Этим воспользовались враги, и, пока мы тешили себя розовыми мечтами о победе, о восстановлении отечества, они точили на нас нож и всучили его в руки тёмному брату, тому самому, которого мы хотели повести за собой и направить против врага!*
— Значит, Осип говорил правду? — мрачно произнёс Гриць.
— Страшную, кровавую правду. Если бы ты знал, что там творят с панами! Как пытают, мучают, издеваются! Как повозками везут вперемешку тела убитых и едва живых, а за повозками на дорогах остаются кровавые реки. Боже! Я видел это собственными глазами, и, кажется, от этого зрелища я никогда в жизни больше не засну спокойно.
— Но где же вы были? Как спаслись?
— Ах! Лучше бы и не вспоминать! — вздохнул панич. — Поехал в Сянок, там беспорядок, никто ничего не знает, болтают много, гуляют, будто
к празднику готовятся. Я говорю им, что надвигается, они смеются с меня, как с дурака. Но нашлись двое-трое поумнее, говорят: «Это может быть правдой, но мы сами ничего изменить не можем. Есть приказ — 18 февраля начинать восстание, и его нужно придерживаться. Времени уже мало. Но, может, ещё можно что-то сделать. Едь в Ясло». Поехал я в Ясло — то же самое. «Езжай в Тарнув — там главное командование». Поехал я в Тарнув. Это заняло неделю, а сколько мук, неудобств, тревоги! Приехал — пока добрался до тех командиров, ещё день прошёл. Говорю им: так и так. Говорят: «Сами видим, что плохо, но уже поздно. Движение по всему краю не остановим». А тут бух — из Кракова идёт команда, что не 18-го, а 20-го взрыв. Вот тебе и на! Началась полная неразбериха. Кому сообщать? Кто осведомлён об этом изменении? Никто ничего не знает. А тут со всех сторон вести, что народ в сёлах бурлит, стоят караулы и никого не пускают. Евреи наливают людям водку даром, старосты собирают войтов и урлёпников, говорят с ними до поздней ночи. Вижу — беда! Вспомнил об отце, который остался тут один, и, не дожидаясь конца, подался назад. Но в панском платье двинуться было невозможно. Переоделся в крестьянина, бороду сбрил, усы коротко остриг, достал повозку без бортов — будто за дровами еду, — и тронулся. С огромным трудом добрался до Ясло, а тут попал в Масленицу. Наткнулся на крестьянскую толпу, прямо в самое пекло. Там как раз опустошили несколько усадеб, десятки людей замучили. Схватили меня с фурой и, не спрашивая особенно, нагрузили мою повозку трупами. Я узнал среди них нескольких из тех, кто неделю назад болтал со мной и смеялся. Каково было везти их на своей повозке! Я не выдержал. На одной ночёвке, когда вся толпа была пьяна, я взял одну лошадь, будто веду её на водопой, а за селом сел на неё и пустился в бегство. У меня был знак от главаря той толпы, крестьянина Шели. Где меня останавливала стража, я показывал этот знак и говорил, что везу срочные вести в Сяноцкий край, чтобы и тут начинать пирушку. И везде меня пропускали и желали успеха. Так я добрался до Сянока. Но в одном селе меня узнали. К счастью, я был верхом. Погнались за мной, но не догнали. Тогда я понял, что дальше ехать по сёлам нельзя. Продал еврею лошадь и отправился в горы тропами. Три дня брёл по сугробам, не встречая живой души, ночуя на сеновалах. Сотню раз был готов умереть — то в сугробе, то в волчьих зубах. Но бог дал, что всё обошлось. Добрался до нашего села вчера около полудня, просидел до вечера в лесу под елью, смотрел вниз и не знал, что тут происходит; видел, как по селу ходят стражи, а когда стемнело, прокрался на ваш двор и залез в сеновал, думая: или умру здесь, или дождусь тебя, Грицю.
Гриць с искренним сочувствием слушал рассказ панича и в конце горячо пожал ему руку.
— Ну, слава богу, что вас никто не видел, — сказал он. — У нас вы будете в безопасности. Даже если мои старики узнают, я уверен — не выдадут. Переждёте здесь, пока всё не уляжется.
— Нет, Грицю, — ответил панич. — Так нельзя! Я не могу ждать.
— Как это — не можете? Вы меня боитесь?
— Нет, дорогой. Я же тебе говорил — в одном селе возле Сянока меня узнали. Я уверен, что уже сообщили об этом в староство. А в таком случае не сегодня — так завтра можно ждать в село комиссара с жандармами.
— Ну и что? Здесь вас всё равно не найдут! — сказал Гриць.
— Очень даже могут найти. Все в селе знают, что мы с тобой дружили, ну, не найдут меня в поместье — первым делом придут сюда и будут искать.
— Так что же вы думаете делать? — обеспокоенно спросил Гриць.
— Должен бежать дальше!..
— Куда дальше?
— В Венгрию.
— В Венгрию? Бога побойтесь, как же вы теперь туда доберётесь?
— Через вершины, потому что через Сянок — даже и не думай.
— А через вершины тем более. Там сугробы, троп не видно.
— А что делать, если иначе нельзя?
— Нет, это невозможно! — сказал Гриць. — Я эти тропы знаю не так, как вы, и если бы кто сейчас велел мне идти в Венгрию — я бы рассмеялся ему в лицо. Это же верная смерть. В горах теперь метёт ещё сильнее, чем здесь. И не скоро потеплеет. Нет, даже думать об этом не стоит.
— А я всё равно здесь не останусь! — упрямо настаивал панич. — Подумай: если меня поймают здесь — это будет не только моя смерть, но и отца.
— Ну, это ещё кто его знает.
— Не утешай меня, Грицю! Тут не утешения нужны, а дельный совет. Я уже понял, что значит утешать себя пустыми словами. Ты должен провести меня в Венгрию.
— Это невозможно, говорю вам. Через неделю, две, когда снег в горах усядется или немного растает — тогда ещё куда ни шло, но сейчас, после такой метели — даже не думайте.
— Ну, тогда спрячь меня где-нибудь в безопасном месте, далеко за селом.
Гриць задумался.
— Ладно, — сказал через минуту. — Это уже не так, как идти в Венгрию. Это возможно. Знаете, заведу вас прямо под полонину. Там, в лесу, есть луг над потоком. На том лугу стоят несколько полных стогов. Там и устроитесь, пробудете, пока можно будет, а потом вернётесь домой или пойдёте в Венгрию, если выпадет лучшая возможность. Оттуда уже недалеко — через полонину, на Бескид, а там и граница.
Панич согласился. Оба начали обсуждать, что и как нужно подготовить для этой дороги. После долгого совета решили так: завтра Гриць пойдёт в усадьбу будто бы звать отца домой, а сам останется там, постарается рассказать всё старику-пану и потребует для панича ружьё, пистолеты, порох и патроны — а вдруг зверь нападёт или лихие люди, немного денег, несколько хлебов, сыру, масла и что ещё удастся достать. Всё это надо будет упаковать в сумки, чтобы до вечера было готово. А вечером, чтобы никто не видел, Гриць заберёт всё из двора, принесёт сюда и под вечер оба отправятся в горы. А панич весь день проведёт на сеновале, отдохнёт и наберётся сил для новых испытаний.
Как посоветовались — так и сделали.
XI
Два дня и одну ночь Гриця не было дома, и никто не знал, куда он подевался. Пан отпустил его отца из поместья к хозяйству, тем более, что народных опекунов ему больше не требовалось: в усадьбе были другие охранники. В ту же ночь, почти в то же самое время после захода солнца, когда Гриць с паничем, прокравшись через задворки и вверх по ручью, отправились в горы, с противоположной стороны в село прибыла рота солдат под командованием офицера и комиссара от староства из Сянока, пана Курцвайля. В староство донесли, что в округе видели опасного революционера Никодима Пшестшельского, что он направился в сторону отцовского села: вот почему староство пожелало взять его в руки и с этой целью направило в село этот необычный отряд.
Не стоит и говорить, что команда уже не застала панича в селе. Напрасно солдаты сразу по прибытии окружили усадьбу, напрасно комиссар с офицером, войтом и присяжными тщательно обыскивали двор и все хозяйственные постройки, включая сеновалы, стога сена, кучи соломы и навесы — панича не было. Ещё больше удивило пана комиссара то, что, как бы строго он ни расспрашивал старого пана, людей, охранявших его, войта, присяжных и дозорных, что дежурили на улице днём и ночью, — все они клялись и присягали, что панича не видели уже много недель, что он уехал и не вернулся, а где теперь — никто не знает. Комиссар начал злиться.
— Этого не может быть! Не может быть! У меня есть точная информация, что он два дня назад пешком, в крестьянской одежде вернулся в село.
— Мы его не видели, — упрямо в один голос повторяли крестьяне.
— Что ж, разве его звери в лесу съели? — кричал комиссар.
— Так сейчас и зверей-то не видно, — откликнулись.
— Ну, значит, он где-то в селе! Может, кто-то из крестьян его укрыл. Я должен поймать его и не уйду из села, пока не поймаю. Войт, завтра на рассвете бери моих солдат и обыщи всё село, не видел ли кто его, а где будет хоть малейший след — проводите обыск, ищите и сообщайте мне! А я пока буду квартировать в поместье. А дозорные пусть стерегут ночью, чтобы ни одна живая душа не выскочила из села!
Но напрасны были все поиски и расспросы в селе: панича никто не видел, никто ничего о нём не знал. Пока, проходя мимо хаты Гната Тимкового, что стояла на высоком склоне за ручьём, войт вдруг будто догадался чего-то и, перейдя мостик, потрусил в гору, пока не дошёл до двора Гната, а став у окна, постучал посохом по ставне.
— Эй, вы, Гнат! Дома? — крикнул.
— Дома, — отозвался голос изнутри.
— А выйдите, скажу вам кое-что.
Гнат надел тулуп и шапку и вышел из хаты.
— Ваш парень дома? — спросил войт.
Гнат почесал затылок.
— А зачем он вам?
— Да надо. Пришлите его ко мне.
— Да трудно будет, пане войте, — сказал обеспокоенно Гнат. — Как вчера ушёл, так и доселе нет его.
— Как это нет? А куда ушёл?
— Да не знаю. Вечером жена пришла ко мне в поместье, говорит: «Иди, старый, Гриця нет». Я вечером сам и скот напоил, и ужин подал, а он и не ночевал дома.
— Ого! — сказал войт. — Куда же он мог подеваться?
— Не знаю, пане войте, — сказал Гнат. — Мы с женой уже переживаем, не знаем, что и думать.
— А панич у вас тут не был?
— Панич? А что, он вернулся? Я его не видел.
Войт, заинтересовавшись этой новостью, зашёл в хату, расспросил Гнатиху, потом служанку — ни одна не видела панича, никто не знал, куда подевался Гриць. Обе вчера целый день пряли. Гриць пообедал и куда-то ушёл — думали, к скоту, а под вечер, когда служанка пошла звать его есть, увидела, что скот стоит голодный, а Гриця нет.
Войт подумал немного, потом говорит:
— Ну, кум Гнат, пойдёмте со мной в поместье!
Гнат собрался и пошёл.