И оборвалось. Сердце Славины...
А её сын Оскольд этим ярким весенним утром с двумя гридями медленно спускался к спуску. Вся его дружина осталась в чаще, за Печерами. Боярина Микульчича люди, что присоединились к ним на ловах, увели охотников на неизвестные озёра, густо заселённые перелётной птицей. Оскольд же спешил к гостям, которые так терпеливо ожидали его несколько дней.
Смеялось бездонное весеннее небо. Под копытами коней мягко пружинила трава, что поросла вдоль крутой тропы, вившейся с высокого обрыва к берегу Почайны. Впереди ехал боярин Микульчич. Всё время оборачивался к Оскольду и рассказывал:
— Они идут будто на Царьград. Мол, град ихний сильно погорел. Нищета и голод не выводятся. А из похода надеются привезти добычи. Говорят, ваш князь храбрый есть. Ходил к Царскому граду и свой щит прибил на его воротах. Пусть берёт нас под своё крыло! Верное дело, княже! В Царьграде, мол, ныне не ждут нападения. Ну, может и того!.. — не умолкал Микульчич и потел от своей болтовни.
Оскольд прикидывал в уме: если Бравлин-воевода такую весть подал, — дело стоящее. Но у него и тут немало забот. Снова отпали полочане. Новгородский посадник Ольг захватил Смоленск и замышляет, видать, на всё Поднепровье. И эти навязчивые ладьи... Зачем им вздумалось вывести его из Киева? Может, по наущению Ольга! Киев своими горами замыкает путь по Днепру из греков в варяги — и из варягов в греки. Кто владеет Киевом, тот владеет и золотым ручьём...
Оскольд щурил в раздумье глаза, но заметил, как над гладью Днепра и Почайны рябью кружились стаи чаек.
Вот и берег. Сколько ж тех кораблей здесь! Как стаи птиц на перелёте — и воды не видно.
Навстречу ему идут двое мужей. Один из них держал за руку мальчика. За ними на расстоянии несмело ступает высокая, тонкая в стану женщина. В странном чёрном одеянии. Это, должно быть, те самые новгородские ладьи.
Перед ним останавливается крепкий статный муж. Небольшая тёмная борода выдвинута вперёд, взгляд глубоких тёмных глаз остр. Белая прядь волос в чёрном до мрака чубе.
— Это ты Оскольд? — спрашивает и пытливо смотрит в глаза.
— Я князь Оскольд. Принимаю тебя как гостя, коли с добром пришёл на мою землю, — улыбнулся Оскольд. — Зову в терем на пир.
— Меня? На пир? — почему-то недобро сверкнул глазами гость. — Ты что-то спутал, Оскольде. Здесь хозяин не ты, а вот он! — поднял руку мальчика, который крепко вцепился в его ладонь. — Это князь Игорь. Сын Рюрика. А это, — показал глазами на женщину в чёрном, что остановилась в стороне, — его мать. Ефанда. Отец Игоря был призван в Новгород вечем и стал князем всех славянских земель. И киевских.
— В Киеве испокон веков свои князья! — ответил Оскольд. — Киев себе князя не звал.
— Но разве ты князь? Ты — простолюдин! Байстрюк! От челядницы рождённый! Тебе челядником и быть. А вот он — от королевны урманской кровью наделён. Ему и царствовать!
— Пусть и царствует в своей земле! — Оскольд невольно положил руку на пояс. И в эту минуту увидел, что меча на нём не было... Так спешил за боярином Микульчичем! На лбу выступил холодный пот.
— Нет, он сядет здесь, в Киеве. Здесь середина славянских земель. Здесь и властвовать нам! А ты иди прочь отсюда! — Ольг оглянулся на Почайну. Оттуда уже бежали закованные в броню воины. Они тут же окружили Оскольда, наставили на него копья, которые медленно приближались к его телу, к глазам, к сердцу...
Оскольд рванулся вперёд и... застыл на месте. Стая белокрылых чаек вдруг отчаянно вскрикнула над Почайной, упала в волны Днепра. А солнце всё так же слепило глаза. Оскольд проглотил какое-то слово и впился глазами в небо; должно быть, надеялся увидеть, куда улетела его доверчивая щедрая душа... Кто же откроет для неё врата в новую загробную жизнь — боги его предков, что жили в Вырии, или его новый господин, что жил на иконах маленького христианского храма...
Ещё тогда, когда возводил его, не догадывался, что он станет вечной могилой и вечным памятником ему и его державе...
— Вот видишь, Игорь, Оскольд уже и уступил тебе дорогу, — сказал Ольг. — Пойдём, пора садиться на стол Киевичей.
Ольг обернулся к своим воинам, что высыпали из лодий.
— Воевода! — обратился к нему Микульчич, что всё это время топтался рядом, даже не пошевелив рукой в помощь Оскольду.
— Я тебе не воевода, — нахмурился Ольг. — Я отныне здесь князь. Разве не видишь, Рюрикович ещё несмышлёный? За него я тут буду править!
— К-к-княже... — пробормотал Микульчич. — Не забудь, что это я, боярин Микульчич, помог тебе нынче вот так... взять Киев тайком...
— Предатель... — процедил сквозь зубы Ольг. И в тот же миг чья-то острая стрела впилась боярину в грудь. Конь под ним дёрнулся и умчался в заросли...
Боярин Микульчич не знал, что предатели всегда умирают вслед за теми, кого они предали...
Ольг уже поднимался на Княжью гору. Его воины наперегонки бежали как можно скорее к княжеским кладовым, к амбарам, к медушам...
Навстречу им мирно шли серые круторогие волы, впряжённые в повозки. То спешила к спуску какая-то купеческая валка... Добрую торговлю обещает знаменитый почайновский спуск! Много богатств плывёт в Киев со всех концов Славянщины — по Десне, Ирпеню, Роси, Ворскле, Сейму... Псёле... По всем дорогам земли полянской...
За этой валкой трое коней тянули повозку с большими сундуками. Её догнал всадник, склонился к вознице. То был Зверко.
— Быстрее! Обгоняй ладьи! Там уже печенеги на Нискиню наскочили! — сказал тихо.
С горы неслись звуки сечи. Всадник пришпорил коня, щёлкнул кнутом над тройкой, и повозка с бешеным грохотом покатилась с горы к прибрежным зарослям.
Никто не заметил, куда повернули кони. Не видел, как на той повозке поднялась женщина с ребёнком на руках. Не слышал ни плача младенца, ни тихого материнского голоса, что его успокаивал.
Глянул Зверко в голубую бездну неба, и ему показалось, что солнце померкло, а небо вдруг потемнело. Наверное, потому, что только оно знало истинную цену, какую заплатят люди за этот кровавый день предательства.
Первым заметил что-то неладное Даждьбог. После того, как ранним утром Денница-Заря причепурила ему золотые кудри, что сияли вокруг круглого лица, он медленно плыл в чистой прозрачности неба. Тёплой улыбкой щедро одаривал землю, её реки, нивы, холмы, леса. Вот и Киев, столичный град земли полянской, а недавно ещё и других славян-родичей, которых Оскольд подвёл под свой червлёный щит — полочан, смолян, да и гордых древлян с их хитрецом Нискиней.
Правда, Нискиня недавно разгневал Даждьбога — так уж приласкал своего ещё совсем малого внука, что забыл и про обиду родного племени.
Вместо того, чтобы самому сесть на золотом киевском столе и восстановить прадавний закон древлян, которые ещё не забыли, что они некогда владели киевскими горами, этот Нискиня взял ряд и мир с киевским князем, надеясь, что его внук станет когда-нибудь владыкой и в Киеве, и в Искоростене. Так, думает, он спокойно возродит свою власть древлян у полян и у других им подвластных племён.
Но хитрый Нискиня, кажется, тут сам себя перехитрил, потому что не подумал, что когда его внук возьмёт государственное правление в Киеве, то он будет править именем полянского племени, а не именем древлян! Очень гневался Даждьбог за такую недоумковатость Нискини, ведь тогда покровитель полян — Перун — возвысится над ним, Даждьбогом. А это уже больно ему, древлянскому кумиру.
Но, поразмыслив, Даждьбог решил подождать: пусть пока Нискиня играет своей мудростью, не будет его тянуть к капищу. А со временем всё же проучит. О, боги небесные имеют в своих закоулках столько разных кар и испытаний, что роду человеческому вовек не постичь и не перенести всех! Надо только подождать. Дать время, пока люди так погрязнут в своих грехах, что будут вынуждены взывать к небесам денно и нощно.
И вот имеет Даждьбог. Пока он нежатся на пуховиках у Денницы-Зари, пока течёт время, в Киеве-граде, на Почайне, стоят ладьи и витрильники варяжские. Стоят да и стоят уже несколько дней. Но — диво! — исчезло торговое многолюдье, пропали лавки и лари купцов. Пустынным стал Почайновский спуск.
Даждьбог взглянул на берег один раз, потом во второй — людей таки не было, хоть час уже не ранний. Повёл взором в другую сторону, посмотрел на другие земли славянских племён. Вспомнил попутно про своего двойника — холодного Хорса. Хоть и самые близкие они братья, близнецы, а какие разные! Гордый, упрямый Хоре, мрачный и суровый, внешне мало чем напоминал чуть лукавого, всегда улыбчивого и разговорчивого Даждьбога...
Когда же снова Даждьбогов глаз ревниво взглянул на Киев и на Почайну — дрожь прошла по телу. Там уже было полно людей. Из ладей и кораблей, что стояли у берега, выпархивали стаи воинов. Они бежали к Княжьей горе, сметая на пути случайных прохожих — охотников, рыбаков, торговцев... А на пустынном торговище лежал недвижно князь Оскольд.
Распахнул руки, синими глазами словно удивлённо вглядывался в небесную высь, где плыли и плыли белые лебединые стаи... плыли неудержимо и бесконечно, как сама жизнь...
Вот в тот миг владыка ясного света и тепла Даждьбог вдруг посерел. От неожиданности! От ужаса перед человеческой жестокостью! Следом он бросил взор на Княжью гору, куда бежали от Почайны толпы воинов. Впереди их стремительно чеканил шаг Ольг. Рубаха на нём промокла, тёмные волосы с белой прядью над челом растрепались; он запыхался, но спешки не сбавлял. За ним едва поспевала высокая женщина в чёрной тунике с сыном, которого тянула за руку. Даждьбог сразу узнал Рюрикову вдову и его наследника Игоря. Видать, спешат к княжьему терему!
А навстречу им выступает киевское боярство с волхвом Славутой во главе. Вещун Перунова капища высоко взнёс костлявые руки, приветствовал нового владыку на Княжьей горе...
Там же кипела сеча. Изо всей силы размахивал мечом князь Нискиня, а за ним и его древляне. Рядом бились кияне, среди которых и силач-пастух, что когда-то одолел древлянского богатыря и изрядно напугал древлянскую дружину. Теперь они бьются вместе — древляне и кияне. Защищают подступы к княжьему терему от пришельцев. А те всё бегут да бегут туда, обгоняя Ольга и королевну.
Вот на помощь Нискинье и пастуху примчались оболонские рыбаки с Гордославом. Но — диво! — они лишь вскочили в терем, схватили Ярку с ребёнком, усадили их в сундук и вынесли во двор, поставили на запряжённую тройкой коней повозку и крутым Боричевым спуском стали спускаться к Подолу.
Задумался, встревожился Даждьбог.