С поддержкой и поощрением со стороны властей в городах начали организовываться русинские гвардии, а в селах собирали тысячи подписей под петициями за раздел Галиции. Поляки чувствовали, что земля уходит у них из-под ног, и делали отчаянные прыжки, тем самым лишь ускоряя катастрофу.
Никодим с головой бросился в эти бурлящие, взволнованные волны революционного движения. Он был душой всего: бегал, убеждал, платил, уговаривал, присоединял, плакал и угрожал, где нужно было. Небольшой запас оружия уже был наготове; существовали определённые надежды на измену в гарнизоне, почти полная уверенность, что русины — не такой уж опасный враг, были обещания военной помощи из Венгрии, как только удастся нанести первый удар.
Это было 1 ноября 1848 года. Этот памятный для Львова день клонился к вечеру. С Высокого замка гремели пушки. Ратуша только что развалилась от артиллерийских снарядов. Академия и театр с прилегающими домами полыхали огромным пожаром. Весь центр города был словно ад. Крики, визг, беготня, треск мебели, выбрасываемой на улицу, вопли гвардейцев, ремесленников и прочего мелкого люда, которые разбирали тротуары и из нагромождённых повозок, мебели и камней строили баррикады. Трещали выстрелы, раздавались стоны раненых, предсмертные крики умирающих.
Воинский отряд, заняв отель «Жорж», с фланга вышел к началу Галицкой улицы, которая была перекрыта баррикадой напротив нынешнего магазина Балабана. Две полевые пушки ударили в проход градом картечи, но баррикада устояла. Из-за неё повстанцы ответили редкими, но меткими ружейными выстрелами. Несколько солдат упало, остальные разбежались по сторонам. Снова заговорили картечницы; баррикада всё ещё стояла, но стрельбы из-за неё уже не было слышно.
— К штурму! — крикнул командир, и укрывавшиеся до того за домами солдаты сбежались у входа на Галицкую и бросились к баррикаде. Но в ту же минуту раздался залп из-за баррикады, в рядах солдат поднялись крики, несколько раненых упало, остальным пришлось снова отступить.
Один остался. Это был Гриць. Он стоял на месте, словно прикованный видом, раскрывшимся перед ним. На баррикаде внезапно возникла высокая, закопчённая порохом фигура панича Никодима Пшестшельского. Его глаза горели диким огнём. В руках он держал бело-красное знамя с вышитым польским белым орлом. Подняв его высоко и размахивая в сторону солдат, он закричал изо всех сил:
— Niech żyje Polska niepodległa! Za mną, bracia!*
Что-то страшное, болезненное всколыхнулось в душе Гриця. Перед глазами мелькнуло лицо отца — грустное и изнурённое, как в тот памятный вечер после барских побоев, — и его слова: «Панским красивым словам не верь, их обещания считай пустыми. Помни: их Польша — это ад для мужика!» И разве отец не прав? Вот же лежат рядом убитые крестьянские сыновья — а этим вон чего захотелось!
Это даже не было размышлением — это были вспышки в голове, конвульсивные движения в сердце. Одновременно с ними, почти бессознательно, механически, руки Гриця схватили карабин, подняли его, навели… Почти не целясь, он нажал на спуск. Грянул выстрел — и Никодим Пшестшельський, сражённый прямо в сердце, рухнул лицом вниз с баррикады.
В тот же миг сильная рука схватила Гриця за плечо и потянула за угол дома. Это была последняя секунда, ведь именно тогда из-за баррикады грянул ещё один залп, а с противоположной стороны снова загремели картечницы. Баррикада с треском рухнула, повстанцы с криком разбежались. Новый приказ — и солдаты одним залпом очистили улицу до самого рынка. Восстание было подавлено.
Гриць шёл в строю, выполнял приказы, но ничего не соображал. Казалось, выстрел, поразивший панича, пронзил и его собственное сердце. Долго ещё он ходил как во сне, не помнил, что говорил на рапорте — кажется, за него говорил Осип, — не помнил, что с ним было, когда при всём полку ему объявляли награду и вручали медаль за храбрость. Только тогда он пришёл в себя, когда ему сообщили, что за его выдающиеся заслуги и по просьбе отца ему предоставляется бессрочный отпуск из армии. Сам генерал Гаммерштайн собрал среди офицеров сто ринских ему на дорогу.
Всё это пронеслось в сознании Гриця, словно тяжёлый, дикий сон. Он окончательно очнулся только тогда, когда вдохнул родной горный воздух, расцеловал руки отца и матери и вернулся в родной дом.
_____________________
* «Ещё Польша не погибла» (польск.). — Ред.
* Ангел божий (польск.). — Ред.
* «Хлопский род — лучший, когда плачет, худший — когда смеётся» (лат.). — Ред.
* Картошка.
* Не ссорьтесь.
* Разумеется, пан Никодим говорит в духе тогдашних польских патриотов. Но надо сказать — и даже защитники австрийской власти этого не отрицают, — некоторые чиновники в ту пору вели себя так, что среди крестьян могла возникнуть мысль, будто правительство само хочет резни. Разговоры о приказе из Вены, о «фатальных трёх днях» и прочее — это, конечно, легенда, а не история.
* Стой! Довольно! (нем.). — Ред.
* Господин шляхтич! (нем.). — Ред.
* Да здравствует Польша! (польск.). — Ред.
* Да здравствует Дилевский! Ура Дилевскому! Наш депутат — Дилевский! (польск.). — Ред.
* Лови его! Держи! Бей мерзавца! Лови! Лови! (польск.). — Ред.
* Держать его! Не пускать! Он негодяй! Шпион! (польск.). — Ред.
* Покорнейший слуга доброго пана! (польск.)
* Но прошу вас, любезный пан, чего вы от меня хотите? (нем.). — Ред.
* Пока Стадіон был во Львове, Курцвайлю жилось неплохо. Стадіон сел на воз (то есть был снят), — а ты, Курцвайль, иди к козлу (в смысле — в тюрьму)! (польск.). — Ред.
* Стой! (нем.). — Ред.
* Разойдитесь! (нем.). — Ред.
* Ружья наготове! (нем.). — Ред.
* Стоять! Отпустить! (нем.). — Ред.
* Господин, вы арестованы. Следуйте за мной на гауптвахту (нем.). — Ред.
* Хорошо! Идите тоже за мной (нем.). — Ред.
* Хорошо (нем.). — Ред.
* Господин! (нем.). — Ред.
* Гм, хороший мальчик! (польск.). — Ред.
* Это глупость (польск.). — Ред.
* Чёрт! (польск.). — Ред.
* Что? Что? Что? (польск.). — Ред.
* Поляк и русин — это одно и то же (польск.). — Ред.
* Здесь нет никаких русинов (польск.). — Ред.
* Кругом, марш! (нем.). — Ред.
* Да здравствует независимая Польша! За мной, братья! (польск.). — Ред.