Но Гуточке это было вовсе не по душе. Она считала этого приёмыша живым укором своей бездетности и пыталась разными мелкими женскими хитростями выжить его из дома, хотя и не смела открыто высказать своего намерения мужу.
— Хо-хо-хо! Панич мой, — сказал Гутак, — не будешь ты у меня так баловнем жить! Хватит, небоже, хлеб даром есть! Сегодня пусть идёт с лошадьми на ночёвку в Радичев!
Уже совсем стемнело. Густая тьма окутала землю. Холодный ветер подул с запада и начал бить по окнам толстыми каплями дождя. Гутак накинул на плечи старую гуню и пошёл осмотреть скотину и проверить, всё ли Федьо с пастухом Трофимом как следует привязали. Во дворе сразу поднялся шум. Слышно было громкое покрикивание Трофима, грубый голос Федьо и ругань Гутака. А в сенях Анна выкрикивала изо всех сил: "На, моя малютка, на, на, на! На, сивулька, на, на, на! Ну, подвинься! Стоять тихо, ешь! Гов!"
В печи пылал огонь, шипели и трещали сырые поленья, вспыхивая рядом с сухими. Хозяйка наливала горшки водой и ставила к печи, время от времени поправляя жар длинным обугленным ухватом.
— Йой, хозяюшка! — раздался за её спиной звонкий весёлый голос. — Ещё чуть-чуть, и вы бы мне ожогом глаз выбили!
Гуточка обернулась, и её вялое, сморщенное лицо стало ещё более осунувшимся и вытянутым.
— Овва, велика бы и потеря была! Прямо все бы за твоим глазом и пахали, и сеяли!
— Ба, а я что? Я пёс? — ответил Мирон. — Да ведь за меня бы ни одна девка не пошла! Что вы, хозяйка, думаете? Разве не так?
Мирон весело смеясь сел на лавку. Это был хороший парень среднего роста. Румяное лицо было круглым и полным. Глаза чёрные, блестящие, волосы тоже чёрные, густые и длинные, подстриженные кругом, обрамляли лицо, как красивые рамки. Весь его облик излучал здоровье, силу и живость. Глядя на него, никто бы не сказал, что он сирота-приёмыш, что с малолетства рос среди чужих людей, что никогда не знал ласковой руки или любящего материнского сердца.
— А ты, панич, куда это шляешься? — отозвался к нему Гутак, входя в хату и отряхивая мокрую шляпу.
— А куда ж бы мне идти? Постоял немного на выгонах, а потом зашёл на минутку к Хохлачку.
Губы Гутака дёрнулись. Насупив брови, он сердито спросил приёмыша:
— А что тебе там понадобилось?
— Да ничего. Просто зашёл: "Добрый день!" И ушёл.
Мирон говорил без запинки, не теряя своей уверенности и весёлости, хоть и видел гнев на лице хозяина.
— Слышишь, небоже! До сегодня хватит! — строго сказал Гутак. — Не суйся туда больше! Понял?
— Да чего ж нет? Понял.
— А сегодня пойдёшь с лошадьми на ночёвку в Радичев.
— Ладно. Только вот ливень, скотина вся промокнет. Дай бог, чтоб ничего не случилось.
— Скоро утихнет! А пасти всё равно надо. Завтра ехать в город, на присягу. А кормить нечем.
Постепенно в доме становилось оживлённее. В печи пылал огонь, бросая своё мерцающее сияние на окно и противоположную стену. Анна подоила коров, слила молоко в горшок и внесла в хату. Вошёл и Федьо, шмыгая носом и улыбаясь. Анна, проходя мимо него с ситом в руке, не забыла бросить на него взгляд наполовину сердитый, наполовину лукавый, за что Федьо ответил ей не слишком лёгким толчком в бок. Последним вошёл и Трофим, мальчик лет пятнадцати, в огромной, старой шапке, которая сползала ему на уши и нос, закрывая от него весь мир. В руках он держал орешниковую дубинку, которую бросил под лавку. Сам же, освободившись от шапки, молча сел в угол на лежанку и, тяжело сопя, принялся разматывать с грязных ног мочалки от ходаков.
— Ну что? — спросил Гутак, сидя в конце стола. — Попасли скотину? Куда гнал?
— А вон на Мочары. Там трава — по колено.
Тем временем в хате становилось всё шумнее. Мирон смело спросил у Гутака, избрали ли его войтом, а Гутак усмехнулся и ответил знакомой шуткой: не суй своё рыло туда, куда тебя не просят. Гуточка начала оправдываться перед Анной о чём-то, а Федьо дразнил Трофима, дёргая его за ноги, отчего тот каждый раз с грохотом валился на спину на лежанке.
Ужин варился на две руки: отдельно для Гутака и Гуточки, и отдельно для прислуги. Когда все поужинали и поблагодарили Бога, первым спать пошёл Трофим — в конюшню, чтобы утром пораньше встать. Мирон выглянул наружу. Ветер утих, но дождь ещё немного накрапывал. Он надел старую гуню Гутака, сверху взял ряднину, на голову — старую шляпу и вышел из хаты, насвистывая, без малейшего следа недовольства на лице. Этот его весёлый, беспечный вид, эта неколебимая спокойная уверенность сильно раздражали Гуточку. Она зашевелилась по хате живее, громче стала бурчать на Анну и Федьо, собирая миски со стола левой рукой.
— Ну-ка, Федя, Анна, идите спать! — приказал Гутак. — Ты, Федя, иди на сеновал. Там ещё немного сена, пусть не расхватают! Пока новое не подвезём, и старое сгодится! А ты, Анна, будешь стеречь китицы на амбаре. Смотри в оба! Уже кто-то недавно, видно, туда заходил! Постели себе там на полу и стереги!
Уже было далеко за полночь. Дождь утих, облака рассеялись, и тёмное голубое небо засверкало тысячами звёзд. Тихая, ясная, благоухающая весенняя ночь! Спокойствие, сон льются на землю вместе с мерцанием звёзд. Цветы, покрытые дождевыми каплями, поникли, скрывая в себе аромат, которым завтра поприветствуют пышно восходящее солнце. Высокие садовые деревья стояли молча и величественно в ночной тени, иногда шевелили ветвями и стряхивали вниз крупные капли дождя, будто рассыпанные нити жемчуга.
У Гутака давно погас свет. Он спал как-то беспокойно на лавке под окном. В хате было слышно только его непонятное бормотание. Гуточка после дневной суеты уснула крепко, как в воду канула, а её сухая правая рука лежала рядом, прямая и мёртвая, будто к телу прицепили палку. Из всей прислуги не спала только Анна в амбаре. То ли из-за жёсткой постели, то ли по другой причине, она ворочалась с боку на бок, иногда тяжело вздыхая.
— Ишь ты, хромой паршивец! Вот уж диво дивное! — ворчала она, хоть, по-видимому, повода сейчас и не было. — Вечно, мерзавец, ко мне лезет! Чего ему от меня надо? Боже, если он ещё раз — тогда не стану спрашивать… так врежу, что увидит звёзды!
— Ну, хоть бы не ослеп, — отозвался снизу грубый голос, и вслед за ним Анна услышала протяжный смех.
— А ты чего тут, мерзость мира? Что тебе надо? Не можешь там на сеновале сторожить? Эй, если кто сено утащит — сам и получишь! Ещё, гляди, и вторую ногу хозяйскому скрутишь!
— Да не кричи, Аннушка! — заискивал Федьо, стараясь как мог смягчить свой бычий голосок. — Чего ты кричишь? Ведь если он будет меня бить — тебе же не больно будет! А видишь, я зато лучше! Пришёл вот посмотреть — не страшно ли тебе одной?
— Да, знай, что немного боязно! А вдруг какой вор заявится — что тогда?
— Вот видишь! — говорил Федьо. — Я ж тебе говорил. Вот, хорошо, что пришёл. Правда ведь?
И, нащупав в темноте лестницу, Федьо осторожно стал забираться в амбар.
— Ну а тебя сюда что занесло, привидение? — шептала Анна прерывисто, но с какой-то мягкостью в голосе.
— Ба, как что? Надо ж осмотреть, не продырявил ли вор стреху. Что с твоей сторожей, если заснёшь, а он вытащит китицы через дыру?
— Да иди ты, иди, сама посмотрю, нет ли щелей!
— Эх ты, шустрая, Аннушка, сердечко! — бормотал Федьо, карабкаясь всё выше по лестнице.
Луна только что выплыла на небо в полном серебряном блеске. Сонная природа будто вздрогнула в её свете, взглянула на неё мокрыми печальными глазами — и снова погрузилась в роскошный сон. Посреди равнины темнела Слобода, стоя на высоком холме, омываемая с двух сторон речкой и опоясанная крутыми обрывами, боки которых из жёлтой глины в бледном свете казались золотым поясом на стану роскошной красавицы. Да и вправду — красавица! Её десять хат и с десяток хозяйственных построек, будто случайно разбросанных по вершине холма, укутанных густыми садами, дремали тихо. Ровная зелень обнимала Слободу с трёх сторон, будто спокойное озеро — зелёный островок. А чуть подальше, словно тёмные берега этого зелёного моря, стояли густые леса и медленно колыхались без ветра, словно были живыми. Свети, свети, чудный месяц, на эту залитую весенней зеленью равнину, на это бесконечное богатство стройных форм, на это море жизни, запахов и красоты. Лей свой трепещущий свет сквозь тусклые оконца в сонные хаты, на лица их спящих обитателей! Навей своим светом покойные, счастливые сны, сотри в душе их тяжёлые воспоминания о суровой яви! Свети, месяц, на этот чистый, тихий пейзаж, а всё нечистое, несправедливое и злое — скрой милостиво в тени!...
III
Профессор Крицкий едва мог дышать от злости. "Что, — говорил он своей жене каждый вечер, — эти хамы вот так ценят мои заслуги, вот так уважают учёность? Даже никто не догадался выдвинуть меня кандидатом в раду! Ну, разве это не позор? Самая умная голова в селе — а даже не заседает в совете! Но подождите, нищеброды! Я вам покажу, на что способен!"
И в приступе ярости профессор краснел, как свёкла, и колотил кулаком по старому щербатому столу. Жена, которой в ту минуту муж, возможно, казался действительно грозным, а может, и просто смешнее обычного, старалась его утихомирить:
— Да успокойся! Не злись! Здоровье-то зачем портить из-за мужланов. Я бы на твоём месте не лезла в эту раду. К чёрту её! Меня бы силой тянули — не пошла бы. Велика честь! Нам и так Бог дал одно наказание — только и делай, что грызися с этой сволочью и их отпрысками! Ещё тебе со стариками связываться?
При воспоминании о деревенских детях профессор тяжело вздыхал. Его звание профессора было для него каторгой. И правда, Бог, если бы хотел наказать его нарочно, не придумал бы ничего хуже. Для человека, гордившегося своим происхождением, насквозь пропитанного мнимым дворянством, пытавшегося везде казаться господином — при его-то скромных доходах! — не было большего унижения, чем входить в старый, давно не белённый школьный класс, от которого несло сыростью, плесенью и гнилыми досками, входить к немытым, бедно одетым, к тому же ещё пустым и неугомонным детям — тем самым хамам, которых он презирал с традиционной гордостью своего рода.