Молись, сестра! Забудь то волхвование. Греческие книги — богом освящённые. Так мне ещё мать моя говорила. А она — царского рода — из Мономахов! Не слыхала?! Весь мир помнит царя великого Византии — Константина Мономаха, деда моего!..
— Если б нашу книгу написать и освятить — тоже пошла бы по свету… И стала б святой.
— Нашу? А достойны ли мы сотворить что-то своё? Разве что идолов деревянных! — Голос игуменьи сделался трескучим и жёстким.
— Помилуй меня, матушка. Но кажется мне, что такая книга послужила бы нам лучше — греческое зелье нам трудно добывать, а вокруг нас столько нашего целебного зелия!.. Не надобно было б и ходить к ромеям за ним…
— Греховные помыслы живут в тебе, сестра. От тех старых волхвов и кумиров твои мысли… От них. Молись, пусть тебя простит вседержитель…
Гайка молча клонила голову. Все укоряют её за старых богов и волхвов — от служанок до вознесённой игуменьи. Здесь все уж забыли про свои древние обычаи, про песни Яриловы, про щедровки, колядки… Поют лишь чужие непонятные церковные псалмы… А своё — такое понятное, такое близкое — отвергли. Почему нужно отрекаться от него? Почему кланяемся чужому?
Вернулась домой. И вдруг встретила знакомые глаза. Сердце её дрогнуло. Наслав! Он ли? Монашеская ряса, скуфейка, борода…
Она пристально взглянула в лицо монаха. Да, это он караулит её. Вдруг вспомнила, что уже несколько дней видит эту высокую фигуру у их ворот.
Какая-то сила заставляла смотреть на него, не отрываясь. Может, привиделось?
— Наславе… — прошептала неуверенно.
Монах как-то окаменел от того тихого оклика.
— Я…
Гайкино тело налилось тяжестью. В висках бухали колокола. Но — диво! — почувствовала, что сползает с её памяти ил забвения. Тёплый весенний ветер дохнул духом вспаханных нив, ароматом коры и набухших почек. Прозрачными каплями обвешаны ветви берёз. Весь мир наполнен синевой неба и хмелем воскресшей земли. В золотистых лучах Солнца-Ярила едва приметно дымился-дышал хлебный лан…
— Заходи же в дом, будешь гостем.
— Не знаю, ли… Я в Пещерах… в обители…
— Пойдём всё же.
Тяжело качнулся, двинулся за нею.
Сидел в большой светлице с высокими окнами. Смотрел, как на белой стене играли радужные отсветы от лучей, пробивавшихся сквозь разноцветные прозрачные пластины тонкого стекла в окнах. От тех радуг торжественно золотились нарядные иконы, выпуклые бока золотых и серебряных подсвечников, ковшей, мис, чаш, тарелей, что стояли тесными рядами на полках мисников и ларей. Много красоты рукотворной собрано в доме Вышатича!
Нестор узрел стол, заваленный толстыми книгами, свёртками пергамена, обломанными и новыми перьями — костяными и железными.
— Знаешь греческое письмо? — улыбнулся ей глазами.
— Мать-игуменья научила.
Говорили о дальних делах, о чужих заботах. Прятали смятение встречи за холодными рассудочными словами. Боялись коснуться переполненной чаши воспоминаний, чтобы не расплескать, чтобы на землю не упала ни одна капля их!..
За всем тем новым, незнакомым миром Нестор узнавал прежнюю Гайку Претичеву, что, вопреки книжной мудрости, верила в старое, доброе, верила в счастье, которого не имела никогда и ради которого для других, — чтобы имели его, — шла на этот жертвенный труд.
Больше монах из Печер не приходил во двор Вышатича. Но с тех единственных посещений что-то необычное начало твориться с боярыней.
Первой заметила это Килька. Удивлялась, что госпожа её с утра уже не садилась за книги, а уходила со двора. Говорили, что боярыня бродила берегом Реки, сняв с головы чёрный платок. Разувшись, заходила в воду, долго стояла, к чему-то прислушивалась. Иногда кому-то улыбалась, что-то бормотала себе под нос. Вскоре боярыня перестала надевать чёрное платье и чёрный платок. Тянула на себя нарядные дорогие одежды. То золотисто-сияющую брачину с серебряной вышивкой по подолу, то голубой шёлковый платок, то ещё какую дивину. Переплела свою светло-русую косу красной и синей лентами, сверху покрывала прозрачным, словно туман, убрусом, что держал серебряный обруч вокруг головы. Гайка совсем исхудала, утончилась, стала вновь такой юной и прекрасной, что женщины-служанки сразу догадались: в сердце боярыни наконец пришла любовь.
Килька от любопытства аж млеяла. Куда ездит её боярыня? К тому сероглазому монаху? А может, колдует? Может, жертвы кладёт старым богам?.. От догадок у служанки сжималось горло, а и без того узкие глаза щурились ещё пуще.
Потом в служанской Килька рассказывала девкам, что боярыня, верно, колдует, ибо хочет зельем приворожить того русобородого монаха-красавца.
— Ой! — верили и не верили тем россказням. А может…
— Может, хочет детей наколдовать себе? — догадывались молодицы и сами. — При таком богатстве — и детей не иметь. То беда! Род воеводы вымирает.
Гомон-слух осторожно выползал за ворота Вышатичева дома и тихими, невидимыми струйками расползался по Киеву: боярыня Янева колдует с волхвами! С поганской силой знается. А всё то пошло от черноризцев у нас — от их тёмных душ.
Кияне, берегитесь чёрных мужей! Обходите их стороной! Каждого они могут заклясть своими чёрными молитвами…
Воевода Янь ещё не успел и коня расседлать после возвращения от половецкого хана Осеня, как на святой Софии ударил вечевой колокол. Кони навострили уши, словно люди, прислушивались к тому тревожному гулу сполоха. Будто и они вместе с Вышатичем и его дружиной хотели постичь смятение, что вдруг обрушилось на стольный Киев.
В полдень вечевой колокол перестал сотрясать хрупкий морозный воздух. Над городом упала странная тишина. Казалось, что в ней тысячеголосо тонко позванивали мириады мелких осколков, что оторвались от того колокола, обмерзли и повисли в колючей прозрачности зимнего дня. Из них была соткана холодная голубизна неба, от них шло серебряное позванивание голосов, шагов, даже поскрипывания полозьев по снегу и короткий топот конских копыт.
Вдруг на колокольне снова заговорили колокола. Но это уже не был клич на вече! Колокола били тягуче и тяжко — за упокой души.
Воевода быстро переоделся в новый, расшитый внизу золотым узором кожух, обул чёрные, хорошо смазанные сапоги, на голову нахлобучил мохнатую шапку из серебристо-серой лисицы и побежал к Софии.
А на Софийском майдане до самого Бабьего торжка уже с утра стояли тёмные, выбеленные сверху инеем толпы людей.
Большая сизая туча тумана прозрачно колыхалась над людской массой, что дышала в неё белым паром, и та туча будто глотала гомон.
— Умер…
— Кто умер, люди?
— Жиратель братьев кровных.
— Князь Святослав?
— Днём…
Воевода Янь вместе с прочими боярами и знатными мужами стоял на вечевом помосте под самой колокольней. Рядом с ним переминался с ноги на ногу митрополит Иоанн: муж дивной натуры — красноречивый грек, к простым и сильным добрый, но потайной и хитрый. Этот грек принимал почёт за свою книжную учёность и за то, что единственный из всех митрополитов-греков, что приходили на Русь со времён Владимира, выучил русский язык.
Уже давно сей Иоанн сидел на митрополичьем престоле в Киеве, освящал то одного, то другого князя, то третьего, кому бог поможет столкнуть своего брата-соперника. Каждый из них уповал на поддержку митрополита, старался перекупить его милость и дарил-одаривал его.
Княжеские усобицы ослабляли вознесённых киевских властителей, что со времён Ярослава Мудрого стремились выбиться из-под церковного верховенства Византии. Они не давали превратить Киевскую Русь в провинцию ромеев-византийцев, как это издавна повелось с теми народами, что приняли христианство из рук могучей всепоглощающей Византии.
Нелёгкой была миссия греческих митрополитов на Руси — обращать прежде всего князей к византийским законам и прибрать русскую церковь к рукам византийских патриархов. Своевольные русские князья, начиная от Ярослава Мудрого, не считались с замыслами митрополитов, даже хотели вовсе избавиться от этих ромеев. Потому недаром византийский книжник и писатель Михаил Пселл писал, что варварское племя русичей всегда имело лютую и бешеную ненависть против греческого верховенства и всегда находило тот или иной повод, чтобы начать войну с Византией…
Много киевских тайн ведал митрополит Иоанн. И ныне, в этот тревожный зимний день, бояре и кияне, что столпились на вечевой площади, с осторожным любопытством поглядывали на Иоанна. Янь Вышатич предусмотрительно ближе подступил к нему, слегка оттолкнув локтем отца Лазаря из Выдубицкой княжеской обители и переяславского митрополита Ефрема. Странно, отчего он вдруг явился в Киев?
Белое солнце низко плывло над горизонтом и слепило глаза. С ним спорили ослепительно-белые сугробы снега. Конец декабря месяца в Киеве был морозным и снежным. Кончался год 1076-й от рождения Христа.
Боярин Чудин стал на край помоста и звонко ударил в било. Площадь вздохнула в ожидании. Тысяцкий Чудин изо всей силы крикнул:
— Кияне! Умер наш князь Святослав. Разрезал брюхо… Несподанно умер.
— Кару божью принял! Сей коромольный был князь!..
— Мы не кликали его вечем в Киев!.. — закричали внизу, из толпы.
Боярин Чудин обернулся на голоса, сердито свёл густые седые брови над остро сузившимися глазами.
— Зачем теперь заговорили? Скажите ныне, кого на княжий стол позовём.
— А никого!.. Сами управимся…
— И без тебя, Чудине!.. Без всех бояр…
Толпа качнулась, заревела, аж эхом откликнулись чувствительные колокола на Софии.
Боярин Чудин отступил от края помоста и спрятался за спину Иоанна. Ему померещилось… Ему показалось, что так же начинала реветь толпа горожан, когда впервые в Киеве восемь лет назад вспыхнула великая стань. Тогда именно под стенами города появились половецкие орды, что разгромили рати князей. А что, если снова начнётся в Киеве мятеж?..
— Зовём законного князя — Изяслава! — гукал староста гончаров с Подола Бестуж.
— Не хотим Изяслава! Снова приведёт чужеземцев! — замахали руками слобожане с предграда. — Долой Изяслава! Боязливый князь!..
— Кияне, зовём Всеволода из Переяслава! — снова подступил боярин Чудин к краю помоста.
— Всеволода! — откликнулись митрополит Ефрем и пресвитер из Вышгорода Лазарь.
— Всеволода!.. — подхватили возле помоста несколько десятков голосов.
Митрополит Иоанн закивал им головой.
— Так… Так… Всеволода!
На его груди качнулся серебряный крест.
А Чудин тем временем шёпотом рассказывал Яню подробности. Странная смерть забрала Святослава. Обедал здоровым в своих палатах вместе с отцом Иоанном.