А Димцю позлится — и перестанет, я его знаю. А вот с тем восстанием — действительно беда, но, может, ещё как-то обойдётся. Может, оно и без нас пройдёт.
И он с азартом затянулся трубкой, пуская такие клубы дыма, что вся его голова скрылась в них. Выглядел он в тот миг как настоящий гомеровский Зевс — Тучегонитель.
V
У бабки Митрихи в печи пылает. В больших горшках, взятых из дворовой кухонной челядки, варится мандебурка*, в других кипит вода для стиранки, томится молоко, в сковородке жарится творог. Старуха месит тесто на стиранку. Гриць, нарубив дров, присматривает за печью. В избе тихо. Слышен только треск смоляных поленьев в печи и бульканье кипятка. Гриць с тихой улыбкой смотрит в огонь, держа в руках кочергу. Старая Митриха, хлопоча возле теста, по привычке глухих думает вслух:
— Вот так, мои деточки! У старой Митрихи тепло. У старой в печи горит, в горшках кипит... У старой Митрихи ужин вкусный. Ешьте, деточки, ешьте на здоровье. Вспоминайте доброго пана и доброго панича! Он наш спаситель, он наш опекун. Если бы не он, бабке Митрихе пришлось бы по миру идти за подаянием, ведь бабка старая, заработать не может, мужа убила сухая ель в лесу, родных у бабки нет, детей нет, ни дядек, ни тёть, ни племянников. Все умерли, одну бабку на свете оставили, одну, как былинку в поле. Га, пусть с Богом упокоятся. Может, бабка Митриха ещё зачем-то небесному господу нужна, раз он её до сих пор держит на этом свете. А вы, деточки, живите! Кушайте, да не брюзжите!*
Гриць в тяжёлой задумчивости слушал бабкино воркование. Он слышал это уже не раз и не десять, знал старую Митриху с детства. Когда его взяли во двор, она опекала его, как родного, не позволяла обижать, заменяла мать, которой иной раз и неделя проходила, пока она заглянет ко двору. Но теперь, помешивая что-то в печи, он нетерпеливо прислушивался, ожидая панича и парней. Сегодня должно было состояться важное совещание. Через две недели, 18 февраля, должно было вспыхнуть восстание. Панич сказал ему это по дороге; да дорога была столь тяжёлой и опасной, что говорить было некогда, и Гриць сам ещё толком не знал, что именно должно случиться и чего от него захочет панич. Потому он и не спешил домой, пока не узнает всего. При одной мысли о восстании у него в груди билось сердце — то ли радостно, то ли тревожно.
Будет восстание! Пойдём воевать! С кем и за что — об этом Гриць много не думал. И страшно, и сладко было ему вообразить, как он рядом с паничем бросается в огонь, кидается на врага, своей грудью прикрывает панича от вражеских ударов, как они вдвоём берут вражью пушку, как всё войско славит и превозносит их.
Огонь трещал в печи, шипел и искрил, а в воображении Гриця свистели пули, гремели пушки, трещал ружейный огонь, разносились дикие крики. Он зажмурил глаза, погрузился в грёзы и очнулся только тогда, когда бурно закипевшая вода начала сбегать из горшка. Скрипнула дверь, и вошёл панич. Гриць уставился на него, будто видел впервые. И в самом деле, таким он его ещё не видел. Панич был бледен как стена. Молча подошёл к столу, бросил шапку на лавку и сел, не глядя на Гриця. От эконома он узнал в подробностях всё, что произошло вечером, и был как убитый. С одной стороны — крестьяне, видимо, уже знали о грядущем восстании, а с другой — жестокий поступок отца, казалось, вырыл между ним и Грицем настоящую пропасть. Гриць знал всё, знал в общих чертах план и срок восстания. Теперь и он может переметнуться на сторону противников, выдать всё правительству, а тогда делу конец. Панич не знал, что делать, как говорить с Грицем. Тот, по всей видимости, ещё не знал о том, что произошло с его отцом. Сказать ли ему? А если сказать, то как? И как доказать, что он, панич, не одобряет отцовского поступка, что он им брезгует? Панич шёл к дому Митрихи и пытался что-то придумать, но, войдя и увидев Гриця, понял, что не придумал ничего.
— Грицю, — заговорил он через минуту сломленным, чужим голосом, но не смог сказать ничего больше.
— Что с вами, паничу? Лица на вас нет. Что-то случилось?
Панич хотел расплакаться, броситься Грицеви в объятия, рассказать всё, что произошло, и просить, умолять его на коленях, чтобы он ради этого не оставлял святого дела отчизны, а хотя бы не вредил ему. Но сердце его было словно сжато клещами, он не шевельнулся с места, слёзы не пошли, а губы едва вымолвили холодные, мёртвые слова:
— Ничего... нет... Парни ещё не приходили?
— Нет, не были, но я надеюсь, скоро подойдут.
— Нет, дорогой, не подойдут, — раздался у дверей резкий, насмешливый голос. В избу вошёл Осип, который через приоткрытую дверь подслушал последние слова Гриця.
— Осип! — в испуге вскрикнул Гриць. — А ты чего здесь?
— А тебе-то что? — отрезал Осип. — Что ты тут делаешь? Вот я тебя спрошу.
— Но тебя же не звали.
— А у меня дело.
— Дело? К кому?
— Ну, к бабке Митрихе! — усмехнулся Осип. — Эй, бабка, баба Митриха! — закричал он у старухи над ухом. — Я пришёл вас сватать. Пойдёте за меня замуж?
— Замуж! Ой, кто ж меня, сыночек, возьмёт?
— Ха-ха-ха! — расхохотался Осип. — Не говорит бабка: не хочу, а спрашивает, кто возьмёт. Так вот я вас, бабка, возьму, слышите?
Гриць не знал, что делать, слушая эти дурашливые шуточки Осипа. В ту минуту он его ненавидел, готов был вышвырнуть из избы.
— Фи, Осип! — произнёс он. — Приходишь без спроса, видишь, что панич тут, и даже не кланяешься, только дурачишься.
— Панич тут? — спохватился Осип. — А я и не видел. Добрый вечер вам, паничу! — сказал, будто действительно только что его заметил. Панич не ответил на приветствие, сидел, как окаменелый. Осип снова повернулся к Грицю:
— Ты, Грицунь, ждёшь парней, — сказал он ядовито, смягчённым голосом. — Не жди, моя кисонька, не придут. Если хотел им что-то сказать — скажи мне, я передам.
— А чего не придут? Откуда знаешь?
— А потому что знаю. Потому что сам им велел не приходить. И тебе, любезный, говорю: убирайся отсюда.
— Мне? Да ты что, Осип, с ума сошёл? Я тебя не понимаю.
— А я тебя прекрасно понимаю. Видишь, голубчик, я знаю не только то, что знаешь ты, но и то, чего ты не знаешь.
— Ну и знай себе, мне-то что? — раздражённо буркнул Гриць.
— А должно бы тебя волновать больше, чем меня, Грицунь. Я знаю, что твой отец при смерти и ждёт тебя, а ты, видно, не знаешь. Если бы знал, не сидел бы тут и не заглядывал в горшки бабке Митрихе.
— Мой отец? — вскрикнул в ужасе Гриць. — Мой отец умирает? Что ты такое говоришь?
— Правду говорю. Сегодня после барщины пан его так отдубасил, что домой принесли. А ты, значит, ещё не знал? Панич тебе ничего не сказал? Плохо это, очень плохо. Беги, дорогой, домой!
— Боже мой! — вскрикнул Гриць и, как ошеломлённый, схватил шапку и стрелой вылетел из хаты Митрихи.
— Ха-ха-ха! — засмеялся вслед ему Осип. — Вот так несётся, будто на какое веселье!
А когда в избе стихли шаги Гриця, Осип с той же язвительно-насмешливой физиономией повернулся к паничу и, стоя посреди хаты добрую минуту, молча смотрел на него. Панич сидел у стола без движения, как труп, с сжатыми губами, с опущенными глазами. Он слышал и понимал всё, что происходило перед ним, но был словно оглушён и не мог вымолвить ни слова.
VI
Царила тяжёлая тишина.
Осип, очевидно, ждал, чтобы панич заговорил первым. Но тот молчал и даже не смотрел на него. Тогда Осип сел на табуретку подальше от панича, опёрся локтями о колени, подперев голову ладонями, будто рассказывая сказку малым детям, и начал говорить:
— Когда я был маленький, очень любил ставить ловушки на крыс. Поймаю, бывало, такую тварюгу — и забава. Раскалю проволоку и прикладываю то к хвосту, то к лапке, то к морде, к глазу, куда попаду. А она всё: пи-пи-пи! А я хохочу, как она подскакивает, извивается от боли, пищит, крутится, вертится и не знает, что делать. И так мучаю её день, два — пока до смерти не замучу.
Панич вздрогнул и сплюнул, но ничего не сказал.
— А я тогда и не знал, — продолжал Осип, — что тот несчастный крысёныш в ловушке — это я сам. Выйду, бывало, к деревенским детям, хочу с ними поиграть, а они, как завидят, сразу: «Панская собака! Панская собака! Уходи от нас!» А мне — как раскалённой проволокой, не в руку, не в глаз, а прямо в самое сердце. Прибегу домой, хочу пожаловаться матери, выплакаться у неё на груди, а она сидит в углу у печи и плачет, жалуется: «Ой, моя долюшка! Разве ж для того я росла, как цветочек цвела? Разве я того ждала, чтоб меня на старость гнали на барщину, чтоб отаманский кнут по моим плечам гулял?» Слышу — и больше не плачу, слёзы в горло уходят, обжигают там, душат и крутят.
Панич опустил голову, но ничего не сказал.
— Но однажды я получил по заслугам. Поймал крысу, стал её мучить, да дверца ловушки не заперта. Как припёк я её, как она рванётся, да не выскочит, да прямо ко мне, как не впьётся зубами в руку!.. Я заверещал, прибежала мама, рвёт, отрывает эту бешеную тварь — да где там! Отняла от руки — он за ногу вцепился, грызёт, калечит. Еле-еле убили его, а меня отпаивали водой, раны хлестом и паутиной залепляли. С тех пор я зарёкся мучить крыс. Ну а теперь, сам бы хотел с кем-то такого расчёта, как та крыса со мной.
— Вражина ты тяжкий, что тебе надо? — наконец сказал панич.
— О, да тут и правда кто-то живой отозвался! — весело сказал Осип, выпрямляясь. — Это вы, паничу, дай бог здоровья!
— Говори, что тебе от меня нужно! — сказал Никодим, не поднимая глаз.
— Да я пришёл вам сказать, чтобы вы не ждали парней. Они вам вежливо благодарят за угощение, но больше не придут на ваши вечерницы.
Панич прикусил губу.
— Ну что ж, не придут — значит, не хотят. Я их и раньше не силой звал, и теперь не собираюсь. Всё?
— Нет, есть ещё кое-что.
И он пододвинул табурет ближе к столу, сел напротив панича и, глядя ему прямо в глаза, тихо спросил:
— Вы готовитесь к восстанию?
Панич вздрогнул — словно крыса, к которой приложили раскалённую проволоку.
— Кто? Я?
— Ну, не вы один, а в целом — вы, панове поляки...