А на дворе лежат неподвижные тела новгородцев. Из дыма и гари выныривают конные мечники, а впереди — на коне могучий всадник. На его чёрные брови падает чёлка с прядью седых волос. Он кричит кому-то:
— Чего столбенишь, Рюрик? Беги скорей-ка отсюда! А вы берите их всех и на колья! Вдоль Волхова всех посадите на колья! Чтобы страшились и имени Рюрика! Дудица, не забудь про того бунтовщика!
И вот она снова слышит этот голос. Обратился к ней он в Киеве, на Почайновском спуске. "Так это ж Ольг!" Она едва не упала в обморок от догадки. Потому что тогда, когда ещё стояла потерянная во дворе, к ней подбежали новгородцы и спросили:
— Куда подался Ольг? Не видела? Она смотрела на них тупо и не понимала, о чём они её спрашивают.
— Ну, тот, с седою прядью волос! Тот лютый Ольг, Рюриков пособник!..
Она тогда показала рукой в ту сторону, где клубился тяжёлым облаком чёрный дым и где скрылся всадник со своими людьми. С тех пор она уже знала, кто такой Ольг.
Но почему он стоит со своей ратью на Почайне? Ведь говорили же: Рюрик-волк умер в Новгороде. Вместо него возсел Ольг-воевода с малолетним княжичем... Неужто ему мало Новгорода?
Прибавила шагу. Затем побежала. Спешила к дому своего брата Гордослава. Уже была уверена: в Киев пришла беда.
Вскочила взволнованная в светлицу.
— Беда! — чайкой упала на лавку.
Семья Гордослава как раз ужинала. Молча сидели все за большим столом. Только слышался стук деревянных ложек о дно блюда.
От слов Славины все оцепенели. Через миг Гордослав вскочил на ноги. Невысокий, но крепкий муж Гордослав, внук Соловья. Плечи рвали старую полотняную рубаху, пропахшую рыбой и тиной.
Внимательно вглядывался в лицо растерянной Славины, напряг слух. Она же едва прошептала омертвевшими устами:
— На Почайне стоит Ольг новгородский с ратью... Рюриков пособник!
— Леле! — вскрикнул кто-то за столом. — Так это ж он за Оскольдовой душой пришёл...
— Тихо, — обернулся Гордослав к семье. — Зверко, где князь?
Из-за стола поднялся здоровяк, мало чем напоминавший прежнего княжеского отрока. Разве что русым чубом да веснушками на носу и щеках. Теперь это был уже княжеский воин, пришедший повидать родных.
— На ловах князь... Побегу, пожалуй, к нему...
— Нет. Садись на коня и лети в Искоростень. Зови Нискиню с дружиной древлянской. А я тут соберу пешцев городских. Пока князь вернётся, будет иметь добрую рать.
Славина думала об Ольге. Зачем новгородский посадник протянул руку к Киеву?
Никто и не заметил, как она выскользнула из дома. Будто и не было её там. Только тревога и страх перед неизвестностью бурлили под крышей Гордославова дома. Вскоре они выплеснулись на улицу, заполнили всю Оболонскую слободу... Предчувствие беды зажало людям уста.
К князю Оскольду примчался гонец с какой-то тревожной вестью. Неизвестные ладьи с большой дружиной встали на Почайне и стоят уже три дня. Зачем-то ждут его, князя Оскольда. Говорят, хотят с ним беседовать. А идут будто бы в Царьград, наниматься к царю. А может, воевать царя. То, пожалуй, хотят уговорить Оскольда пристать к ним. Ведь именно Оскольд прибил свой щит на воротах Царьграда! Про это известно во всех землях окрестных.
Так рассуждал и так говорил гонец, которого послала к печерским чащам княгиня Ярка. Сама же позвала отца Местивоя. Расспрашивала о землях, что он обошёл в годы своей юности. Была она до всего любопытной и настойчивой. Всё на свете ей хотелось знать доподлинно, обо всём иметь своё суждение.
Увидев, что Перунов вещун не признал её, княгиня склонилась к ромейскому богу. Как и Оскольд, ходила теперь только в христианский храм. На Перуна не хотела обращать внимания. Хотела забыть обиду и оскорбление, что глубоко засели в её сердце. И челядь свою приучала к новому богу. Крестилась уже и Оскольдова дружина.
В это тревожное время никто не вспомнил про Перуна. Только Славина встрепенулась сердцем: Перун — покровитель Киева, значит, обязан защитить его!
Поздно вечером прибилась к Перуновой горе. Думала разбудить полянского кумира и его волхва своей молитвой. Скажет вещуну, чтобы всех поднял на стань. Кто же иной способен защитить этот народ, как не его покровитель, как не волхвы? Ведь они должны беречь и свой народ, и его волю, и законы...
Хранитель мудрости богов и слова, обычаев и законов народа потому и почитается людьми, что способен вдохнуть в них силу устоять в самой лютой брани против чужой силы, которая крадёт у них сразу или по капле плоды неустанного труда и духовные сокровища... Хранители слова и обычая тем спасают свой народ. Так думала Славина. Потому и спешила к вещему дубу на Перунову гору.
Ещё издали заметила, что на ту гору плывут, будто скользят, какие-то непостижимые тени. Она остановилась. Загудело что-то в голове. Перед глазами поплыли круги. Насторожилась, затаилась — и словно растворилась в ночной темноте. Неслышно пробралась кустами к капищу и замерла. Вокруг притухшего костра стояли и сидели люди. Тихий гомон. Негромкие выкрики. Кто там? Колотится сердце... Мешает слушать...
Но она укрощает его трепет. Прислушивается. Да лучше бы и не слышала! Какими подлыми и жестокими бывают людские слова! Как могут внезапно убить живую душу, её веру и доверие! Знакомый голос вещуна Славуты звенел ясно, хоть и негромко:
— А слово наше Ольгу будет такое: пусть не ждёт! Пусть заманивает к себе Оскольда. А мы отсюда помощь дадим. Что скажете, бояре?
— Согласие, Славута. Мы послали гонцов в печенежский стан. Завтра уж орда где-то прикатит от Триполья.
— Это хорошо, если она и перехватит Оскольдову дружину.
— Думаю, не успеют ещё завтра.
— А ты, Славута, помолись за это Перуну...
— Помолюсь, Микульчич. Но и сам принимайся за дело. Возьми свою челядь и гридей дворовых возьми, да и помоги Оскольдову войску задержаться в чаще. Пусть Оскольд один идёт на разговор с Ольгом.
— Согласие! Но хочу знать, что будет дальше?
Наступила тишина, которую нарушил незнакомый ей голос:
— И правда, что дальше? Ольг со своими варягами займёт стол Киевичей и даст волю своим варягам, а не нам. Нет, братцы, что-то не выходит нам во благо. Лучше бы уж Киевичи здесь сидели!..
Славина не знала этого голоса. Не всех здесь называли по имени, и она поняла: тут таится лютая боярская измена. Собралась горстка мстительных ненасытных бояр и решает судьбу её сына, её рода, всех полян. Не на вече, а тайком. Потому и спрятались от людей. К какому же богу слать ей свои мольбы?
Снова тишина легла у капища. Несмело вспыхивало затухающее пламя, шевелились раскидистые кроны деревьев. Глухое покашливание в кулак, чьё-то недовольное сопение.
Славина уже собралась возвращаться домой, как заговорил скрипучий голос вещуна:
— Мы отворим ворота Киева — нам и благости от новгородского воеводы! Оскольд же оскверняет веру предков, хочет впустить в души полян ромейского бога. За это святотатство Перун проклял Оскольда и весь его род!
Никогда таким исступлением не звучал голос вещуна, как в эту проклятую минуту. Славина подняла свой взгляд на тёмные очертания Перунова идола. В отблесках костра искрились его янтарные глаза. Показалось, что на голове качнулась и тихо зазвенела тяжёлая серебряная шапка. То ли от удивления, то ли от жалости. Славина оцепенела. Где же справедливость твоя, Перун-покровитель? Почему предаёшь свой народ?.. Почему освящаешь именем своим этих заговорщиков и убийц? И этого Змея Горыныча, вещуна трухлявого, зачем держишь на этой земле?
— А как быть с потомком Оскольдовым?.. — слышит чей-то хрипловатый голос.
— Его заберёт Пек!.. — проревел волхв.
— Мудро... поскорее бы нужно!.. — загомонили заговорщики. — Да нужно было бы и от Ольга слово взять...
— Сядет на стол, тогда и возьмём слово. А не согласится — обратимся к печенегам, союзникам нашим! — рипуче пробасил боярин Микульчич.
Вот как... Они хотят убить сына Оскольдова... и его самого... А на Княжьей горе ничего про то не знают! Боги наши! Неужто вы уснули в эту предательскую минуту? Или заодно с этими заговорщиками — предали свой народ?.. Где вы? А ты, Иисусе, сын человеческий, слышишь её, боже всеблагий! Отзовись хоть ты!..
Соскользнула с возвышенности, кубарем покатилась по обрыву, бросилась бежать домой. Скорее бы, скорее на Княжью гору! Спасать княгиню, Ярку, Оскольда... Спасать Киев...
Славина изо всех сил колотила в кованые ворота княжего двора. Стражники не открывали. Недовольно ворчали, переворачиваясь на своих ложах в привратной башне.
— Ходят тут всякие безумные! Она же молила, словно обезумев:
— Они его убьют!.. Пусти же! Они всех перебьют!..
Но чем больше молила-просила, тем упорнее становилась стража. Ведь слуги охотно проявляют рвение перед своими хозяевами, даже если их об этом не просят, а перед простолюдинами, если те и просят, с наслаждением показывают свою недоступность. Так ворота перед ней закрылись ещё крепче, уже и не дрожали от её ударов. Она же стучала, пока не упала без сознания на прохладную землю... Чёрная ночь наполнила её душу...
Очнулась в какой-то кладовке. Плесень, сырость, духота давили на грудь. Сквозь щели в дверях сочился день. Кругом стояла немая тишина. И неизвестность.
Стала всё вспоминать. Вещий лик Перуна... Гомон бояр-заговорщиков... Дребезжащий голос волхва... Все они восставали против Оскольда. Как же это случилось? Мысли терзали её душу. Пыталась смотреть на Оскольда не как на сына, а как на государя. Был, наверное, слишком добр к своим недругам, прощал их коварство, не хотел замечать их подлости; примирительно относился даже к врагу. Был добр и доверчив даже тогда, когда нужно было быть твёрдым и жестоким. Да, решимости ему недоставало! Ведь где, в какой земле утверждалась государственная мощь только любовью и добротой? Везде она вставала силой меча!..
Это она, Славина, во всём виновата! Не закаляла сердце сына своего, не поила его яростью и беспощадностью! Не учила властолюбию и жестокости. Боже единый и вы, боги её рода! Она виновата — её и карайте! Зачем же ваша месть и ваш гнев падают на детей? На её род?..
Кинулась к дверям своей коморки, но они были крепко заперты. Стала звать — никто не отзывался.
Прислушалась — будто какой-то глухой далёкий стон донёсся до неё, словно из подземелья. Потом ясно услышала, как застучали копытами кони. Далёкое ржание. Звон железа. Гул боя. Сердце матери забилось в тревоге, в отчаянии, в исступлении...