— Он, с тех пор как живёт, не знал, что такое кнут.
— А почему не говорит правду? — крикнул комиссар и выбежал во двор.
— Halt! Genug!* — закричал он солдатам, которые, переломав на спине Гриця пару палок, уже схватили вторую пару и били нещадно, без чувства, как две хорошо заведённые машины. Десятники, словно две колоды, сидели: один на голове, второй на ногах несчастного парня. Услышав крик комиссара, солдаты остановились, а десятники встали. Отец и мать подбежали к окровавленному, безжизненному Грицю.
— Мёртв! Боже мой, мёртв! — вскрикнула мать, поднимая его голову. Лицо Гриця посинело, зубы так крепко вцепились в нижнюю губу, что из-под них капала кровь, руки, сведённые судорогой, были холодны, как у покойника.
Комиссар, стараясь сохранять спокойствие, подошёл ближе, просунул руку за пазуху парня, подержал её на его сердце и холодно произнёс:
— Жив. В обмороке. Оботрите его! А потом приведите ко мне.
И, не говоря больше ни слова, повернулся и пошёл во двор.
Прошёл добрый час, пока Гриця оттерли и он настолько пришёл в себя, что смог хоть немного двигаться. Сам он идти не мог; отец и мать, обливаясь слезами, вели его под руки, словно малое, бессильное дитя. Гриць был бледен, как смерть, глаза без блеска, на посиневших губах ещё оставались следы крови. Комиссар взглянул на него и сразу опустил глаза в свои бумаги.
— Ну что, теперь понял, что значит врать? — сказал он. — Скажешь правду?
Гриць молчал.
— Скажешь, где панич?
Гриць молчал.
— Парень! Не зли меня! Я должен знать, где он! Я должен его достать!
— Таточку, — слабо прошептал Гриць, — ведите меня во двор. Лягу на лавку, и пусть бьют до смерти. Я больше не скажу ни слова.
Комиссар с немым отчаянием посмотрел на Гриця. Его бюрократическая душа не могла тронуться героизмом этого простого деревенского юноши, он видел в нём лишь упрямство, непослушание и преступное упрямство.
— Так ты говоришь? — молвил он. — Хорошо! Тогда я запою по-другому! Эй вы! — крикнул он десятникам.
Десятники вошли.
— Смотрите за ним. Он поедет со мной в город.
Мать Гриця заломила руки.
— Ой, горе моё! Пропал наш сыночек! Ой, сыночек мой!..
— Молчи, старая! — крикнул комиссар. — Идите домой и принесите ему всё, что нужно в дорогу. Мы уезжаем ещё сегодня.
— Пан, куда вы его везёте? Он же еле живой!
— Мне всё равно. Арестую его, если не хочет говорить правду. А умрёт в дороге — я не виноват. Я его предупреждал.
В ту же минуту в комнату вошёл старый пан.
— Пан комисар, — сказал он строго. — Я был свидетелем всего, что происходило вчера и сегодня у меня во дворе. Учтите: я постараюсь, чтобы об этом узнали не только в Сяноке, но и во Львове.
Губы комиссара побелели и задрожали.
— Herr Schlachziz!* — сказал он, сдерживая злость. — Я, собственно, хочу дать вам возможность раскрыть правду. Поедете со мной в Сянок. Прикажите приготовить сани для себя и этого парня.
— Что? Арестовываете меня?
— Именно так.
— Хорошо. Я этого и добивался. А вы, добрые люди, — сказал он, обращаясь к Гнату и его жене, — идите и соберите для вашего сына всё, что нужно в дорогу. Не бойтесь! За то, что он сделал для моего сына, за то, что выстрадал, я всегда буду помнить о нём и о вас. Идите и не печальтесь. Бог поможет нам пережить это тяжёлое время.
После обеда того же дня комиссар с солдатами выехал из села. Среди отряда ехали простые сани, запряжённые парой лошадей. В них, закованные в кандалы за ноги и укрытые панской буркой, сидели бок о бок пан Пшестшельский и Гриць. Рядом с кучером сидел пан комиссар. Ехали молча, только ветер глухо стонал в еловых лесах, предвещая оттепель, а кони фыркали, потели и брели по глубокому снегу.
Через две недели те же сани возвращались в село, везя только пана. Комиссар держал его под арестом, сколько мог, но когда его наконец передали суду, тот после первого допроса выпустил его на свободу.
А вот Гриць не вернулся. Его сразу отвезли в военный госпиталь, а когда он оправился после побоев, по указу политической власти его поставили перед рекрутской комиссией и отдали в солдаты. Пышные волосы Гриця опали под капральскими ножницами, и некому было их оплакать. Родители узнали о судьбе сына только от пана. Напрасно отец ездил в Сянок, бегал из канцелярии в канцелярию, от одного пана к другому, напрасно писал прошения и в генеральное командование во Львове, и в губернию, и самому императору. Гриць был отправлен в армию за "политику", а для таких не существовало тогда ни снисхождения, ни милости.
А панич исчез без следа, словно камень в воду. Возможно, отец и имел какие-то вести о нём, но никому не открывался. Постепенно утихла страшная буря, что всколыхнула вековое спокойствие села в то памятное прощание. Всё пошло по-прежнему, только отец Гриця уже не ходил на барщину, разве что из доброй воли, в горячую пору, выходил помочь пану. Про сына вспоминал, как о покойнике, и не надеялся его увидеть.
XIII
Прошло два года.
Стоял знойный летний день. Над Львовом, на западе, висело чёрное облако, а солнце, склоняясь с полудня, золотило его края. Издали доносился гул грома. На львовских улицах было душно. Фиакры гремели, поднимая за собой клубы пыли. Прохожие искали тени, прохлады. Но несмотря на жару, на улицах толпилось множество людей. С рынка доносились громкие крики, с одвáху — бой барабанов, по площади Конституции (ныне Марьяцкой) с диким визгом бежала толпа уличной шпаны.
— Niech żyje Polska! Niech żyje Polska!* — вопили они, корча гримасы перед полицейским, который пытался их унять.
— Нельзя кричать! Разойдитесь! — то ли кричал, то ли умолял полицейский.
— Как это — нельзя? Конституция! Тебе нельзя, а нам — можно! Niech żyje Polska! — сыпались выкрики из толпы, к которой присоединялось всё больше прохожих.
С ратуши надвигалась новая толпа, уже из людей постарше, солидных, и те были как в бреду, как не в себе — шляпы набекрень, руками размахивают, то ли говорят громко, то ли кричат.
— Niech żyje Dylewski! Hurra Dylewski! Nasz poseł Dylewski!*
Это был день выборов депутата от города Львова в Конституционный сейм, который должен был собраться в Вене. Избранный молодой адвокат Дилевский славился как способный человек и пылкий польский патриот.
— Ура! Ура! Niech żyje Polska! Niech żyje Dylewski! — ревела вся толпа. — Вперёд! К дому Дилевского!
Огромная толпа свернула на улицу Коперника, затем на Оссолинских, где в небольшом одноэтажном доме жил новый избранник народа. В одно мгновение маленький дворик перед домом заполнила толпа, переломала забор, вытоптала цветник и не оставила следа от грядок, оглушая округу криками "ура", песней "Jeszcze Polska nie zginęła" и проклятиями в адрес Меттерниха, Стадиона, бюрократов, шпионов и святоюрцев.
Но героя овации дома не оказалось. Узнав об этом, толпа начала расходиться, не теряя своего энтузиазма, когда вдруг на конце улицы Оссолинских, у начала узенькой Цитадельной улицы, поднялся крик:
— Łapaj go! Trzymaj! Bij szelmę! Łapaj! Łapaj!*
Все взгляды обратились туда, откуда доносился шум. Те, кто стоял на краю, увидели, как высокий, уже седоватый мужчина в коротком чёрном костюме и белом цилиндре, согнувшись вдвое, пытался вырваться из рук целой своры уличной шпаны, учеников и подмастерьев, которые хватали его за фрак, руки и ноги, вертелись вокруг и вопили изо всех сил:
— Trzymać go! Nie puścić go! To szelma! Szpieg!*
— Кто это такой? Кто это? — спросил один господинчик, подбегая к сцене.
— Это Курцвайль! Курцвайль! — закричали уличники.
— А, Курцвайль? Бывший комиссар! — воскликнул господинчик и, не долго думая, врезал задержанному по лицу так, что у того слетел цилиндр.
Его пример оказался заразительным. Вся толпа бросилась туда.
— Курцвайль! Курцвайль! Собака! Шпион! Бей его! Рвите! На куски!
— Господа! Господа! — пищал, припадая к земле, атакованный бывший комиссар. Но господинчик, первый сбивший с него цилиндр, уже схватил его за длинные бакенбарды обеими руками и, рванув, приподнял вверх.
— Узнал меня, пес?! — крикнул он.
— Ах, пан Никодим! Пан Пшестшельский! Uniżony sługa pana dobrodzieja! Aber ich bitte Sie, lieber Herr, was wollen Sie von mir?*
Дальнейший разговор прервала град ударов и затрещин, обрушившийся на голову и плечи Курцвайля.
— Бейте его! Бейте собаку! — ревела толпа, а детские голоса выводили насмешливую песенку, передразнивая немецкое произношение:
Póki Stadion we Lwów był,
Póty Kurzweil dobrze żył;
Stadion siadał na woza,
Machaj, Kurzweil, do koza!*
Несчастный комиссар, которого Никодим всё ещё держал за бакенбарды, не давая упасть, а которого били со всех сторон, заревел от боли и отчаяния нечеловеческим голосом. Толпа ответила диким хохотом. Но в этот миг с Цитадельной улицы раздался стройный гул и звон. То из цитадели шли две роты солдат, направляясь прямо в середину толпы.
— Halt!* Разойдитесь! — крикнул офицер, выходя вперёд с обнажённой саблей.
Толпа словно не слышала. Крик Курцвайля в гуще не утихал.
— Weg da!* — взревел офицер и, обратившись к солдатам, скомандовал:
— Gewehr in die Balanz!*
На солнце сверкнули штыки, зазвенели карабины, и вдруг ряд солдат наставил вперёд стальную щетину. Толпа рассыпалась, словно ошпаренная. Только посреди улицы остались двое: Никодим Пшестшельский, осатаневший от злости, всё ещё не выпускал комиссаровских бакенбард, и Курцвайль стоял перед ним, сложив руки, пища от боли и страха.
— Halt! Loslassen!* — крикнул офицер Никодиму.
Тот уставился на него, словно не понимая, кто и что говорит.
— Да он сумасшедший какой-то! — буркнул по-немецки офицер. — Ребята, — добавил по-русски, — а ну-ка, вдвоём разорвите их.
Один из солдат, бросившихся разнимать схватку, расхохотался, а второй хлопнул в ладоши.
— Да это же наш панич, Осип! — вскрикнул Гриць.
— А вот и тот самый комиссар, что тебя истязал! — добавил Осип.
— Паничу, узнаёте меня? — сказал Гриць, осторожно отнимая руки Никодима от лица комиссара.