Только внемли и моей просьбе... Пусть твой сын, этот святой отрок Игорь, будет обручён с моей дочерью. Прекрасой...
Рюрик шевельнул рыжим щетинистым усом. Ольг и тут ищет выгоды. Но отчего сам не желает взять кормило в свои руки?
— Бери новгородскую землю себе. И правь сам.
— Не хочу! Игоря твоего защищать буду как законного наследника. Ведь ты пришёл в Новгород по заклику веча. Благослови его на брак с Прекрасой.
— Благословляю! В свои полные лета пусть возьмёт себе в жёны дочь Ольгову... — равнодушно взмахнул рукой Рюрик и отвернулся к окну, освещённому пожаром. — Береги его!
— Как свои глаза! — крикнул Ольг и потянул мальчишку за собой. Ефанда неотступно семенила за ними.
А пламя уже лизало раму окна, к которому прильнул Рюрик. Вот лёгкий, игривый язычок — совсем не страшный, а даже милый, забавный! — пробежал по подоконнику и перескочил на деревянный сруб терема. А за окном огонь охватил повалушу — высокую многогранную башню, тоже сложенную из срубов. Вмиг она вспыхнула, как огромная свеча! Рюрик выпрямился, ухватился руками за верхний наличник и увидел во дворе... Вадима Храброго. Вот оно что! Так это он жжёт Новгород! Давний недруг его... гляди-ка, живой? Откуда же явился здесь? Пришёл смотреть на его смерть?! И Рюрик изо всей силы так ударил по раме, что та вывалилась наружу. И сам он чуть не выпал вместе с нею во двор. Ему вовсе не было страшно. Он видел своего врага. А когда воин видит смертельного врага — страх покидает его. Рюрик же всегда был прежде всего воином, варягом, убийцей, грабителем... Он привык убивать! Это — его ремесло...
Метнулся к стене. Сорвал меч. Поспешной, но твёрдой походкой вышел на крыльцо. Так просто он холопу не сдастся. Он его уничтожит!
Осторожно, как охотник, вышедший на поединок с лютым и коварным зверем, вслушивался и внюхивался в отдалённые звуки, гул пламени, какое-то гупанье... Видел, как сноп искр рассыпался над крышей его терема и как та занялась огнём. Но с места не двинулся. Никто не выходил с ним на поединок. И он вдруг почувствовал смертельную усталость. Захотел умереть. Просто как старый человек, утомлённый жизнью и вечной борьбой и страхом потерять то, что нажил. Наивысшим его приобретением была власть. Но она не принесла ему жданной радости, не сделала вечным, даже ни на миг не продлила жизнь.
И самые сильные души, прозревая, впадают в безнадёжность и жаждут покоя в смерти...
Как ни странно, но Рюрик без страха ждал своего конца. Ждал, как спасения от житейской ноши, которую стало не под силу нести. И дождался. Во двор ступил Вадим Храбрый с небольшой группой людей. Они оглянулись кругом, увидели на крыльце Рюрика и двинулись к нему. Он поднял над собой меч и беззвучно хохотал в лицо этим простолюдинам, окружавшим его со всех сторон. Кто-то ткнул мечом в грудь. Он качнулся и беспомощно огляделся. Это придало ворохобникам сил. Вадим выхватил из-за пояса секиру и замахнулся на Рюрика, но тот опустил меч, согнул шею, покорно ожидая смерти. Вадим отдёрнул руку назад, ибо не мог убивать даже врага, если тот беззащитен. Он мститель, а не убийца! И мстит лишь тем, кто занёс над его головой обидный меч. Рюрик же свой меч опустил. Какая ж тут месть? Это убийство...
Вадим обернулся к своим людям, чтобы их удержать. Пусть этого грабителя накажут боги!
Но в эту минуту из густого дыма и мглы выскочили со своими воями Ольг и Дудица. Подбежали к Вадиму Храброму, оттеснили его от Рюрика, вырвали топорец и скрутили ему руки за спиной... Рюрик вдруг выпрямился, яростно размахнулся мечом и пронзил им грудь Вадиму...
Кто-то дико вскрикнул. Кто-то рядом упал... И снова вопль и яростный скрежет мечей... Падали люди, что были с Вадимом, которых он только что удержал...
Всё вдруг перевернулось, смешалось с дымом и пламенем, покатилось по двору. А с крыши терема падали на головы людям горящие брёвна и балки. Сыпались дождём искры на землю, а по ней катались клубками люди, сцепившиеся друг с другом в смертельной схватке.
Когда прозрачные бирюзовые сумерки окутали улицы и покрыли Волхов, от Славенского конца к реке побежала какая-то женщина. За её спиной металось распущенное волосо, что выбилось из-под убруса, который хлопал концами, словно крыльями, её сорочка надувалась от ветра. Казалось, что она не бежит, а летит, как лебедица, навстречу своему отчаянию...
Она добежала до Волхова и упала... Река пылала... Ладьи, лодки, барки, челны — всё охвачено пламенем и дымом. Перейти на другой берег, туда, где пылал огонь праведного людского гнева, где лежали убитые новгородцы, не было сил. Она остановилась на миг... А потом с разбега кинулась в пламя, что весело разгуливало по речным заводям... И скрылась за дымом и мглой...
Летописец скупо записал: "...уби Рюрик Вадима Храброго и иных многих изби новгородцев, советников его..." И ещё прибавил: "Того же лета убежали от Рюрика из Новгорода в Киев многие новгородские мужи..."
В Новгороде воевода Рюриков — Ольг — огнём и мечом чинил расправу. Оттого всё больше чёрных людей бежало под защиту Киева...
Великий град земли славянской, Киеве! Высоко стоит твоя правда, когда отовсюду тянутся к тебе обиженные и разуверенные! Когда в твоей силе и могуществе они ищут защиты для себя!..
Ни горе, ни радость, как и ничто — не вечны. Незримое колесо времени крутится неудержимо, и нет ему ни остановки, ни передышки. Кто-то возносится сегодня, а завтра оказывается внизу; кто-то, упав, не теряет веры, что сможет снова вознестись. Колесо времени вертится, кружится, бежит... В одних душах ослабляет добродетели, в других — прибавляет отваги; ещё в иных — добавляет пороков или убавляет их; притупляет горе в сердце, увеличивает мудрость, радость разметает пеплом призрачных надежд, что взошли синими цветами слёз...
После гибели Вадима иной стала Славина. Поникли её плечи, обессилели руки. Глаза смотрели на мир серой печалью. Каждое воскресенье ходила в Аскольдову церковь. Сперва сидела при холмике под берёзами, отдыхала или, может, вела беседу со старыми богами.
Ей было о чём поговорить с ними. Никто, кроме них, не ведал, даже не догадывался, что под тем холмиком лежит Вадимова голова. Та буйная голова Вадима Храброго, которую коварно отсёк на пожарище своего терема старый волчище Рюрик. Когда Вадим и его товарищи-новгородцы были убиты и уже лежали на земле, Рюрик стал отсекать им, мёртвым, головы. Нанизывал на копья и выставлял вдоль волховского берега, чтобы все видели, как свирепо он расправился с бунтовщиками...
Тогда она пробралась тайно к Волхову, забрала Вадимову голову в мешок и с новгородскими мужами бежала в Киев. Здесь и похоронила...
Каждое воскресенье теперь навещала могилку. Сидела молча, шевелила губами, а глаза смотрели в беспредельную даль, словно хотели узреть то, что никому не дано видеть.
Потом Славина шла к церквице. В привычных сумерках рассматривала очертания согбенных спин — молельщиков; осторожно становилась сбоку, у амвона, чтобы послушать умиротворяющие мудрые речи отца Местивоя.
За последние годы священник тоже согнулся под тяжестью лет, и, хоть ослаб голос его, мысль ещё вспыхивала яснее; слова лились свободнее. Шли они из глубины его души или, может, от Бога исходили. Славина того не знала. Только ей нравилось, когда Местивой не читал по священному писанию, а вслух размышлял, будто беседовал сам с собой. Утишал свои скорби, а вместе с тем успокаивал и её разъярённое сердце.
— Жизнь человеческая подобна ветру, чадо моё, — глаголал проповедник и затуманенным взором всматривался в высоту тёмного свода. — Всё в ней — мимолётный звук. Всё гибнет на сей земле в течении времени. Любовь, утехи, счастье... Вянет красота женских лиц... Сильные мужи становятся ничтожными старцами. Только тот, кто уходит из жизни молодым, остаётся вечно нетленным в памяти людской. Тот неподвластен времени. И будет жить в памяти людской, ибо не устрашился сложить голову в ратном бою! Вечная хвала тому, кто гибнет в молодые лета за благо народа своего...
Славина была уверена, что эти слова он говорит для неё. Про Вадима они. Он живёт в её памяти именно таким, каким больше всего запомнился, каким был в степях — молодым и победоносным. Казалось ей, что таким он и погиб от Рюрикова меча!..
После утешения души и сердца шла домой Почаевским спуском, через кожемяцкий, а затем гончарный конец Подола. Дальше сворачивала на едва видимую тропу сквозь чащи леса и прибрежные заросли Почайны.
Вечерело. Тёплый весенний ветер качал на своих упругих крыльях черёмуховые соцветья. Бушевали в прохладных тенях рощ соловьи, звучали их серебряные трели над тихими плесами озёр и заводей. И казалось, что они порой вздрагивали от сладости тех песен, покрывались рябью волн и снова замирали... Ба, даже солнце остановило свой важный бег — бултыхнулось в Почайну, прислушиваясь к звукам и шумам весны.
Сердце человеческое млело и тоже замирало от вечной красоты. И наполнялось буйством, жаждой жизни, наливалось верой в свою непреходимость и вечность. О, отче Местивой, напрасны твои слова о мгновенности человеческой жизни! Она вечна! Как и эта весна, и буйство, и соловьиный восторг...
Славина вдохнула аромат весны и улыбнулась: почувствовала, что слова Местивоя уже потеряли для неё вес. Среди этой земной красоты вяли самые строгие предостережения и слова правды.
Тропинка вывела к причалу. Вышла на берег и остановилась в изумлении: вся гавань была заполнена парусниками, большими и малыми ладьями, челнами и лодками. Какие-то пришельцы только что пристали к берегу. Подошла ближе, чтобы рассмотреть. Кто это? Купцы или снова какая-то дружинная ватага?
Двое ратных людей, что стояли на корме первой от неё ладьи, замахали к ней сердито руками — мол, обходи стороной, сюда не ходи.
"С чего бы это?" — подумала Славина и остановилась.
— Чего встала? Иди своей дорогой!.. — кричал к ней чернобородый муж, недовольно сверкая глазами. Снял с головы шлем, передал гребцу, что сидел на корме. На лоб крылом упала чёлка с седым прядем посередине.
Что-то знакомое показалось ей в звучании речи. Что-то знакомое было в их голосах и в одеждах.
Славина свернула в чащи. Напрягала память. Где она видела этого мужа? Ту седую прядь, что спадала на лоб? И голос?.. Голос особенно тревожил её память...
И вдруг вспыхнуло видение: пылает терем новгородского властителя Рюрика.