Что творится! Что делается вокруг! Всё перемешалось! Ничего не разобрать: бывшие недруги ныне вместе сражаются против новых врагов, давние враги защищают своих заклятых противников и спасают их потомков...
Но он, Даждьбог, не станет вмешиваться в земные дела полян. Тем более, что там властвует Перун. Разве что передаст отцу Роду — пусть знает, какие беззакония здесь творятся!
Даждьбог послал верховному владыке своему раскалённую стрелу. Она мягко ударила старика в грудь, пробудила его от дремоты. Седой белогривый старичина слез со своей печи-облака, протёр глаза и что же узрел?!.
Кровавое побоище происходило на Княжьей горе в Киеве. Из последних сил бьются древлянский Нискиня и княжий пастух с великой варяжской дружиной, которую привёл Ольг-новгородец. Сражаются с ними оболонские рыбаки и крикуны, пастухи и гончары. Варягам помогает дружина киевских бояр. Перунов же вещун, подняв вверх посох, освящает эту битву именем своего покровителя... Льётся невинная человеческая кровь на киевских кручах и ручейками струится к Днепру... А где же Перун?
— Где Перун? — басисто прогремел Род, так яростно, что даже закачались все тучи.
— Где Перун? Перуна сюда!.. — прокатилось испуганно по небесной бездне, шумело, свистело ветром под крыльями вездесущего Стрибога. На этот тревожный зов встрепенулись все небожители.
Примчался на белом коне аж из Арконы Святовид-Триглав; за ним приполз, опираясь на клюку, дядюшка Велес; прикатился Даждьбог-Ярило; наконец выбралась из своих пущ и болот тётка Мокоша, полненькая белокосая молодушка с небесно-голубыми глазами. Она неловко прикрывает руками грудь, рубаха на которой трещит от полноты сил и женских прелестей. А на неё бесстыдно таращится тот развратник, чернобородый ухажёр с острыми мохнатыми бровями Чёрнобог. Сказано же: где красивая молодка, там и чёрт! Примчался на чёрной колеснице, потому что почуял что-то недоброе в грозном оклике верховного правителя мира. Но, увидев Мокошу, обо всём забыл, прилип своими узкими чёрными глазками к свежим Мокошиным устам, аж слюна потекла из разинутого рта. Тьфу ты, нахал! Сгинь! Словно мало ему своих мавок, русалок, ведьм, колдуний, ворожеек всяких! Прилип к чистой душе!..
Так что зло сверкает на Чёрнобога своими зеленовато-болотными глазами узколицый Симаргл, властитель дреговичских пущ и яруг. Оброс серой шерстью, словно волчище, и зубы оскаливает злобно на своего соперника. Недаром он не любил таких сборищ! С Мокошей они сидят в своих владениях, в лесах и болотах, и прекрасно понимают друг друга. Никто не пялит на неё бесстыдно глаз и не раздражает Симаргла так, как этот обнаглевший вездесущий Чёрнобог. Вцепился бы он в его узкую безволосую грудь, если бы не эта история с Перуном.
На зов батюшки Рода примчался, разумеется, и Стрибог, сын Велеса, который своими ветрами уже успел пригнать Ладу, Лелю, Живу и многих других великих и малых владык небесных и земных сил. Наконец, на своём колесе прикатился и их праотец Сварог-Луна. Мигнул одним глазом, пошевелил серебристым усом и... погрузился в дремоту.
Перуна же не было. Будто сквозь землю провалился. Вече богов начинало понемногу разгораться разговорами и пересудами, судили и осуждали. Где это видано? Где это слыхано? Покинуть свой удел и свой народ без присмотра! Вот и вышло, что Хорс-гордец, злонравный, любящий внезапно ударить в спину, с копьём пошёл на родственников — новгородских бояр и их варягов поднял против брата своего Перуна.
— Почему думаете, что в том вина Хорса? Может, то варяжские боги Один и Тор подбили новгородцев...
— Э-э... Не то говорите, господа! Не то. Вся вина лежит на дядюшке Велесе, что не научил гордого племянника своего уважать старших. Не научил!
— Да к чему говорить об уважении? Когда вон сам Перунов волхв на киевской горе приветствовал Вольга с варягами! И киевские бояре с ними! Я сам видел! — справедливо возмущался Даждьбог-Ярило.
— Измена волхва Перунова... Измена боярская...
— Какая скорбь! О, дочь Желя и сестра Карна! Зачем погубили Оскольда, мужа достойного? — причитала Лада, обливаясь мелкими слезами. Она столько сил потратила, чтобы вселить в его душу великую любовь к той Ярке деревлянской! Ведь верила эта добрая богиня, что лишь такая любовь может навеки установить мир и добро между полянами и древлянами. Всё так шло хорошо — даже осторожный хитрец Нискиня забыл свой гнев на Оскольда и про давние права и притязания древлянского племени на киевские горы. — О, дочь Желя! Зачем не спросила матери Любви, как след поступить? Зачем послала слепоглазую Карну на голову мужественного и в то же время детски-доверчивого человека?
— Но! — вдруг прервал причитания Лады зоркий Стрибог. — Кто послал в степь за печенегами? Смотрите, смотрите! На киевские земли идёт печенежская орда! Не иначе, как кто-то накликал её!
Все замерли, всматриваясь с поднебесья в чёрные столбы пыли, что тяжёлыми тучами стояли над путями степи. Тучи те двигались к Киеву. Впереди гарцевало несколько всадников. Даждьбог-Ярило аж передёрнулся и снова посерел, узнав в них своих давних знакомцев. Конечно же, это они, бояре Оскольдовы — тихие и льстивые, Олей с Березани, отец его Добрита (когда выполз!), Бодец и ещё кто-то... Ведут орду печенежскую из хазарских владений. Ого-го, теперь не отбиться ни древлянам, ни киянам! Надо всех спасать!
— Я на миг, господа, отлучусь... На миг! — закачался Даждьбог-Ярило, на облаке поплыл по горизонту. Где-то над ордой остановился, выхватил из своей чуприны жгучие стрелы-лучи и посыпал на землю. Закипели ручьи и реки. Завяли вдруг травы. Орда замерла — мучила жажда...
А тем временем над Киевом опустились сумерки. Нискиня и оболонцы, прижатые варягами к обрывам, вязали рубахи в длинную цепь и спускались по ней с круч к Днепру. Тихо садились в лодки, тихо били вёслами по волне и скрывались в густых камышах...
Даждьбог заметил, что в одну из лодок поставили огромный сундук. На корме той лодки стоял Гордослав со своими товарищами-рыбаками. Вечерняя Заря-Заряница сияла лучистым синим венцом, простлала серебряную дорожку, на которую скользили скрытно лодки; скользили по глади, направлялись к Вышгороду и дальше — к устью Ирпеня. Там в пущах ждала их безопасность...
С облегчением вздохнув, Даждьбог-Ярило вернулся к вече. Там уже сидел изнеможённый от усталости Перун.
— Что натворил, голубчик, в своих владениях? Князь, твой доблестный муж и великий правитель, пал от рук пришельцев! — грозно рыкнул на сына Род. — Погубил полянскую землю! Забрали её варяги в полон!
— Зачем твой меч предал народу? — придирались родичи.
Перун встрепенулся, запустил пятерню в огненно-золотые волосы. Скривил лицо, словно от зубной боли. Его обвиняют в предательстве? Его? Над кем глумились, у кого отняли меч и сломали? Кто это упрекает его ныне?
— Это ты, Святовиде, винишь меня?
— Да! Я! — недобро блеснул холодными серыми глазами арконец. Решительно встряхнул русыми ровными волосами, что спадали до плеч.
В эту минуту он совсем забыл, как недавно — совсем вчера! — бросил брату своему слова презрения, что скрывали страх, что брат его в чём-то превосходил... Словно не он из зависти ломал Перунов меч! Отстаивал свою демократию!
Не хотел в ту минуту и думать этот небожитель о том, чем кончат ему подвластные славяне — лютичи, бодричи, сербы, гаволяне, доленчане, ратары, поморяне, полабы... Ведь загребущие соседи снова нацелили на них свои хищные зубы! И не было ни для кого спасения... Лишь о себе заботился Святовид. Не желал думать о том, как подвластных славян объединить в единую силу, как дать им в руки государственный меч!
Вот что должен был бы сказать Святовиду Перун, но сейчас не будет ничего подобного ему говорить: снова обвинят его в узурпации. И всё же не удержался:
— Разве не ты сломал мой меч, Святовиде? — иронично спросил своего брата.
— Так когда это было! — возмутился арконец.
— Надо было не поддаваться! Надо было устоять! — вдруг подала голос Мокоша, которая и сама, верно, не ожидала от себя такой смелости — пухлые белые щёки её покраснели, глаза влажно блеснули. Симаргл согласно кивнул ей головой — лучше уж свой, Перун, нежели терпеть над собой власть варягов. Один и Тор всё настойчивее стучат мечами в их владения. Уже засели в Полоцке и в Смоленске. Уже вытесняют их из городков и поселений...
— Где же вы были раньше, тётушка? — сверкнул глазами-огоньками Перун. — Когда твои дети бесчестили меня...
— Забудь, брат. Зачем вспоминать старые ссоры? — ласково улыбнулся Даждьбог. Стрибог и сам в знак согласия захлопал короткими крыльями, что так и не отросли после того, как их опалило над Русским морем.
Все загомонили, заволновались. Не заметили, как ночь окутала их звёздным покрывалом. А Перуна жгла давняя обида, забыть её он никак не мог. Видишь, братцы уже его и предателем сделали, чтобы тем самым прикрыть настоящую измену — свою!
Перун натянул вожжи, подкатив колесницей к отцу Роду.
— Отец, зачем звал? Говори! У меня сейчас нет охоты слушать пустые упрёки моих родственников.
— Гордячок! Ов-ва! Не хочет нас слушать!..
— Хотел, сын мой, передать тебе свой жезл. Будь главным над всеми. Порядкуй здесь, в племени нашем божественном, и на земле — в народе славянском. Видишь, неправда льёт людскую кровь. За тобой правда — государить надо крепко! Такой ныне час... Иначе — беда народам! Беда землям!..
Все замолчали. Не сводили глаз с брата своего, которому выпало такое счастье! Такое счастье!..
Мизерные умом и низкие духом! Разве они знают, какая это ноша падает на человека, что должен стать истинным властителем?!.
Перун грустно улыбнулся. Оглядел братию и тихо молвил:
— Не могу взять твой жезл, отец. Не могу быть властителем племён и народов. Как государить ими, когда мой меч сломан? Чем буду их защищать?
Род вытаращил из-под мохнатых бровей свои седые глаза на Перуна. Как же он забыл, что меч, который по традиции переходил от поколения к поколению, который сам получил в наследство от отца Сварога, а потом передал сыну Перуну и народам, больше не будет служить славянским племенам.
Почесал пятернёй затылок, повернул свою гривастую голову к Сварогу, который, прикрыв одно око веком, дремал и не вслушивался в божественные пререкания, толкнул его в плечо. Праотец только мигнул.
— Слышишь, праотче, можно ли ещё скувать такой булатный меч, как тот, что был у Перуна? Дети наши поссорились, поломали и выбросили его.