Этому не бывать, — твёрдо молвил. — Но без твоей поддержки, премудрый отче, мне долго не усидеть в Киеве. Другие князья столкнут, снова начнутся усобицы меж нами… Поддержи меня своим словом. Утверди в законе божьем. — Святослав оглядел келью. — Тесно у вас стало. Надо ставить новые храмы и новые кельи. Подарю обители эту гору, что у обрыва. Стройте с братией новую церковь. И денег дам.
Феодосий вздохнул. Хитрец же этот Святослав. Знает, чем подольститься к игумену.
— За дар обители — благодарность тебе…
— Феодосий немного подумал и докончил: — И слава… Но не забывай: на чужом месте сидишь.
Разрушаешь силу, которой держится могущество земли, — закон.
Феодосий устал от этих поучений и уговоров. Упрямый и твёрдолобый этот Ярославич, а к власти жадный. Не отдаст её добром.
Святослав молча вышел из кельи. Поспешил к своим боярам.
— Яню, и ты, Чудине, сегодня пришлите обители мёду, воску, муки из моего двора — к столу святым отцам. Пусть молятся за нас!
— Сегодня и будет! — первым поклонился Вышатич и двинулся к воротам. За ним все прочие во главе со Святославом…
— Всё же уговорили Феодосия, — прошепелявил вслед Еремия, провожая свиту недобрым взглядом. — Стар стал. К божьему раю готовится…
После того как Феодосий в своей пещере благословил молодого послушника, пресвитер печерский отец Никон постриг его в монашеский сан и нарёк новым именем. Теперь навеки исчез стыдливый Наслав. На свет явился молодой сероглазый монах Нестор, задумчивый, трудолюбивый и молчаливый. Днями и ночами просиживал он над книгами. Читать был научен ещё с детства, в Василькове, где со времён князя Ярослава дьяки брали к науке смышлёных мальчишек. Но писать не умел. Трудное это дело — выводить аз и буки на пергамене, складывать из них слова, а теми словами передавать мысли. Чтобы не пустыми были… Нестор целый год трудился над этим умением. Пока не одолел премудрость письма. А потом охотно просиживал над пергаменами — то переписывал Четьи-Минеи, то что-то своё уже выводил…
Удивительно, когда мысли твои на письме изливаются.
Неожиданно тихий монастырский рай обернулся для него адом. Виной было не книжное учение, к которому Никон посадил молодого монаха, и не труды в трапезной или на монастырской ниве. Душу его терзали бесовские искушения. Лукавые проделки дьявола мучили молодого постриженника днём и ночью. Путали-запутывали сердце его сетями воспоминаний, от которых, как он думал, отрёкся навсегда.
Больше всего досаждал дьявол, когда приводил в келью образ Гайки. В её глазах то гасло синее пламя, то бралося серым пеплом, то снова жгло его. Она простирала к нему руки и вдруг начинала рыдать: "Зачем спас от Перунова огня? Зачем отдал зизоокому слюнтяю?"
Нестор тогда срывался на бег. Перепрыгивал через монастырскую стену, пробирался сквозь чащу великого бора, едва заметной тропой направлялся к Перевесище, а потом, через Лядские ворота, поднимался к Княжьей горе. Недалеко от княжьего двора, у самого Боричева спуска, высился выстроенный из розового камня терем тысяцкого Яня Вышатича. Дом его был высокий, с пятью башенками, что поднимались одна возле другой. Дом стоял на подклети и имел большие окна, округло вырезанные сверху и украшенные искусной каменной резьбой. В рамах окон были вставлены цветные прозрачные пластины, которые изготавливали греческие ремесленники для дворцов своих царей. Этот терем скорее напоминал пышные палаты великого князя, что поставил и украсил ещё Владимир Креститель.
Вокруг Янева дома были выстроены медуши, бретянницы и амбары; псарня, сокольничья, конюшни стояли дальше, за большим кругом ограды, что отделяла весь двор боярина глухой стеной. А уже за двором, на спуске к подольским улицам, были поставлены свинарники, курятники, заграды, хижи для челядников. Тут ревел, мекал, мычал, гоготал в сотни голосов домашний скот, меж которым постоянно сновали десятки слуг, пастухов, свинопасов, доярок, погонщиков, мясников, поваров…
Сюда боярин никогда не заглядывал. Тут распоряжались стольники, конюшие, тиуны, биричи, которых было полным-полно в любом добром боярском дворе. Да и в своих пышных палатах Янь не задерживался возле боярыни. Живой воевода постоянно был в походах — то шёл в полюдье за данью для князя, то в далёкую ростовскую землю или к Белому озеру мятежи усмирять. То заключал с каким-нибудь волостелем, мелким или сильным, ряд — на мир или на войну. Воинственный Святослав Ярославич утверждал себя по всей земле и хитростью, и лестью, и раздачей земель, и мечом. Бросал свои рати со старшим сыном Олегом на половцев, посылал их в помощь лядским воеводам на Вислу, против чехов. Принимал немецких послов и хвастался перед ними множеством золота и серебра, узорочьем и мехами. Чтобы и в далёких землях знали о его богатстве и могуществе. И вправду, император Священной Римской империи Генрих Четвёртый, который хотел помочь изгнанному князю Изяславу вернуться в Киев, ужаснулся тем богатым дарам, что привёз его посол Бурхард Трирский из столичного града Русской земли. Немецкий хронист записал: "Бурхард привёз королю столько золота, серебра и драгоценной одежды, что никто не помнит, чтобы когда-либо такое богатство привозилось в немецкое государство". Генриху сразу расхотелось помогать нищему изгнаннику — князю Изяславу…
Янь был верным помощником, как тогда говорили — поспешителем, князя Святослава. Метался по всей русской земле — с конца в конец. Там бряцал мечом, там звенел золотом, там действовал уговором. Лишь на великие христианские праздники возвращался домой. Со всей своей дружиной шёл в храм, отмаливал содеянные грехи, чтобы тут же кинуться снова творить новые… На то и милосердие божье существовало…
Боярыня Гаина сидела в хоромах одна. За все годы своего нежданного-негаданного замужества не могла привыкнуть, что стала боярыней, что имела право повелевать, ба даже это требовалось от неё как от хозяйки и распорядительницы несметных богатств рода Вышатича в Киеве, в Поросье, в Новгороде Великом, на Белом озере.
Тихая, смиренная боярыня проводила свои дни в беседах с учёными монахами и монахинями. Особенно с игуменьей женской обители святого Петра, что высилась неподалёку, напротив Софии. Учёная игуменья Анна, в миру Янка, дочь переяславского князя Всеволода Ярославича, была научена книжной премудрости и завела в монастыре школу для девочек, палату милосердия для больных и немощных. Тянула к себе и молодую боярыню.
Челядницы Вышатича сперва угодливо кланялись своей госпоже в пояс и услужливо заглядывали ей в рот. Но вскоре почувствовали её незлобивость, доброту и махнули рукой. Блаженная, не иначе, боярыня ихняя! Старшая служанка Килина, которую все звали просто — Килька, уверяла, что боярыня не в своём уме, что ничем в доме не занимается, лишь сидит над книгами. Наверное, потому, что душой побывала в Перуновом пламени и вкусила сладость идольского грехопадения.
Гайка знала об этих разговорах и принимала их со смирением. Людям языки не отрубишь. Мир они ценят и меряют по своей короткой мудрости. Что поделаешь? Истина людская — не меж людьми, а над ними.
Трудно было узнать в боярыне Гаине прежнюю Ярилову невесту. Небольшие, но упругие груди, зрело округлившийся живот, мягкий овал плеч — всё говорило в ней о тягостной женской зрелости, что не приносила плодов. Лишь лицо обрело ещё большую горячую прелесть.
Линии бровей потемнели. Большие серые глаза с чёрной окантовкой будто углубились, стревожились. Над верхней губой золотистым пушком пробился нежный светлый волосок.
Она редко снимала с головы чёрный платок, как и широкий чёрный накид, который надевала на рубаху.
Так и жила. Или выживала. Этого не знала.
После завтрака всегда садилась к столу, перелистывала тяжёлые страницы книг. Килька жалостливо вздыхала — такой жене бы доброго мужа, да детей в пелёнках. Вот оно что. А их боярин хиловат! Его больше тянет к славе, к походам, к пирушкам. Всё ищет, чем дальше род свой прославить.
Братья Вышатичи — Янь и тот забияка брат его Путята — обоих выморило в погоне за славой. А она — ох! — махнёт крылом перед ними — и растает, как дым. Беги, воевода, догони!..
Килька первой заметила у двора высокого молодого монаха.
Когда ворота раскрывались и становился виден весь двор, дом с обоими крыльцами, всю суету дворовых, монах тот пристально всматривался в лица людей.
Не спрашивали у черноризца ничего. А если бы спросили — не сказал бы. Он и себе боялся признаться, кого ждёт. Но Килька скоро поняла: боярыню! Конечно, всех уже облазил глазами.
Монах жаждал видеть боярыню, жаждал узнать, счастлива ли она… Он спас ей жизнь… Какова же она теперь?
Сколько солнцеворотов прошло с тех пор? Нестор не мог точно счесть. Три или пять? Не мог также сказать, сколько раз горячая кровь обжигала его сердце и память. Лишь одно мог сказать: дальше уже не мог не увидеть её.
И он увидел.
Гайка провожала игуменью Анну-Янку. Высокая, ещё молодая, но уже с иссохшим, сморщенным от частых постов лицом, эта учёная внучка Ярослава шла впереди Гайки, быстро выкидывая вперёд колени. Стремительные шаги игуменьи вдруг останавливались, чтобы Гайка могла поравняться с ней.
— Вижу, труд мой не пропал даром, сестра, — весело молвила игуменья. — Греческие книги, что ты переписала, очень пригодились нам в монастыре. Иди ко мне, будешь учить сестёр.
— Не знаю, смогу ли!..
— А кто ж тогда сможет!.. — засмеялась Анна.
— Говорят, есть в земле хорезмийской много искусных лекарей и мудрых книг. Когда бы достать их! — заглядывает Гайка в сухое лицо Анны.
— Вот пойду скоро в Царьград, попрошу и тех. И арамейских, и египетских.
— Надо бы ещё у наших зелениц эту науку перенять. Они много знают трав и источников целебных.
— Свят-свят-свят! Да они своим волхвованием и ведьмовством людей губят! Со старыми богами разговаривают, заклятия поганские на людей насылают! — От возмущения игуменья даже остановилась.
Гайка побледнела. Испуганно спрятала глаза под ресницами. И всё же пролепетала:
— Я про травы говорю, матушка. Сила-силенна их на земле растёт. И каждая травинка — то сила целебная. Знать бы про каждую былинку… эту силу людям отдать.
Игуменья резко вскинулась, заговорила. Как-то безжалостно и холодно.
— В тебе отзывается та самая ведьмовская сила, что на кострище когда-то тебя вела.