В том году в селе был бунт, который пришлось усмирять военной экзекуцией. Пан Пшестшельский до сих пор не может без злости вспоминать тот проклятый год и его дурные последствия.
Между общиной и двором давно тянулся спор за какие-то толоки, за пустоши, которые изначально были крестьянскими, а потом, ещё при предыдущем пане, были присоединены к дворским землям, и, наконец, за разные обиды, на которые жаловались подданные. Этот спор долго ходил по судам, поддерживаемый главным образом несколькими зажиточными, грамотными крестьянами, среди которых выделялся Гнат Тимкив, сельский уполномоченный, человек бывалый и довольно хорошо знающий правовые предписания. Он долгие годы донимал пана разными исками и некоторые действительно выиграл. Добыв каким-то образом в Сяноке копию старых йосифинских инвентарей, где были перечислены все общественные земли, повинности и подати, он в 1841 году устроил настоящий переполох в общине и потребовал от пана возврата всех захваченных с тех пор земель и возмещения за увеличенные подати и отработанную барщину. Перепуганный пан вызвал войска; бунт был усмирён розгами и военным постоем, который, пробыв в селе две недели, исчерпал все запасы не только у крестьян, но и в самом дворе. Тимкива арестовали и в кандалах увезли в Сянок. Когда его вывозили из села, толпа его сторонников бросилась отбивать его. Произошла драка между крестьянами и дворскими приспешниками. В этой драке злейшему из приспешников, дворскому Онишке Кострубу, сломали обе ноги.
В селе наступило затишье. У Тимкива отобрали инвентарь, который по закону он не имел права хранить, а самого его не стало в селе. Однако после этой экзекуции на пана легли новые обязанности — поддерживать всю зиму обездоленных крестьян, платить за лечение Коструба, а вдобавок заботиться о сыне Коструба — Осипе — и сыне Тимкива — Грице. Хотя у обоих парней были матери, пан взял их обоих к себе во двор. Кострубиха жила в халупе и действительно не имела возможности прокормить сына дома, и ей пришлось бы отдать его в слуги, а Тимкивского Грица пан взял по просьбе своего сына, предоставив взамен Гнатихе наёмника для хозяйства.
Осипу тогда было 18, а Грицу — 13 лет. Осип был крепким, рослым парнем, необычайно сильным, смелым и упрямым, но молчаливым и замкнутым. Зато Гриц, мамин баловень, был парень необычайной красоты, кровь с молоком, с золотисто-жёлтыми кудрями, которые блестяще вились по голове и спадали на плечи, с голубыми, кроткими глазами, искренний, открытый и добрый — видно, воспитан в достатке и свободе. Отец с детства научил его читать и писать и много рассказывал ему о том, что видел и слышал в жизни, а Гриц, обладая замечательной памятью и острым умом, впитывал всё услышанное и внимательно наблюдал за окружающим — словом, был необычным явлением среди малоразвитых, заторможенных, запуганных и грязных сельских детей. Сверстники его не любили, дразнили паничом, зато панич Никодим очень привязался к нему и так долго упрашивал отца и старую Гнатиху, пока его не взяли во двор на службу. Панич сразу взял его себе и не столько использовал для прислуживания, сколько беседовал с любознательным парнем, гулял с ним по лесам и ручьям, ездил по соседям и в Сянок, даже однажды взял с собой во Львов — словом, сделал его своим неотступным товарищем.
Гриц был благодарен паничу. Он извлекал пользу из разговоров и поездок, а за доброту отплачивал такой верной и старательной службой, что панич не мог нарадоваться. И с лошадьми он умел обращаться, и стрелок был отменный, и ловил форель в потоке множеством способов, и лес знал вдоль и поперёк — словом, везде был паничу полезен и услужлив.
Совсем иначе вёл себя Осип. Хотя его отец был самым преданным слугой двора, или, как говорили в селе, вернейшей панской собакой, у Осипа с детства был совершенно другой характер. Неизвестно, то ли от матери, происходившей из шляхетского рода, которая, выйдя за подданного, была вынуждена работать на барщине и проклинала свою судьбу, то ли от деревенских детей, повторявших в адрес его отца ругань своих родителей, — так или иначе, Осип впитал в себя глухую ненависть к пану, к двору и всем его слугам. Служба во дворе была для него мукой — и для него самого, и для всех, кто имел с ним дело. Упрямый, непокорный и мстительный, он не раз вредил другим, портил сделанное, осмеливался бурчать на пана, угрожать паничу, а Грицу, где мог, позорил и даже бил. Дошло до того, что Осип однажды поссорился с паничем. Панич ударил его по лицу, тот ответил с удвоенной силой. Поднялся крик, Осипа жестоко избили, заперли на ночь в амбаре, а наутро отвезли в Сянок и сдали в рекруты. Гриц искренне плакал, чувствуя частично и свою вину в случившемся, но Осип, не проронив ни слова, без сожаления попрощался с родным селом.
Это было три года назад. В том же году Тимкив вышел из тюрьмы, а Коструб — из госпиталя. Тимкив преждевременно постарел, ослаб, сгорбился; Коструб, плохо вылеченный, остался калекой на всю жизнь. Только теперь он узнал, какая судьба постигла его сына, но дворская преданность заглушила в нём отцовские чувства.
— Правильно ему! Пусть знает, негодяй, как уважать панов. Не бойся, старая, не пропадёт он там. Будет добрым — будет ему хорошо, а будет злым — ха-ха! там быстро дурь выбьют, хоть и душу из тела выгонят.
Не сильно утешили бедную мать такие слова, но что делать! Поплакала и перестала — надо было работать и на себя, и на калеку-мужа, и ещё отбывать четыре дня барщины в месяц. Правда, пан помогал своему верному слуге и хлебом, и провизией, и зерном — так что впроголодь они не жили, но работать приходилось. Коструб, не в силах ходить, целыми днями сидел в хате, плёл корзины, сети, варежки — этим хоть что-то зарабатывал. Жена зимой стирала, летом ходила на полевые работы, чаще всего к пану — за деньги и еду.
И в жизни Грица произошли перемены. Отец вернулся из тюрьмы сломленным, обескураженным, а услышав, как по-человечески обошёлся пан с его женой и как хорошо было сыну во дворе, помирился с паном. Он сделал это, скорее, не из искренней симпатии, а чтобы по-хорошему выпросить сына из дворской службы. Как бы ни нехотя, панич согласился отпустить Грица в отчий дом. Однако часто брал его с собой — в лес, на рыбалку, по соседям, а позже начал звать его ещё чаще — вечерами, на беседы, в которых пытался излагать парням свои патриотические идеи. Гриц был лучше подготовлен к этой пропаганде, чем другие, проникался ею глубже и часто помогал паничу, переводя его речи на язык, более понятный крестьянам. Но ни отец Грица, ни отец панича не были в восторге от такой деятельности. Старый Тимкив был недоволен, что панич отрывает Грица от работы, а старый пан ругался на сына за его «коммунистическую» пропаганду. Правда, Тимкив был всё же доволен, что панич любит его сына, и не возражал, если тот забирал Грица с барщины — лучше уж сыну гулять да ездить, чем потеть у цепа. Но когда Гриц начал рассказывать, о чём говорит с ним панич, старик начал качать головой:
— Сынок, бога бойся, будь осторожен! — предупреждал он. — Тут чем-то дурным пахнет.
Гриц не мог понять, чем дурным могут быть обещания отмены податей, ревизоров, а то и самой барщины.
— Смотри, как бы за этими обещаниями не скрывалось какое польское восстание! — говорил старый уполномоченный. — Паны любят так: заманить мужика красными словами, а потом пихнуть в огонь — иди, мол, дерись, кровь проливай за нас, чтоб мы могли дальше пановать!
Гриц задумался. Действительно, может быть. И он решил по-откровенному расспросить панича, к чему всё это идёт.
Так наступила зима 1845 года. Незадолго до Рождества в селе началось оживление. Из Сянока прибыли урлопники. Неожиданно для всех их отпустили из армии на праздники — и не на пару дней, а «до оклика», как тогда говорили. Это была невиданная милость. Село оживилось, загомонило: приехало десять лучших парней, среди них и Осип. Все они имели, что рассказать — про военную службу, про то, что видели и слышали. В селе повеяло чем-то свежим, и старику-пану показалось, что люди, как перед бунтом, начали гордо поднимать головы.
— Так что ж, думаешь, папа, опять что-то такое начинается, как тогда? — спросил Никодим.
— Пока ничего не думаю — ничего ведь наверняка не знаю. Но мне кажется, что тот старый уголовник Тимкив снова что-то рыщет среди людей. Слишком уж ему гребень отрос — всё потому, что ты с его сыном панькаешься.
— Это вам так кажется! — с насмешкой сказал Никодим. — Я ничего подобного не замечал.
— Эх, что ты понимаешь! Ты и не увидишь ничего — твои коммунистические идеи тебя ослепили. Ты будешь с ними возиться, пока они не придут с цепами и косами — и не убьют тебя.
— Ну что ты, папа, придумываешь! Разве можно так говорить? — воскликнул Никодим.
— Ладно, ладно, — буркнул старик. — Только я тебе наперёд скажу: как только узнаю, что в селе какие-то бунты, какие-то разговоры непокорные, — не стану ждать войска. Кого поймаю, велю так выпороть, чтобы больше не тянуло языком молоть.
— Эй, да вы что! Побойтесь бога! Не слишком-то вы с тем поротьём размахивайтесь! Подумайте, какое время наступает!
— Эх, дурак ты, вот и всё! — закричал старик и гневно сплюнул. — Тебе кажется, что ты сделаешь из них польских патриотов. А я тебе говорю: это опасная игра! Лучше старый метод. Мужик должен слушаться, а не рассуждать, не резонёрствовать. Мужику — цеп, коса, а не сабля и не патриотизм! Вот моё мнение — и я его не меняю.
И, стукнув палкой по полу, он поспешно вышел из комнаты. Никодим лишь покачал головой и продолжил укладывать свой чемодан.
II
Была суббота. Вечерело. Небо прояснилось после нескольких дней снежной метели. Стоял крепкий мороз. Из небольшой сельской звонницы на дальнем конце села раздался жалобный голос вечернего колокола. Село, погружённое в синюю мглу, лежало будто вымершее. Ни души, ни звука. Только над крышами клубился светлый дым, поднимаясь прямо вверх.
Зато во дворе было шумно и оживлённо.