И невольно вспомнилась ей её беднейшая младшая соседка Хохлачка — её муж, хоть и небогатый, но честный (в чём и сама она в глубине души вынуждена была признаться), их красивая, опрятная дочь, что теперь, словно роскошный полевой цветок, расцветала под оком отца и матери, расцветала — красивая, здоровая и весёлая, несмотря на ежедневный труд и нужду. И зависть, лютая, жгучая зависть зашевелилась в душе Гутаковой. Вспомнилось ей, как когда-то, давно-давно, в своих девичьих мечтах, видела себя счастливой матерью, окружённой подрастающими сыновьями и цветущими, как мак в огороде, дочерьми… А теперь — всё пропало! «Боже мой, Боже! — прошептала она тихо. — За что им всё счастье, а мне ни капельки?..»
Гутакова заглянула ещё дальше, в тёмную, тайную глубину своей души, где скрывалась давно угасшая, задавленная, измученная — первая сердечная любовь. Её объектом был младший её, красивый парень, лучший в своё время во всех Нагуевичах. Парень тот теперь был женат, был отцом, бедным хозяином, был её сосед Хохлачик. Никогда в жизни она никому не открылась в этом чувстве, которое стало её проклятием, червём, что подточил все лучшие силы и надежды её молодости. Хохлачик — бедный батрак, а её родичи — одна из самых богатых семей в Нагуевичах, и не помышляли даже о таком женихе. Сам Хохлачик не знал о той любви. А в то время, когда Анна тихими летними вечерами прислушивалась в своём саду к песням и весёлым, звонким девичьим шуткам на выгоне, к звонким разговорам парней, среди которых самым звучным был его голос, самой разумной — его беседа, — в то время, когда несчастная ловила слухом ту чарующую гармонию погожего летнего вечера и заливалась горькими слезами — слезами жалости и зависти, — в то время, когда сердце её металось в отчаянии, желая хоть на минуту испытать то счастье, которое другим льётся рекой, — родичи, гордые и богатые, подыскивали ей жениха, такого же гордого и богатого, как и они. Быстро сошлись с родичами Гутака, договор заключили, по рукам ударили и связали два молодых сердца, радуясь выгодному союзу, не задумываясь, сойдутся ли две души, когда придётся им идти рядом в тяжёлой упряжке жизни.
Гутак был сын богатого отца, да ещё и единственный. Отец его был мрачный, суровый и неразговорчивый человек. Говорили, что панщина таким его сделала. Служил он у пана в Унятичах, так тот его бил и всячески над ним издевался. После того он замкнулся в себе и начал, как говорится, складывать крейцер к крейцеру, откуда только мог что ухватить. Женился по приказу пана на той же панской горничной, с которой получил в приданое небольшой домик и клочок поля в Унятичах. Тут начал хозяйничать, однако всё больше держался панского двора. Его жену пан освободил от барщины. Люди много шептались об этом, подозревая Гутакову жену в тайных связях с панами. Подозрения усиливались оттого, что отец Ивана Гутака не пытался докопаться до сути и молча выслушивал всякие пересуды. Но нельзя было отрицать, что хозяйство молодой пары всё росло, и соседи в этом видели панскую руку.
Так или иначе, дело никогда не прояснилось. Отец Гутака, очевидно, не был в милости у пана из-за своей упёртости и суровости. Он продолжал работать, как и раньше — молча, принимая и панскую улыбку, и удары. Маленький Иван рос дома, в основном под присмотром матери, избалованный, ласковый, не догадываясь даже о горькой жизни отца, которого редко видел. Правда, с возрастом и на него пришли трудности, тяжёлая работа, но мать умела беречь своего единственного сына и оберегала его от всяких нагрузок. Так наступил сорок восьмой год, а с ним и воля. Отец Гутака потерял опору во дворе, а среди своих соседей-унятичан почувствовал себя очень одиноким. Потому продал поле и дом, переехал в Нагуевичи, купив здесь, на Слободе, значительный участок земли. Тут он начал новое хозяйство. Ивану на тот момент исполнилось двадцать пять лет. Не испытав в жизни ни серьёзного гнёта, ни боли, избалованный и лелеянный матерью, он не мог понять ни боли, ни страданий других. Им овладела жажда повеселиться, вкусить молодости. Горячая кровь заиграла. Привлекательная наружность, красивая одежда и смелая, гордая поступь быстро покоряли сердца девушек, но Иван не знал, что такое искренняя, сердечная любовь, которая признаёт равенство любимой с собой. Он понимал женщину лишь как служанку или способ удовлетворения своих желаний, как удовольствие — подобно еде, питью или другому. Он не понимал влюблённого воркования, ни ласк деревенских девушек; всегда спокойный, он соблазнял и бросал одну за другой, даже не задумываясь, что, возможно, сделал её несчастной навсегда. И многие из них горько плакали по нему. Среди них была и дальняя родственница его матери — Орина Задорожная.
Таким был Иван Гутак, когда судьба свела его с Анной. Всё село считало его самым порядочным парнем — честным, трудолюбивым и бережливым, а бедная Анна не смогла найти слов, не хватило ей сил, чтобы противиться воле родичей.
С тех пор прошло немало лет. Иван Гутак всё рос в глазах громады. Из честного, порядочного парня стал честным, порядочным хозяином, хорошим мужем, добрым гражданином. Хозяйство его увеличивалось, — видно, Господь усердно внял молитвам Гутака. Батюшка при всяком случае ставил его в пример другим, отмечал и почитал его больше всех сельчан. А Иван принимал всё спокойно, на вид — смиренно, хоть в действительности это немало подливало масла в огонь его и так гордого духа. Грустная мысль о том, что у него нет детей, долго его мучила, но в конце концов уступила место надежде, что вот-вот умрёт жена, и он сможет жениться снова — на той, что подарит ему наследника.
И вот теперь, благодаря хлопотам батюшки, Гутак стал войтом. Гутакова не радовалась этому, хотя при муже делала вид, будто очень довольна. Она знала твёрдую натуру Ивана, знала, что громада не может надеяться на особую милость с его стороны. И сколько же слёз, сколько жалоб, сколько проклятий падёт на его и на её голову! Она не была злой женщиной, а её долгое, тихое терпение научило её понимать несчастья других, чувствовать чужую боль.
Скрип сенейных дверей прервал её воспоминания, которые роем теснились в голове. Она выбежала в сени. То была Анна, служанка, с огромной вязанкой травы на плечах. Она едва протиснулась в дверь, а низкий, костлявый и слегка кривоногий парень Федь смеялся, запирая за ней дверь. На продолговатом смуглом лице Анны тоже играла улыбка, которую она, однако, сразу пыталась скрыть под маской гнева и досады. Она изо всех сил бухнула свою ношу на пол, так что стены сеней задрожали, и молодые ласточки в стрехе испуганно зацвёркали. Лицо её было покрасневшим от напряжения. Несколько секунд она стояла молча, выпрямляясь и расправляя сжавшиеся пальцы. Федь запер дверь, пододвинул охапку в угол, развязал вязанку и, высыпая траву, снова расхохотался.
— Хозяйка! — гневно закричала большая Анна (так обычно называли служанку, чтобы отличить от малой Анны, жены Гутака). — Скажите вы уже что-нибудь этому кривоногому! Не даёт мне покоя со своими подначками и дурацким хохотом!
— Ишь ты! Да что я, кусаю тебя, или что делаю своим смехом? — крикнул Федь грубым голосом. — Не хочешь слушать — так и иди к чёртовой матери, куда хочешь! Я тебя не заставляю!
— Ага, ага! Не заставляешь! А чего ж всё за мной бегаешь, как хвост прицепной?
Гутакова не обращала внимания на эти выяснения между слугами. Это была их ежедневная рутина. Не было дня, чтобы они не повздорили. Она осмотрела принесённую траву и, убедившись, что её хватит до завтра утра, обернулась к обоим спорщикам и сказала своим тонким голосом, который совсем не подходил к той важной, повелительной мине, которую она при этом приняла:
— Тише, тише вы оба! Ты, Анна, такая вымахала, а не стыдно с парнем препираться! Лучше бы воды принесла и телят напоила! Не слышишь, как бедняги мычат в хлеву?
— Ну вот ещё! — сердито фыркнула Анна. — Вы бы, вместо того чтоб заступиться и врезать этому кривоногому в шею, чтобы не лез ко мне, ещё и на меня сами! Вот вам и правда!
Федь громко рассмеялся, а Анна, бросив на него огненный взгляд, как стрела, ушла через сени, загремела ведрами, долго рылась в поисках коромысла, всё бормоча что-то про «плохую правду богатых» и свою злую долю.
— Ну-ну, правдолюбица ты моя! — буркнула Гутакова, и сама рассердившись. — Закрой уже немножко свой рот! Не будь такая уж бойкая! Ещё тебя никто не бьёт, не обижает, ничем! Не ругай ты так эту богатую правду. Без неё бы ты, бедняжка, сейчас или по миру шла с протянутой рукой, или в Бориславе на лебёдке крутилась! А ты, — добавила, обернувшись к Федю, — чего стоишь, зубы скалишь? Иди-ка лучше подстели под скотину! И чего ты её задираешь? — спросила через минуту, когда Анна ушла.
— Та кто её задирает? — ответил Федь. — Не поймёшь, кто кого. Она идёт выгоном с травой, а я за ней. Вот и всё, что сказал ей: «Может, посадишь меня на ту траву и донесёшь до дому!» А она уже и распсиховалась! Угу на тебя!
— Ну-ну, иди работать! — сказала Гутакова и пошла обратно в дом, бормоча: — Чёрт бы разобрал, какая между вами правда! — И снова принялась возиться у печи, чтобы приготовить ужин мужу и челяди.
Вот и Гутак проснулся, зевнул пару раз и встал.
— О, уже вечер! — сказал, взглянув на окно. — Ну, будет дождь ночью. Скотина уже пришла?
— Ещё нет, — ответила жена.
— А челядь где?
— Вон Федь в хлеву стелет, а Анны с водой ещё нет.
— А где Мирон?
— А кто ж его знает, где? — ответила Гутакова немного резко. — Где-то между домами пошёл. А что ему? Думает, что он уже тут пан!
Мирон был приёмышем Гутака. Сирота, без отца и матери, он вырос в наймах, и сам не знал, каким образом удостоился той чести, что Гутак взял его к себе как сына. Но дело было просто: Гутаку нужен был работник, а услышав про Мирона, взял его к себе, пообещав, как обычно обещают бездетные хозяева: «После моей смерти — всё Божье и твоё».