Надо, пожалуй, спешить...
Шёл себе человек на свою работу. Хе, награду, говорит, получил бы он, простой смерд киевский, за честь стольного града! А что ему та княжеская награда? Есть у него награда высшая — потому что делал всё честно, по совести. На чужое глаз не кидал, на чужом горе рук не грел. И на шею свою никому не давал садиться. Волю свою берег. Как и свободу своей земли, своего Киева. Вот это и есть для него самая большая награда — чистая совесть и высокая честь...
А Нискиня тем временем уже рассказывал Аскольду о священнике Местивое. Приблудился в Искоростень. Уговаривал и его, древлянского князя, признать единого владыку на небе и единого владыку на земле поднепровской — Аскольда. Но ведь... Как тогда будет с древлянским Даждьбогом? Разгневать покровителя своей земли он не решался...
Аскольд лишь улыбался прищуренными глазами. Хитрил лукавый Нискиня, прикрывался своим богом-покровителем. На самом деле он не хочет признать полянского князя первым властителем на земле славянской. Даждьбог молчал бы так же, как и Перун!.. Все боги тайком подчинились бы единому богу. Но волостели не желают этого — и поднимают свои мечи против единовластия Киева!..
Так думал Аскольд. Ведь ещё не знал, что славянские боги не молчали. Глаза Перунова идола на киевской горе уже не раз наливались кровью, когда старый волхв вспоминал ромейского бога вместе с именем князя Аскольда!..
А сейчас бывшие заклятые враги шли рядом. Ныне они были союзниками в борьбе и по духу. Забыли свои недавние обиды. Что старое вспоминать, когда их теперь объединяет общая победа?
Может, впервые в жизни старый Нискиня теперь иначе посмотрел на киевского владыку. Где-то в душе гордился родством с ним. И, видимо, оттого переполнялся тревогой. Понял, что сидеть на киевском столе не так уж просто. Тут только и успевай отражать посягательства то с одной, то с другой, то даже с третьей стороны!
Вот и теперь. Где те хазары? Где их орды? А гляди — добежали до Киева, занесли над ним свой меч. Лютый хазарский меч! Ему, Нискине, того и во сне не приснится! Вот тогда-то и ощутил он тяжесть золотого киевского стола. Может, именно потому наконец понял, что начал мерить его жизнью и славой своего преемника-внука, который вот сейчас кричит на все княжеские палаты! Верно, его, деда своего — князя древлянского, приветствует! И отца своего родного — отважного Аскольда! Что ж, Нискиня согласен признать над собой старшинство Турова сына. Ведь он, видно по всему, идёт дорогой правды. Сколько обид, напастей пережил за свои годы! И стал оттого не слабее, а могущественнее, несокрушимее. Воистину, как говорят мудрые: дорога правды — то жизнь и величие!
Значит, наверное, боги уготовили Нискине одно из двух: либо самому встать под руку Аскольда, либо ждать, пока тот своим мечом сам его поставит. Нискиня слишком много лет уже прожил на земле, чтобы не набраться какой-то мудрости. Конечно же, он встанет под руку Аскольда сам. Время для того сейчас самое удобное!
Хорошо. Но прямо этого не скажет Аскольду, чтобы тот не возгордился. Не сказал бы: "Испугался Нискиня, потому что его ждала судьба Изяслава Полоцкого". И то была бы правда: Изяславу ныне не завидует древлянский князь. Да и не хотел бы на старости лет тянуться за подмогой в чужую землю. Если бы он решился сказать правду, то признался бы, если не богам, то себе, что смягчился к своему ненавистному зятю больше всего именно поэтому. После разгрома Изяслава почувствовал, что потерял союзника. Потому и должен теперь прикрываться своей чрезмерной любовью к внуку и к Ярке, хотя и не знал, от какой же из многих его жён была у него эта Ярка!
Но хвала богам! Ему не нужно было ни перед кем исповедоваться — ни перед кумирами, ни перед собой.
В раздумьях Нискиня прошёл вместе с Аскольдом сени, гридницу. Остановились на пороге княжеской опочивальни, где звучал голос ребёнка. Но как только мужи стали на пороге светлицы, дитя словно замерло. Ярина, что была в нарядном навершнике и уборе, кинулась на грудь Аскольду, даже не заметив своего отца, древлянского князя. К нему, пожалуй, так не припадала ни одна наложница, не говоря уж о жёнах... И Нискиня впервые в жизни низко поклонился женщине — своей дочери. Ярка даже растерялась от радости и не сразу поняла тот жертвенный поклон отца. Лишь потом догадалась, что тем почтением сей князь, наверное, просил у неё прощения за прошлое и молил её за будущее...
Когда волна счастливого забвения схлынула, Ярка оторвалась от плеча Аскольда и заплакала. И тогда Аскольд узнал о жестокой обиде, которую Перун учинил над его сыном.
Это была действительно самая чёрная обида, какую мог испытать княжеский сын-наследник. Такого ещё не бывало на полянской земле, чтобы покровитель её — Перун — не взял княжеского наследника под свой меч!
Аскольд и Нискиня от удивления и страха онемели...
Ярка знала обычай предков: чем раньше Перун возьмёт ребёнка под защиту, тем безопаснее будет его судьба. Тогда обойдут дитя болезни, не сглазит своим взглядом дурной глаз, ведьминское колдовство или тайный заговор злодеев. Тогда достигнет зрелого возраста и примет от отца своего власть над землёй.
На Перунову гору пришла Ярка, как и подобало княгине, с челядью и няньками, сюда привели и молодого бычка для жертвы. Но её никто не встретил. Волхв Славута презрел молодую княгиню! Не появился он и тогда, когда челядь громко стала его звать. Исчез, будто улетел в холодные небеса. Все верили, что этот вещун знал язык богов и определял судьбы людей. Не встретил, наверное, потому, что увидел печальную будущность либо её, золотоглавой Ярки, либо нового наследника киевского стола. Иначе бы уже припадал к их стопам...
Челядь оставила бычка у святилища и тихо, с широко раскрытыми глазами, зашуршала снежными тропами вниз, подальше от Перуновой горы... Подальше от них, несчастных, обделённых Судьбой... Бежали, словно от чумы. Небывалое случилось: волхв не дал своего благословения наследнику Киевичей! Может, сей наследник не мил Небу? Может, Ярка виновата в этом? В догадках терялись люди.
А кто любит обделённых Судьбой? То только к избранникам её все кланяются и льнут, один перед другим ласкаются. От неудачников же — бегут подальше.
Убежали все и от них. А слухи невидимыми ручейками разливались, расползались от княжеского двора по всему городу. То, мол, Аскольду месть жестокая от старых богов! Кара ему готова повсюду, и падёт она на весь его род. Это за тот храм в чаще! За тех священников, что призвал из Болгарии! За отречение от старых богов, а более всего — за оскорбление громовержца — бога Перуна. Говорили, сверкает кумир его на горе кровавым глазом. Гнев бурлит в нём великий! И волхву велел не брать под свой покров княжича...
Плакала Ярка, пряталась по тёмным закоулкам терема. Ей чудились клубки чёрных теней, что катились за ней, то ли домовой с бараньими рогами и длинной бородой, то ли перелесник, что прыгал впереди неё и крепко запирал двери, чтобы она не могла выйти из светлицы. Ночью, среди тревожного сна, на неё падали хищные коршуны и крючковатыми клювами целились ей в глаза и сердце. То вдруг кто-то будто протягивал к её младенцу костлявые руки — и тогда она вскакивала и кидалась к колыбели...
А тут прикатилась орда...
Аскольд был потрясён. Ведь и правда, одно горе уходит, за собой другое приводит. Что же делать?
— Не печалься, сын... — тихо заговорила Славина. Голос матери! Он всегда спасал в беде... А он — забыл и поздороваться с ней!
О, сыны человеческие, сколько мук и любви вы приносите своим матерям, которые молча терпят от вас эту обидную невнимательность. Разве они когда забывали о том, что сыновей надо согреть своей любовью!.. Как эта ваша равнодушие отзывается в них печалью и сединой!..
— Может быть, отнести дитя в церковь? Пусть бы отец Местивой окрестил его.
— Не дам! — Ярка заслонила собой сынову колыбель. И тут расправил плечи Нискиня. Его сморщенное, словно обожжённое, безбровое лицо расплылось в улыбке. Обратился к Ярке:
— Древлянский бог даст ему своё благословенное слово, дочка. Защитит от обиды.
— Он наследник киевской державы! Его должен был признать Перун, — нахмурился Аскольд, остро блеснул синевой глаз из-под тёмных бровей.
Аскольд только теперь понял: мстит ему старый мир, что набрал силы за спиной старого Тура, сопротивлялся, скалил зубы, готовился нанести ему смертельный удар.
Готов был в эту же минуту сорваться и бежать к волхву, отсечь ему иссохшую голову, что едва ещё держалась на тонкой сморщенной шее. О старый волхв, зачем освятил своим именем, своей упёртостью прошлое, у которого уже не будет никогда будущего.
— Зовите сюда Славуту! — Аскольд схватился за меч.
— Не будь поспешен в гневе, сын. Славута, думаю, то не сам придумал. Твои бояре у него собираются и советуются.
От тихого голоса Славины его рука скользнула вниз по рукояти меча.
— Кто из них?
— Все вельможи киевские. Берегись их, сын... Ярка от удивления раскрыла рот — выходит, в Киеве лютый заговор боярский?! А она думала, что бог разгневался!.. Её успокоила Славина.
— Успокойся, дочка, пойду в Новгород, позову дружину на помощь. Аскольд и свалит заговорщиков.
— И я своей дружиной поддержу, — прогудел Нискиня.
Другими весами — другими! — мерил теперь древлянский князь тяжесть золотого киевского стола!..
— Да будет! — опустил глаза Аскольд.
А в памяти всплывали уже подзабытые имена бояр: редкобородый скуластый Микульчич... Низкорослый, широкорукий, похожий на рака, Радим, сын изгнанного Туром боярина Добритьи Масляного... Аскольд никогда их не звал к себе на совет. Сам всё решал, как и Тур. В поход также их не брал. На новых людей опирался, а старые, сподвижники Туровы, теперь плели козни...
Аскольд в раздумье ходил по светлице. Это он, древний волхв, заставил Перуна предать его, князя полянского. Почувствовал, что князь склоняется к другому богу и что настал конец его владычеству. Змея тайно выносила измену на Княжьей горе и осветила её именем Перуна. Теперь его исповедники, киевские бояре, могут соединиться с полоцким Изяславом, с кривичскими богами — Стрибогом и Мокошью. К ним может присоединиться ещё и дреговицкий Симаргл. Выдержит ли этот натиск его новый бог? Не сломается ли двуострый полянский меч в битве с тупыми головами соседних владык?
Аскольд так сжал рукоять меча, что аж пальцы побелели. Он знал, что никто из соседних славянских племён и их богов не желал возвеличения Киева.