В первом порыве своего гнева пан Крицкий чуть было не поклялся при жене, что на следующей неделе закроет школу и не допустит, чтобы здесь собиралась рада. «Пусть, хоть бы, советуются там, на помойке! Такой мне совет! Пара капустных голов!» Но пани Крицкая не могла этого допустить. Всегда и во всём более практичная, чем её муж, она испугалась, чтобы тот своим противлением не нажил себе врагов в лице войта и радных. Пан Крицкий поддался уговорам и пообещал не препятствовать общественным собраниям, но зато никакие просьбы не могли заставить его хотя бы немного мягче обращаться с детьми во время школьных занятий. Бедные малютки за ту неделю немало синяков получили на своих спинах. То должно было быть началом расплаты за «неблагодарность» их отцов. Вся та неделя в школе напоминала настоящий судный день.
В воскресенье после обеда в школу, запыхавшись, прибежал присяжный Дымович. Мужчина уже немолодой, с лицом, на котором нужда, заботы, а кое-где и самогонка оставили явные следы, и которое он всегда пытался сделать как можно более важным, а то и грозным. Когда-то у Дымовича было неплохое хозяйство, но Господь, как он сам обычно говорил, за какие-то грехи наказал его тремя дочерьми. Он выдал их замуж по-отцовски щедро, и лишь потом понял, что у самого ничего не осталось — кроме хатки и небольшого бурячкового огорода. Тогда, не имея работы, он нанялся за дрова и маленькую плату в громаду присяжным и полевым сторожем.
— Пан профессор! Пан профессор! — закричал Дымович, стоя у дверей, не заходя в сени.
— А вам что нужно? — сердито отозвался пан Крицкий изнутри.
— Можно войти в дом? — спокойно спросил Дымович.
— Ну, входите!
Таков был обычай Дымовича — для большего уважения он всегда, прежде чем войти в чей-то дом, просил разрешения хозяина. Не раз это становилось поводом для тысячи шуток, когда кто-то, зная эту привычку присяжного, в шутку говорил, что не пускает. Тогда Дымович с невозмутимой важностью начинал уговаривать хозяина, объясняя, что он запирает дверь перед официальным лицом, перед правом цесаря и так далее. А за то время, пока он разглагольствовал перед открытой дверью, не заходя в дом, хозяин порой до слёз смеялся, перебрасываясь с ним репликами.
— Я пришёл, — начал Дымович, поклонившись профессору, — пришёл приготовить помещение для рады.
— Нечего готовить! Всё уже готово! — резко ответил Крицкий.
— Ну, так покажите! Я должен посмотреть, всё ли в порядке.
Крицкий проводил Дымовича в школьную комнату, сам с досады сплюнул и пошёл в свою светлицу.
Дымович принялся внимательно осматриваться. На белом столе не было скатерти, в комнате не подметено — видно было, что пан профессор не счёл нужным как-то особенно подготовить эту торжественную «музу» к приёму справедливости по-нагуевски. Присяжный взялся за дело: то сдвинет скамью от стены, то поправит столик, чтобы тот не шатался на кривых ножках, то ещё где-то что-то подправит, и кажется, будто очень старается, а на деле — и не видно, что сделал.
И вот начали собираться радные. Старый Лялюк был одним из первых, хотя его хата стояла самой последней в Слободе. Отдышавшись и немного отдохнув, он тут же начал упрекать молодых в лености, мол, им лучше за комином поваляться, чем о народном благе заботиться. Затем пришёл и Чапля, величественно размахивая своей тростью из вишни. Последними явились Гутак с Василием Громом. Последний шагал важный, раздутый, гордо осматривался по сторонам — так, что всем сразу бросалось в глаза: перед ними важная персона села. А вот Гутак ничем не выделялся. Шёл спокойно, глядел как-то весело, каждому встречному кланялся и степенно топал дальше дорогой, как это делают старые хозяева. Василь Гром говорил очень громко и смеялся, как жеребёнок. А Гутаков голос был приглушён, улыбка лёгкая и, казалось, немного неискренняя.
— Слава святому Богу! — сказал Гутак, заходя в школу.
— Слава навеки! — ответили враз все радные.
Гомон, что звучал раньше, стих. Гутак повесил шляпу на угол доски и сел за столик. Писарь устроился сбоку того же стола и разложил перед собой бумагу для протокола.
Гутак посидел немного в тишине, вытер лоб платком от дорожной пыли, пару раз покашлял, затем спокойно и равнодушно поднялся.
Радные встали вслед за ним. Гутак открыл первое заседание длинной речью.