Только какое-то тяжёлое стоны вырвались из его груди.
— Сынок, что с тобой? Случилось какое-то несчастье? — уже встревоженно произнёс отец.
— Страшное несчастье! Страшнее, чем я когда-либо мог надеяться.
— Что, что такое? Говори же!
— Всё пропало! — с отчаянием в голосе сказал Никодим. — Власти знают о нашем восстании, знают точную дату, знают весь план до мельчайших деталей.
— Ну вот! Разве я не предупреждал тебя? Разве не говорил, что это глупость — все эти печати, заговоры, вовлечение всяких бездельников-графов, а? Ну, ладно, скажи, откуда ты так точно узнал, что власти всё знают?
— Осип мне только что рассказал.
— Осип? Ну, в таком случае это ложь, — спокойно и решительно сказал пан.
— Нет, папа, не ложь! Осип был в Сяноке на днях и рассказал мне в точности всё, что мы задумали. Откуда он мог это узнать? Ведь не от меня, не от Гриця, потому что Гриць всего этого не знает.
— Но кое-что знает? — перебил старый пан.
— Знает, — едва слышно ответил панич.
— Это плохо! Ну, теперь всё равно. Говори дальше!
— То, что дальше рассказал Осип, такое страшное, что разве сам чёрт в аду мог бы это выдумать. Слушайте! Чиновники решили не арестовывать никого из нас, спокойно ждать взрыва восстания, но уже сейчас по селам распространяют приказ, чтобы в момент начала восстания крестьяне набросились на дворянские усадьбы.
— Боже мой! Что ты говоришь? — вскричал старый пан.
— С этой целью комиссары и старосты тайно собирают войтов и урлёпников и выдают им указания. По селам выставляют посты, которые никуда не пускают. А в случае восстания — слушайте, папа!..
— Ну-ну! — сказал старый пан, дрожа весь, как осиновый лист.
— В случае восстания уже пущен слух, что из Вены поступили запечатанные приказы в каждое староство, которые должны быть вскрыты лишь после начала движения. А в этих приказах якобы написано: разрешить крестьянам в течение трёх дней нападать на дворы, убивать, мучить, грабить всё, что им захочется.
Эти слова, произнесённые Никодимом холодно, резко, как неотвратимый приговор, не испугали и не ошеломили старого пана.
— Ну, это уже чепуха, Димцю, — сказал он. — Этого они не сделают. Ни одно правительство такого не сделает.
— А я боюсь, папа, что сделает. Слишком люто они нас ненавидят, чтобы остановиться перед таким страшным делом. А если бы не собирались этого делать, то зачем бы распускали такие слухи среди крестьянства?
— Так ты это тоже от Осипа узнал?
— Разумеется.
— А кто сказал это ему?
— Он не хочет говорить. Но нам-то что за дело, говорил ли ему это староста, комиссар или кто другой. Важно то, что такая мысль есть, и кому-то важно, чтобы она распространилась среди народа.
Старый пан опустил голову. Только теперь он почувствовал, как тревога, как холодная змея, обвивает его душу.
— Что нам делать, папа? — спросил Никодим.
— Делай, что знаешь! — раздражённо бросил отец. — Сам ты заварил эту кашу, вот и думай теперь, как её расхлёбывать.
— Вы сердитесь, а сейчас не время для гнева. Нужно что-то делать. Нужно спасать себя и других.
— Других! Тебе ещё до других есть дело! — вскричал отец. — Ах ты, неисправимый идеалист! Других спасать! Мы сами висим над бездной на волоске, а ты ещё других спасать собрался. Да я уверен, что кто-то из них сам побежал в управление и рассказал все ваши планы! Ведь через святого духа власти об этом не узнали.
— Ну, я думаю, пока что нам ещё нечего так уж сильно бояться, — сказал Никодим. — До восстания ещё две недели. Уже завтра я поеду в Сянок и предупрежу наших. Всё расскажу и буду умолять, чтобы отменили восстание. Ведь это грозит гибелью не только повстанцам, но и всей шляхте, тысячам невинных людей.
— А я думаю, Димцю, что это глупость. Наплюй ты на них! Пусть сами решают, как умеют, а мы заранее уедем отсюда за границу, хоть бы и в Венгрию. Переждём там, пока опасность не минует.
— Нет, папа. Я должен попробовать! Подумайте: три дня резни! Я бы сошёл с ума, если бы, не дай бог, всё это случилось, а я знал, что мог предупредить людей, предотвратить это несчастье — и не сделал. Это было бы подло, нечестно с моей стороны. Нет, я уезжаю завтра утром. Сам поеду, никто не должен знать, куда и к кому. Постараюсь управиться как можно скорее. Может, ещё застану Дембовского в Сяноке, это было бы очень хорошо, ведь все нити в его руках. Так или иначе, я вернусь через несколько дней, и тогда подумаем, что нам делать дальше. А вы здесь...
— Ну-ну, ты мне только не учи, — мрачно сказал отец. — Я и сам знаю, что мне делать. Только ты возвращайся скорее, пока ещё проезд возможен.
Так и порешили. Среди тяжёлых дум отец и сын попрощались и легли спать, но долго ещё каждый из них ворочался в постели, обдумывая, что им делать в те тяжёлые времена, которые вот-вот должны были настать.
IX
Прошло две недели с того времени, две недели страшной неопределённости и тревоги для старого пана Пшестшельского. Никодим как уехал, так будто в воду канул. Ни слуху, ни вести о нём. А между тем вокруг сгущались грозные тучи. Повсюду появлялись тревожные знаки. В селе шли какие-то тайные собрания. Урлёпники ездили то в Сянок, то в Балигород, то по другим селам. Какие-то незнакомые фигуры появлялись в селе, заходили к войту, избегая двора. Сам, в этой душной атмосфере неопределённости и ожидания, старый пан сидел, как зачумлённый в карантине. Скука его грызла, никакая работа не шла в руки, никакая мысль не держалась в голове. Целыми днями он бродил по комнатам, как неприкаянный. Во двор, в хозяйство заглядывал редко. На крестьян как-то и стыдился, и боялся взглянуть. Барщина шла по-прежнему, люди молотили, веяли, резали сечку, чистили конюшни, сносили зерно в амбары, но пану было противно даже заглядывать, что и как там делается. Он знал, что молотильщики бездельничают, что веяльщики крадут зерно мешками, несут в корчму и пропивают, но душа его была разбита, обессилена, у него не было ни сил, ни храбрости навести порядок. Правда, однажды, увидев с веранды, как один урлёпник при нём, без стыда и страха, набирал из кучи жита мешок, он хотел вскочить и наброситься на воришку, но его остановили слова другого урлёпника, который, словно не замечая пана, увещевал вора:
— Фу, Максиме! Не бери! Не трогай! Через пару дней всё это и так будет наше!
Пан Пшестшельский онемел, услышав эти слова. Его неясные до сих пор опасения теперь предстали перед ним ясно, как грозное видение. Он не мог спать по ночам, пропал аппетит. Он переживал страшные дни, поседел за эти две недели, как голубь.
А Никодима как не было, так и не было. Ни одной весточки о нём! Ни одного слова о том, будет ли восстание, уже началось или отложено? На дворе шёл снег, мело, дороги в горах были непроходимыми, заносы страшные. Ни писем, ни газет пан не получал; он жил, как в тюрьме, совершенно один со своей тревогой и мукой, среди этих угрюмых, злых, как ему казалось, хищных и настроенных на его гибель крестьян. Что делать? Бежать из села одному, без сына? Или ждать его? Ждать — но до каких пор? Условленная дата восстания уже приближалась. А что, если Никодим не вернётся, и события застанут его здесь одного? Пан Пшестшельский решил, что всё-таки лучше будет, пока он жив и здоров, перебраться в Венгрию. Одним вечером он позвал возницу и велел ему на завтра подготовить сани и две пары лошадей.
— Ясный пан хотят куда-то ехать? — спросил возница, почесываясь в затылке.
— Да, — нехотя ответил пан.
— А куда поедем, прошу ясного пана?
— К венгерской границе.
Возница стоял и чесался, а помолчав немного, добавил:
— Это будет трудно, прошу ясного пана.
— Почему?
— Заносы страшные.
— Хоть бы до леса добраться, а в лесу таких заносов нет.
— Да, хоть бы до леса! — сказал возница, многозначительно подмигнув.
— Ну и что же, разве это так трудно? Без груза, две пары лошадей.
— Да я не о том... Со снегом бы мы ещё справились.
— Ну а что ещё?
— Да не пустят нас.
— Кто не пустит?
— Люди.
— Какие люди?
— Да вот, крестьяне. Крестьянские караулы.
— Какие караулы?
— Ведь со вчерашнего дня по всем сёлам на воротах стоят караулы. День и ночь сторожат. Никого не пропускают. Ни живой души! Без пропуска нельзя, а если паны — то даже с пропусками берут.
— Берут?
— А как же, арестовывают, связывают — и к старосте.
Пану Пшестшельскому словно ножом по горлу провели.
Вот тебе и на! Вот и дождался! Теперь замок захлопнулся! Всё пропало! Теперь он во власти крестьян, каждую минуту может ждать нападения, смерти. Ему вспомнились слова урлёпника на гумне: "Через несколько дней всё это будет наше". У него перехватило дыхание. Он сидел, как окаменевший, смотрел тупо вперёд и ничего не видел. А возница всё ещё стоял у порога, чесался в затылке, явно хотел что-то сказать, но ждал, пока пан заговорит с ним. Но, видя, что пан будто и не замечает его, наконец заговорил сам.
— Прошу ясного пана.
— А? Что? Ты ещё тут? — словно проснулся пан. — Чего тебе?
— Да я бы хотел знать, готовить ли на завтра поездку или нет?
"В путь! Какой же это путь будет? Нет, останусь уже здесь! Суждено погибнуть — пусть будет дома", — подумал пан и, пересилив себя, едва слышно проговорил:
— Нет, не поедем.
— Хорошо, прошу ясного пана. Я думаю, это будет лучше всего. Пусть ясный пан никуда не едет. Там опасно, очень опасно.
И он подошёл на несколько шагов ближе к пану и, оглядываясь сзади, будто опасаясь, что кто-то подслушивает за дверью, сказал приглушённым голосом:
— Крестьяне нападают на панов, бьют, унижают... Ох! Боюсь, будет ещё хуже. Угрожают страшно.
— И наши тоже?
— Ну, наши не так, хоть и среди них есть горячие головы. Но в других селах! Что-то страшное готовится!
— Что ж, божья воля. Что бог даст — то и будет, — сказал пан.
— Конечно, конечно! Но я боюсь, что будет большое горе. Хоть бы только наш панич...
Он оборвал. У старого пана, сидевшего за столом, подперев руками седую голову, хлынули из глаз слёзы, густые, тяжёлые, как горох, и закапали на стол. У возницы сжалось сердце.
— Прошу пана, пусть пан не плачет! — сказал он, подойдя ещё ближе. — Может, всё ещё не так плохо будет.
Старый пан сидел неподвижно, а слёзы текли из его глаз, как две реки.
— Знаете, пан, — продолжал возница, — я бы посоветовал пану кое-что. Может, так будет лучше всего. Пусть пан завтра, с первыми петухами, велит позвать войта, присяжных и ещё нескольких уважаемых старших из общины.