Я думаю, что лучше всего пан поступит, если отдаст себя и всё своё добро им под опеку. А хотя бы пусть пан с ними поговорит.
— Хорошо, сынок, — едва прошептал пан. — А теперь иди!
Возница ушёл. Пан Пшестшельский ещё долго сидел неподвижно и размышлял. Слёзы уже давно перестали течь из глаз, только большая лужица их блестела перед ним на клеёнке в свете двух восковых свечей, словно разлитое живое серебро. Пан вертел в уме своё положение со всех сторон,
но не мог придумать ничего лучше, чем то, что посоветовал возница. На следующее утро он велел позвать войта и людей.
— Слушайте, войте, и вы, люди, — заговорил пан. — Слышу, что в селе мне угрожают. Скажите мне откровенно, что имеете против меня, чего хотите?
Люди не ожидали такой речи и не знали, что ответить. Наконец войт подумал.
— Прошу пана, мы против пана ничего не имеем, и никто пану не угрожает. У нас просто строгий приказ из краевого управления следить, чтобы по сёлам никто не бунтовал народ, чтобы никакие мятежники не шатались.
— У меня их нет.
— Так-то оно так, но где же панский сын?
— Не знаю, добрые люди. Уже две недели назад он поехал к родне, и с тех пор не знаю, где он находится.
— Ой, не к родне он поехал! — сказал один крестьянин.
— Мы хорошо знаем, куда он поехал! — добавил другой.
— Повстания ему захотелось! Отечества! Царя и царских чиновников из края выгонять! — уже громко закричал третий.
— Тихо, люди! — крикнул войт. — Дайте мне говорить. Слышите, пан, что люди говорят. Ваш панич — мятежник, и мы должны его арестовать и отвезти в управление, как только он появится в селе.
— Ну что ж, если у вас такой приказ...
— Такой приказ! Строгий приказ! — подтвердили крестьяне.
— Видите, добрые люди, я старый, немощный, к восстанию не стремлюсь, к бунтам не охоч...
— Мы пану ничего не говорим. На пана у нас никакого приказа нет.
— А всё же слышу, что и мне в селе угрожают.
— Ну что ж? Мы же людям рты не позатыкаем! — сказал войт.
— У кое-кого ещё кожа зудит от панских плетей и дубинок! — крикнул сзади дерзкий голос.
— Добрые люди, — сказал пан. — Признаю перед вами, что я порой бывал слишком суров, слишком щедр на те удары... Ну, что ж, делайте со мной, как знаете. Сами видите, я стар, немощен, никого со мной нет, я в ваших руках. Отдаюсь под вашу опеку. Я ведь не был таким уж лихим паном. Не одному я помогал в беде, не одному при болезни помог, сами скажете...
— Это правда, правда, — отозвались некоторые голоса.
— Если кто имеет ко мне обиду, пострадал от меня — я готов возместить ему по возможности. У кого нужда, нечего есть, не хватает дров — берите из моего. Берите, сколько нужно, только не расточайте, не пропивайте, не обогащайте еврея. Даю вам всё по доброй воле, так и вы берите по доброй воле. А если начнёте грабить, то что с того будет? Мне будет вред, вам — убыток, да ещё и грех перед богом.
Люди выслушали эту речь и попросили пана немного подождать. Они выйдут во двор, посоветуются и дадут ответ.
Какая уж там была между ними нарада, но спустя какое-то время все снова вошли в комнату, и войт от имени общины дал такой ответ:
— Община принимает то, что сказал пан. Община не хочет разрушать пана. Могут быть пан спокойны. Что будет нужно бедным для пропитания — возьмём из панского, и нигде это записано не будет. За это община поставит от себя нескольких людей, чтобы охраняли двор: чтобы пану никто ничего злого не сделал, сохрани бог! — и чтобы во дворе не делалось ничего против общины, если вдруг панич вернётся или наедут другие паны. А если что-то подобное начнёт происходить в дворе, то мы прямо говорим пану: община ни за что не ручается. Есть строгий приказ — всех бунтовщиков ловить, связывать и сдавать в округ.
Пан Пшестшельский согласился на это. У него словно камень с души свалился. Тяжело было жить под крестьянской стражей и быть полностью в руках своих подданных, но всё же не было той неуверенности и вечной тревоги. Во двор к нему отправили троих старших хозяев, в том числе и старого Тимкова, и нескольких парней, среди них и Осипа. При них пан чувствовал себя в безопасности, и они успокоили его, что при них ему ничего не случится. Вот если бы панич вернулся сейчас, с ним могло бы быть плохо.
Пан Пшестшельский не вполне понял, что это за «плохо» могло ждать его сына. Лишь позднее он вспомнил эти слова. Сказаны они были 20 февраля; крестьяне, вероятно, уже слышали кое-что о резне в других уездах, но пану ничего об этом не говорили.
X
Это было 25 февраля поздним вечером. Небо ещё было покрыто низко нависшими свинцовыми тучами, но снег уже не сыпал, ветер не шумел и не гонял позёмку. Потемнело. В лесах трещали ели под тяжестью снега, что лежал на их ветках огромными накинутыми пледами и местами с хрустом валился вниз. Было темно; только кое-где на вершинах холмов или на крутых склонах снег светился синеватым фосфорическим блеском. В селе было глухо, но если смотреть с южной стороны на ту цепочку хат, раскиданных вдоль реки с довольно большими промежутками, видно было ряд золотисто-кровавых огоньков — это свет мигал из узких окон. В хатах почти нигде ещё не спали, зато во дворах было тихо, лишь собаки лаяли да слышно было, как в хлевах сопят и вздыхают волы. Только на обоих концах села в лубяных будках сидели группы людей, громко беседуя и время от времени перекликаясь; это были дозорные, что стерегли здесь день и ночь. Им было скучно, ведь в их отдалённое горное село не докатилась та кровавая буря, что так яростно пронеслась почти по всем округам Западной Галиции.
Тем же вечером Гриць Тимків был почему-то очень неспокоен. Теперь он остался дома один, сам должен был присматривать за хозяйством, потому что отец находился во дворе у пана. Разумеется, зимой работы для его сильных рук и быстрой натуры было не так уж много, и Гриць с помощью матери и служанки как-то справлялся. Но в тот вечер всё у него шло не в лад. То ли день такой, то ли он уже услышал весть о том, как мазурские крестьяне режут панов, как большими чёрными толпами идут из села в село, грабят, жгут и рушат усадьбы, мучают и убивают дворян. Всё это уже долетело до села, но приказа из Вены, даже из Сянока ещё не было. Люди решили держать своего пана под надзором, к грабежам не бросаться, выставить строгие караулы и ждать, что будет дальше.
Все эти вести бросали Гриця в дрожь. Вот оно как! Восстание началось, а те самые крестьяне, которых повстанцы хотели освободить от тягот и барщины, набросились на своих благодетелей, бьют, мучают, режут их! Что это такое? Как могло такое случиться? Откуда такая злость, такое ослепление у людей? Гриць не мог этого понять и дрожал при одной мысли, что и панич Никодим должен был замешаться в это восстание и, наверное, уже где-то лежит убитый, замученный, избитый цепами или проткнутый вилами. Он не мог усидеть в хате и, накинув тулуп и шапку, пошёл ещё раз обойти стодолу, конюшни и все хлевы.
Когда проходил мимо стодолы, прислушиваясь к каждому, даже самому лёгкому шороху, он вдруг остановился. Ему послышалось, или на ближайшем сеновале кто-то пошуршал сеном, а потом как будто вздохнул? Одним взглядом он окинул местность и увидел, что к действительно высоко нагруженному сеном стогу приставлена лестница.
«Как это может быть? Этот сеновал закрыт, сено из него не берётся, значит, я лестницу к нему не ставил. Значит, кто-то другой поставил. Ага! Снова шелестит».
Сомнений не было. На сеновале кто-то был, кто-то чужой. Поняв это, Гриць в один миг подскочил к стогу, схватил лестницу, переставил её к другому сеновалу, а затем, будучи уверенным, что незнакомец без лестницы не слезет, значит, сидит на сеновале как в клетке, спросил негромко:
— Эй, кто там на сеновале? Злая или добрая душа? Отзовись!
На сеновале было тихо. Никто не отзывался.
— Я слышал, что там кто-то есть! — сказал уже громче, но всё ещё сдержанно Гриць. — Отзовись, кто ты, а то подниму крик и позову дозор. Убежать не думай, я лестницу убрал.
— Это ты, Грицю? — хриплым полушёпотом спросил кто-то сверху.
— Э, что ж, будто один Гриць в селе! — ответил он, не узнавая по голосу, кто бы это мог быть.
— Гриць Тимків! Это ты?
— Я. А ты кто?
— А ты там один? Никто не услышит меня?
— Один.
— Это я, панич, Грицю! — сказал голос с сеновала уже ясно и по-настоящему, так что Гриць сразу его узнал.
— Господи! — чуть не вскрикнул парень. — А вы как здесь оказались, паничу? Что с вами? Мы все думали, что вас уже и в живых нет.
— Грицю, голубчик мой! — прошептал панич. — Я умираю от голода.
— Ах, боже мой! — вскрикнул Гриць. — Подождите здесь, я сейчас принесу вам поесть.
И Гриць прежде всего снова приставил лестницу к сеновалу, потом метнулся в хату и через минуту уже был наверху возле панича. Рюмка горилки, горшок молока и кусок хлеба подкрепили панича. Но Гриць не задержался рядом. Он, едва прикоснувшись к нему, сразу почувствовал, что панич весь мокрый, и тут же снова побежал в хату, принёс сухое бельё, сапоги, штаны, тулуп и прямо на сеновале помог паничу переодеться. Только тогда, укрыв продрогшего сеном и обогрев его, начал расспрашивать:
— Ну, что с вами? Где вы были? Что слышно в мире?
— Страшно, Грицю, страшно! Не дай бог увидеть, ни вспомнить, ни рассказать никому, что там творится! Но подожди! Кто-нибудь видел тебя в хате, когда ты хлопотал?
— Нет, не бойтесь! Никто не видел. Отец у пана, а мама и служанка спят.
— Отец у пана? Что ж там во дворе?
— Да ничего! Община поставила людей охранять двор. Не бойтесь, вашему отцу ничего плохого не будет. Только вам нельзя показываться ни во дворе, ни в селе.
— Знаю и потому сюда и залёг. Ты меня не предашь, Грицю, не выдашь на смерть?
— Да что вы, паничу! Я бы мог... Нет, что было, то было, но от меня не бойтесь ничего!
Панич обхватил Грицеву голову обеими руками и начал целовать его в глаза, в лицо, в лоб, а Гриць чувствовал, как на его лицо с паничевых глаз капали горячие слёзы.
— Да что вы, паничу! Успокойтесь! Расскажите, что с вами случилось? Как обстоят дела?
— Ах! — тяжело вздохнул панич. — Пропало наше дело, на долгие годы пропало! Жестоко отомстила нам наша недальновидность.