Это было зимой, незадолго до начала памятного 1846 года.
Небольшое горное село Ступосян раскинулось широко по крутому ущелью, пересечённому горным потоком, который теперь, сковавшийся толстой ледяной коркой и присыпанный снегом, лишь изредка глухо булькал из-под льда и в конце села впадал в такой же замёрзший Сян. Маленькие хаты чернели кучками на белом снежном фоне, соединённые между собой разве что узкими, протоптанными в снегу тропинками. Огромными тяжёлыми шапками зима сидела на крышах, свисала ледяными сосульками с карнизов, клубилась белым пухом в ветвях верб, густо покрывала бедные поля по склонам, придавливала своей тяжестью тёмные еловые леса на окрестных горах. Тесно и тяжело становилось человеку, когда он осознавал себя таким крошечным, слабым и отрезанным от остального мира среди этих огромных горных валов, среди всей этой массы снега, да ещё и окружённым со всех сторон этим чёрным, могучим частоколом, который по ночам стонал от ветра, как великан, умирающий в страшных муках, который на морозе трещал и лопался, как вражеский лагерь, а в бурю ревел, свистел и выл, засыпая бескрайними туманами снега маленькое, бедное село там, внизу, над потоком.
В центре села, на пригорке, стоял панский двор, деревянный, с крыльцом, чисто выбеленный и окружённый высоким забором. В этом дворе жил владелец села, пан Пшестшельский, старый вдовец с единственным сыном Никодимом, 28-летним парнем, который, окончив гимназию в Перемышле, десять лет назад бросил учёбу и жил при отце, помогая ему управлять хозяйством, а на деле проводя большую часть времени на охоте и поездках к дальним и близким соседям, родным и знакомым. Пан Пшестшельский, семидесятилетний, крепко сложенный и здоровый шляхтич старой закалки, сам вёл хозяйство и даже не позволял сыну слишком вмешиваться в дела, так что у того оставалось много свободного времени, и он мог заниматься "политикой". Ещё в гимназии он горячо проникся либеральными, демократическими польскими идеями, которые распространял в Перемышле кружок Дмитрасиновича, а после ухода из школы не прекращал интересоваться пропагандой, несколько раз принимал у себя революционных эмиссаров, которые ходили по краю, каждый год ездил на пару недель во Львов, чтобы потанцевать на балах и узнать, как обстоит дело с восстановлением отчизны, а в последнее время даже сам пытался распространять эти идеи не только среди местной шляхты, но и среди крестьянских парней родного села.
Старый пан был очень недоволен этой "политикой" сына — во-первых, потому что она обходилась недёшево, а во-вторых, потому что была опасна. Визиты польских эмиссаров в его доме доставили ему немало неприятностей, хотя власти и не знали всего, что там происходило на самом деле. Комиссар Курцвайль, яростный враг шляхты, несколько раз грозился арестовать его сына при малейшем поводе. А хуже всего то, что сам отец считал взгляды сына ошибочными, опасными для шляхты, губительными, коммунистическими. Между отцом и сыном часто вспыхивали споры, особенно с тех пор, как Никодим начал собирать деревенских парней и проповедовать им свои идеи. Отец злился, уговаривал сына, объяснял ему, что тот поджигает собственный дом, но сын не слушал, а ещё требовал от отца, чтобы тот обращался с крестьянами мягко, отменил розги, уменьшил подати — чуть ли не добивался полной отмены барщины.
— Парень с ума сошёл! Совсем с ума сошёл, — повторял озабоченный отец. — Единственный выход — женить его на какой-нибудь энергичной и хозяйственной шляхтянке, которая бы взялась за него всерьёз.
Но подходящей пары для его Димца пока что не было видно, а "политика" не давала самому паничу думать о женитьбе.
Вот и сейчас старый пан, расхаживая по комнате, думал, что ему делать с сыном, и перебирал в голове всех знакомых барышень. Пришли мясницкие недели — самое время для свадеб. Хозяйство в последние годы шло слабо. После восстания, что вспыхнуло в селе в 1841 году, крестьяне отрабатывают барщину нехотя, цены на зерно низкие, за лесом спроса нет, а тем временем налоги платить надо. В селе был голод, и пришлось спасать на предвесенье почти половину хозяйств. Очень пригодилась бы хорошая невестка с хорошим приданым. И дом оживила бы, и финансы поправила бы. "А то что? Живём мы оба скромно, ни на какие траты себе не позволяем, хозяйство, вроде бы, ведём старательно, а всё идёт как в пропасть, долги у сяноцких евреев растут да растут, и нет надежды из них выкарабкаться."
Пан Пшестшельский был в мрачном настроении. Позавтракав рано, обошёл хозяйство и распорядился по барщине (из амбара доносился густой стук цепов, словно далёкий ружейный огонь), он вернулся в комнату и ждал второго завтрака. В животе немного подташнивало, к тому же небо было пасмурное и неприветливое, все дороги и тропинки занесены снегом, — чувство голода, одиночества и тоски придавливало душу.
— А где панич? — спросил пан Пшестшельский, приоткрыв дверь из комнаты в сени и направив вопрос в сторону открытой напротив кухни, где кухарка при помощи двух служанок хлопотала у печи.
— Где-то здесь недавно был, — отозвалась одна из служанок.
— Наверное, пошли к Тимковому, звать Гриця, — добавила другая.
— Зачем ему Гриць?
— Видно, собираются куда-то ехать после обеда. Утром велели кучеру приготовить сани.
Пан закрыл дверь и снова зашагал по комнате.
— И куда он собрался ехать в такую метель? А тут не сегодня, так завтра жди новой пурги. Чувствую хорошо — ревматизм так и ходит по костям. Уверен, что он собирается в Сяноц. Ну, впрочем, пусть едет. Может, там соберётся какое общество, пойдут танцы, будут барышни… глядишь, может, какая и околдует его.
В этот момент вошёл панич. Это был столь же высокий и статный мужчина, как и его отец, обветренный, синеглазый, с длинными, по-улански закрученными усами. Продолговатое, с ярко выраженными скулами лицо говорило о сильном характере и воле, а синие глаза придавали ему выражение одухотворённости, склонности к мечтам и фантазии. Одет он был по-хозяйски, но чисто: в "польских" сапогах с высокими морщинистыми голенищами, в штанах из грубого серого сукна, в коротком, чуть выше колен, полушубке без воротника. Бобровую шапку с наушниками он снял при входе и положил на комод.
— Добрый день, тату! — произнёс он мягким и звучным голосом.
— Добрый день! Ну что, где был?
— Ходил в лес, посмотреть, нет ли свежего волчьего следа.
— Есть?
— Нет. После вчерашнего — ничего.
Никодим снял полушубок и переоделся в чемерку, свой обычный наряд.
— Ты собираешься куда-то ехать? — спросил отец.
— Да, надо. Вчера пришло письмо из Сяноца.
— О! — удивился отец. — А ты мне ничего не сказал. От кого письмо?
— Не говорил, потому что это не татково дело. Граф К. пишет коротко: "Прибывай, важные вести".
— Ага! Граф К.! Только не ясно — который из них? Их же двое. Старший или младший?
— Младший.
— Ты с ним знаком?
— Пока нет.
— И не догадываешься, зачем ты ему понадобился?
— Догадываюсь. Письмо запечатано не его печатью, а нашей — меч и коса крест-накрест, а по краям четыре буквы: J. R. N. Z.
— J. R. N. Z. — это что значит?
— Jeszcze Polska nie zginęła*.
— Чёрт побери! — буркнул старый пан.
— Что, не нравится? — как-то болезненно спросил сын. — Я думал, это должно радовать тебя.
— Как меня может радовать эта глупость? Будьте себе патриотами, верьте всей душой, что Польша не погибла, работайте, пожалуйста, над её восстановлением — но зачем вывешивать патриотизм на печатях, кричать его с крыш, трубить по улицам? Особенно когда знаете, что власти раздражаются от таких глупостей, как бык на красное. Если хотите действительно что-то сделать, такие символы вам сто раз больше навредят, чем помогут.
— Ну, нельзя так говорить, — возразил Никодим. — Люди — это одно, а поляки — другое. Им мало патриотизма в душе, им нужна патриотическая форма — кокарды, печати, флаги и знаки отличия. Такие вещи тянут даже тех, у кого в сердце мало настоящего патриотизма.
— Ну конечно, — сказал отец. — Конечно, они притянули и этого графчика К., растратчика, лентяя и повесу. Прости, сынок, но в дело, которым командует этот панич, я не могу поверить. Будь я на твоём месте — отмахнулся бы от него сразу.
— И мне не очень нравится, что у него в руках наша печать. В окружном комитете сидит кучка паничей, которые уже давно болтали, что нужен кто-то "для фасада". Похоже, что они втянули его. Ну, я поеду, разведаю, что там у них за дело и зачем я им понадобился.
Лёкай позвал господ на завтрак. Во время еды, в присутствии слуги, разговор прервался; только изредка паны перебрасывались французскими фразами, хотя оба слабо владели французским и не могли вести более широкую беседу на этом языке.
После завтрака отец начал собираться в обход хозяйства.
— Когда выезжаешь? — спросил он сына.
— Думаю, сегодня после обеда. У Косцких в Д. переночую, а завтра буду в Сяноце.
— Надолго?
— Не знаю, как получится. Может, какая вечеринка состоится. В любом случае надеюсь вернуться в субботу.
— А с кем поедешь?
— Гриць поедет.
Отец уже был готов выйти, в шапке. Упоминание о Грице неприятно кольнуло его.
— Не понимаю, Димцю, — сказал он, хмурясь, — зачем ты таскаешь с собой этого Гриця. Ведь можешь взять любого слугу.
— Да они все такие тупицы! Ни один с лошадьми толком не управляется. Ни на кого не положишься. А Гриць — сами знаете, какой он проворный и как предан мне.
— Но мне это очень неприятно, Димцю, очень!
Никодим, занятый упаковкой дорожного саквояжа, поднял голову и посмотрел на отца.
— А почему?
— Я хотел поговорить с тобой об этом, но нужно выбрать время поспокойнее.
— Ну, говорите!
Старик опёрся на трость, не садясь, а сын стоял, склонившись над чемоданом.
— Нет, будет ещё время, — сказал старик после короткой паузы. — Вернёшься из Сяноца — поговорим подробнее. А теперь только скажу тебе одно: будь осторожен с этим Грицем и с теми парнями — там — знаешь? — и со всей этой крестьянской молодёжью. Будь осторожен! Что-то там назревает и бурлит среди них. Чувствую, пахнет чем-то недобрым. Будто они и гнутся, и кланяются, и не грозят, а всё же в глазах, в голосе, в движениях видно нечто такое, как в 1841 году, помнишь, перед восстанием?
Год 1841 был памятной вехой в жизни пана Пшестшельского и его родного села.