В стодоле, что стояла в глубине просторного гумна, раздавался на токе в такт лязг цепов. С десяток парней как раз закончили чистить стойла. Другие носили мешками провеянное и вычищенное зерно в амбар. На втором токе, где веяли и просеивали, откуда катились густые клубы пыли, оседая серой пеленой на снегу, слышалось цоканье женщин и девушек. Старосты и десятники с нагайками и палками ходили от одной группы работников к другой, шутили, покрикивали, унимали слишком громкие разговоры или тут же на месте наказывали непослушных. Пан-помещик был в амбаре и записывал количество принесённых мешков, меру и качество зерна, высыпанного в закрома.
— Ну, довольно уже! — громко крикнул он сквозь дверь эконома. — Прикажите заканчивать! Вечернюю звонят.
И он вынул изо рта трубку на длинном чубуке, снял шапку и перекрестился, шепча: "Anioł pański"*
— Довольно уже! Довольно! — разнеслось из уст в уста панское слово, и разбросанная по всем углам широченного гумна барщина начала медленно, не сразу, останавливаться. Первые женщины бросили решета, которыми просеивали провеянное зерно, и вышли на гумно, отряхиваясь от пыли, чихая и смеясь. Все они, не останавливаясь, двинулись наискось через двор, мимо амбара, где как раз стоял пан-помещик с неизменной трубкой в зубах. Каждая из женщин подходила к пану, кланялась ему, касаясь рукой самого снега, и целовала его руку. Пан ласково смотрел на них, к той или иной говорил несколько слов.
— Ну, Орышко, как же твой муж? Здоров?
— Да всё одно, прошу ясного пана. Вроде бы здоров и кушать хочет, а на ноги не встаёт, хоть тресни.
— А есть у вас что?
— Да, слава панской ласке, есть.
— Ну, теперь и Осип у вас дома. Работает он?
— Да, работает, прошу ясного пана. Ходит молотить, а сегодня пошёл с парнями в лес клёпки рубить.
— Так? Ну, хорошо, хорошо. Только смотри мне за ним! Он упрямая голова! Как только услышу хоть что-то нехорошее о нём — сразу напишу в округ, чтоб его снова в армию забрали и больше не отпускали.
— Ой, паночку, голубчику! Да вы что! Он теперь такой добрый, такой послушный! Я сама иной раз не узнаю его. Вот и с тем Грицем Тимковым, как раньше не ладили, а теперь Осип сам к нему пошёл, извинился.
— Так? Ну, это меня очень радует. Видишь, как ты меня проклинала тогда, как я его в армию отдал, а теперь сама видишь, что это пошло ему на пользу. Что бы из него здесь, в селе, вышло? Шалопай, бездельник, преступник. А теперь может выйти порядочный человек.
— Дай бог ясному пану здоровья! — поклонившись, сказала Кострубиха, не зная, что ещё сказать на эту нравственную проповедь. А когда пан больше ничего не сказал, она поцеловала ему руку и ушла.
Почти одновременно с женщинами перестали стучать и молотильщики. Но они ещё не выходили. Нужно было вытряхнуть цепы, сложить их в кучу, подмести вымолоченное зерно, вынести мякину к половнику. Всё это делалось как-то вяло, неохотно, молча, будто люди хотели потянуть время. Не видно было и следа той радости, которая обычно появляется у человека по окончании недельной работы.
— Ну-ка, живо, один за другим! Двигайтесь! Двигайтесь! — покрикивали панские надзиратели.
Ещё несколько мешков чистого зерна перенесли с тока в амбар, связали несколько снопов соломы, постелили в стойлах, привязали скотину, напоили телят, насыпали свиньям пойла в корытца, овцам за решётки положили душистого горного сена, мелкого и зелёного, как барвинок, и недельная барщина была окончена.
— А ну, к пану! На расчёт! — разнеслось по двору.
На небе, в безмерной тёмной бездне, начали мерцать
первые звёзды.
Пан Пшестшельский, пыхтя трубкой, запер амбар и сел на колоду, что стояла возле дверей, под нависшим козырьком этого небольшого каменного строения. Медленно, тяжёлыми шагами подходили рабочие от цепов, вил и веялок, выпрямляя плечи, отряхивая с пыли длинные, по плечам рассыпанные волосы, тяжело вздыхая. Два слуги принесли дубовую скамью и поставили её справа от пана. Два старосты с палками стали возле, зная свой долг. Эконом подал пану недельный рапорт. Пан глянул на него, провёл глазами и, задержав взгляд в одном месте, поднял голову и грозно посмотрел на толпу.
— Гнат Тимков!
Старый пленипотент поклонился, вышел из толпы соседей и, сняв шапку, подошёл ближе к пану.
— Гнат! — сказал пан. — Что это значит?
И он ткнул пальцем в раскрытый перед ним рапорт.
— Ты знаешь, что тут написано?
— Нет, прошу пана.
— А что ты говорил экономе?
— Что говорил? Да всякое говорил. Что он спрашивал — я отвечал.
— Только это? А тут написано, что ты угрожал панам.
— Я не угрожал, — спокойно, но решительно ответил Тимков.
— Хорошо! Вот эконом стоит живой. Пан Домагальский, что говорил вам Гнат?
Эконом выступил вперёд, выпрямился и сказал:
— Дело было так. Подхожу я к молотильщикам и слышу издалека, что цепи не стучат, а идёт громкий разговор.
— Цепи вытряхивали, — вставил Гнат.
— Встал я за углом и слушаю. Слышу, как Гнат говорит: "А я думаю, что это недобром пахнет, что паны опять какое-то восстание затевают. Слишком хорошо им живётся, мало их москаль бил". Говорил бы ещё дальше, но кто-то заметил мою тень из-за угла, и в ту же минуту разговор стих.
— Правда ли это, Гнат? — спросил пан.
— Правда.
— Как ты посмел такое говорить?
— Потому что так и есть.
— Так и есть? С чего ты взял, что так и есть? Как смеешь говорить, что паны готовят восстание?
— А разве не готовят? А разве ваш панич с самой осени не наговаривает нашим парням на восстание? Мы же, пане, не слепые и не глухие, знаем, к чему всё идёт.
Пан побледнел, как стена, при этих словах. Его руки дрожали, губы шевелились, будто что-то говорили, но из горла не выходил звук. Ободрённые этим люди тоже заговорили.
— Что правда, то правда! Мы все это знаем. Нам дети рассказывают.
Но пан уже справился с волнением и вскочил с места.
— Молчать! Всё это ложь! Панич с вашими сыновьями добрый, учит их быть честными и послушными, а вы, дураки, вот что из этого сделали. Вы сами бунтовщики! Вам бы тюрьмы, там кормят и работать не заставляют. Эй, люди!
Гнат затрепетал при этих словах.
— Пан, — промолвил он, — коли уж упрекаете нас тюремным хлебом, то дай бог и вам его отведать!
— Мужик! — рявкнул пан, и вся накопившаяся злость прорвалась наружу. — Ты смеешь такое мне говорить? Эй, гайдуки! На скамью его!
Гнат выпрямился.
— Пан, — спокойно промолвил он, — вы не станете меня бить.
— Конечно, не стану. У меня есть кому это сделать.
— Пан! Помните, пожалеете об этом!
— Ты мне ещё угрожаешь? Класть его!
Гайдуки подошли к Гнату и взяли его за руки. Среди людей поднялся гомон.
— Пан! Не имеете права! За что его наказывать? Что он плохого сделал?
— Что? Вы бунтуете? Уж забыли недавнее? Эй там! Закрыть ворота! Всем по двадцать пять, а этому старому бунтовщику сколько влезет!
Но люди не испугались. В них, очевидно, вскипело. Их было столько, что, бросившись внезапно, могли бы ногами затоптать и пана, и всю его свиту. Пан, видно, и сам это понимал, но злость ослепила его. Гайдуки стояли возле Гната и не знали, что делать.
— Брать его! Класть! — кричал пан.
— Прочь от него! Пан, образумьтесь! Довольно этого измывательства! — шумели люди. — Довольно, а то будет беда!
Гнат видел, как в глазах его соседей начали играть злые искры, как сжимаются кулаки, как взгляды устремились на кучу палок под забором. Ещё миг — и могло произойти несчастье.
— Люди добрые, — крикнул он. — Успокойтесь! Пусть этот враг измывается надо мной! Будьте свидетелями! Я вам говорю: недолго его панствовать! Но вы будьте спокойны, не накликайте ещё большего зла на село!
— Заткните ему рот! Класть его! — кричал пан, и среди гробового молчания началась отвратительная сцена панского самосуда над беззащитным крестьянином. Гната били вдоволь; пан не считал, а, пыхтя и сплёвывая, ходил по двору. Наконец, когда крик старика перешёл в глухое стоны и сквозь ткань забрызгала кровь, он крикнул:
— Довольно!
Гната подняли. Он стонал.
— Чтоб ты знал на другой раз, как разговаривать с паном! — крикнул пан Пшестшельский. — Всем марш домой!
И, плюнув ещё раз, он пошёл ко двору.
III
В лесу тоже закончилась работа. Лесничий подал трубкой знак, что пора заканчивать. Медленно начали лесорубы из чащи, оврагов и дебрей сходиться кучками к "шлагбауму", возле которого стоял лесничий. Он держал в руке "квитаруш", записывал каждого, сколько кто нарубил, а на второй половине карточки выписывал ему квиток, отрывал и отдавал лесорубу. Лесорубов было с полсотни, так что заняло немало времени, пока все получили квитки. Те, кто уже имел квитки, не расходились, а ждали, пока все будут готовы. Лес был довольно далеко от села, и одному идти, да ещё под вечер, — не по себе. Лучше гуртом.
Разобравшись с лесорубами, лесничий пошёл в свой домик. Надсмотрщиков не было, потому что это была не барщина, а оплачиваемая работа. Лесорубы — одни только парни — шумной толпой отправились в село.
— Парни, — обратился Осип, оглядываясь на всех, — ну расскажите уже, что это у вас за вечерницы с паничем? Одного, другого спрашиваю, а они только отшутятся и убегают. Ну, скажите по правде!
— Так ведь нам панич строго запретил говорить кому-либо, пока не придёт время.
— Эй, парни! Уже из этого видно, что дело нечисто!
Некоторые парни засомневались.
— Та правда, что оно какое-то странное и к чему ведёт — непонятно. Панич говорит много, но недоговаривает.
— Ну, что же он вам говорит? — допытывался Осип.
— Да что говорит, — неохотно ответил один парень. — Говорит, что нам обида, что налоги давят, что в рекруты берут, что соль дорогая и что всему этому должен быть конец.
— А про барщину не говорит, что нас гнёт?
— Про барщину как-то не особо. О ней больше Гриць говорит.
— Ага, это, наверное, его старик научил! — засмеялся Осип. — Ну, а какой же конец хочет сделать панич всей этой беде?
— Говорит: во всём виноваты немцы. От них всё зло.
— Вот оно что! Неужто немцы барщину завели? — воскликнул Осип.
— Панич говорит, что немцы. Они велели писать инвентари, а от инвентарей всё зло.
— Немцы у нас на краю разбогатели! — добавил другой парень. — Слушай, какой песенке нас панич научил. Ну-ка, парни, хором!
И среди вечерней тишины разом несколько молодых голосов затянули песенку:
Пришли немцы в наш край
По привычке своей,
С телячьими сумками, —
Теперь они панами,
Дорогая соль, табак!
Каждый немец — как пес,
Что у поляка украдёт —
Сложит в свой рюкзак!
— Ха-ха-ха! Правда, хорошая песенка? — рассмеялись парни, допев.
— Хорошая, хорошая, — мрачно сказал Осип.