Исчез великий Илларион. Сыскные люди приносили разные вести: одни уверяли, что Илларион ушёл к волхвам, и те своими заклятиями и чародейством обратили его в оборотня или дикого вепря. Другие рассказывали, что Илларион отправился в греческую землю и затворился в каком-то монастыре. Ещё были вести, что Илларион укрылся в каком-то русском монастыре. Но в каком? Монастыри те на огромных просторах Руси возникали, как грибы после дождя. Они не признавали митрополичьей власти, в большинстве были княжескими, а Печерский к тому же — поддерживал единодержцев-князей против посягательств Византии и был недосягаем для митрополии.
Слово Иллариона, его сила и воля наполняли Печерскую обитель ещё со времён Ярослава. Великий Илларион, став схимником, не переставал быть великим воином. "Не наведи, господи, на нас напасти искушения, не предай нас в руки чужих, да не будет прозван град твой Киев пленником, а стадо твоё — пришлым в земли не своей…" — сия молитва Иллариона жива и поныне.
Киев — да не будет пленником!.. Да не будет! Мы ещё поборемся с тобой, премудрый и книжно-речистый митрополите Иоанне!..
Через неделю воевода Янь собрался в дальние странствия. За суматохой, спешкой и горячечными раздумьями не сразу вспомнил, что ещё по приезде от хана Осеня не приветствовал, как подобает, свою госпожу, боярыню Анну. Позвал горничную.
Килька в ту же минуту выросла на пороге. Будто давно ждала зова боярина. Колючие искры её глаз сверкали лукавством. Щёки пылали так, что редкие веснушки на лице казались белыми пятнами.
Челядница была празднично одета. С чего бы это? Красные узоры на широких белых рукавах вышиванки тоже, казалось, сверкали вызывающе и маняще. Янь заморгал: поверх той рубахи Килька натянула безрукавное багряное платье из греческой вольницы[35]. То самое, что он когда-то дарил своей жене.
— Где… боярыня?
Килька изогнулась гибким станом, повела чёрной бровью.
— Богу молится. Где ж ещё?
— А ты зачем… так вырядилась?
— Боярин мой приехал — праздник для меня! — Килька ласково провела ладонями по своим крутым бёдрам, облизнула жадные губы.
— А платье… где взяла? — уже не так сурово, скорее с удивлением придирался Янь.
— Боярыня пожаловала. За верную службу. Хи-хи-хи!
— Что… за служба? — насторожился воевода.
— Килька умеет служить, потому умеет и молчать, господин мой! — служанка сложила руки на груди.
Янь словно ужаленный кинулся к челяднице, со всей силы тряхнул её за плечи.
— Г-говори, с-сучка! Зачем хвостом вертишь? Забыла, чей хлеб ешь?
— Разве я… что?.. Я ничего не делала! Откуда мне знать, куда боярыня каждый день ездит? Тайком ездит! Меня с собой не берёт. Никого не берёт… Говорят… волхвует… с Чёрнобогом знается, говорят люди. А я думаю — с тем монахом… Нестором… Видный такой собой. В Печерах живёт…
Янь оттолкнул от себя Кильку, вытер руки о подол рубахи. Половецкое отродье нечистое! Что мелет про его боярыню? С волхвами!.. С Нестором… Какой ещё такой Нестор?..
Килька от обиды всхлипывала, губы её дрожали.
Янь метнулся из хоромины, распахнул двери молельни. За столом, расстелив под руку свиток нового пергамента, сидела Гайка. Вела пальцем по строкам. Свеча в светильнике уже догорала.
Спокойным, печальным взглядом встретила настороженного воеводу. Для неё он так и остался воеводой. Мужем не стал.
Янь растерянно гасил в глазах свою ярость и смятение. Остужал душу лаской её худого, утомлённого лица. Но всё же… красива его жена! Сердце его, как и прежде, вдруг заныло, встретив пытливый взгляд её больших серых глаз под тёмными ресницами.
Эх, Янь, ездишь, колесишь по дальним землям, а для кого славу добываешь? Где дети твои, где потомки рода твоего? Брат Путята, вишь, всю славу рода и перехватит.
Но воевода Янь не мог ни в чём упрекнуть свою боярыню.
Знал за собой вину. Но надеялся на чудо. Думал, здорова кровь дочери смерда пересилит его худосочие.
Пробьётся в ней его семья.
Видел теперь — ошибся. Себя дурил напрасными надеждами, её душу искалечил. Не качает детей его жена, а, словно монахиня, книги да пергаменты читает… Так и уходят её годы…
Острое чувство собственной вины перед женой отрезвило его.
— Еду я, Гайка.
Она поднялась из-за стола.
— Снова… Далеко?
— В польскую землю.
— За Изяславом?
Янь вздрогнул. Молча отступил назад от мерцающего света огарка.
— Не бойся, не скажу никому, — успокоила его.
— Игуменья Анна бывает у нас?
— Давно уж не было.
— Угу…
Что он хотел сказать? Что-то доброе, ласковое хотел сказать своей Гайке, но не знал что. Ага… О чём это Килька намекала? В его сердце поднялась злость.
— Зачем Килину так жалеешь?
— Для неё это единственная радость — красивое платье. А мне — всё равно.
— А волхвование — не всё равно? — Янь уже закипал.
Гайка удивлённо вытянула шею. Внимательно рассматривала покрасневшее, пятнистое лицо Яня. От злобы его косые глаза ещё сильнее разошлись в разные стороны.
— Я не волхвую.
— Хоть бы уж волхвовала так, чтоб дитя мне принесла… Кому оставлю сей терем? И эти книги… и конюшни… и всё…
Лицо Гайки побледнело. Глаза померкли.
— Если так… уйду отсюда, Янь…
— Иди! — топнул ногой воевода. И вдруг испугался. Гайка… Ничего не хочу от тебя. Сына подари!
— Но…
— Знаю! Моя вина… — И вдруг его маленькое, жилистое тело затряслось в беззвучном рыдании. Гайка растерялась. — Всё прощу… никто не узнает… Ты же моя верная жена!
Гайка смутилась. Впервые за столько лет совместной жизни в ней отозвалась в душе человеческая жалость к Яню и к его косым глазам. Наверное, великая печаль лежит на душе воеводы…
— Спаси мой род, ладо моя! — шептал взволнованно воевода. — Иначе всё то достанется Путяте. Тот загребущий! Изо рта вырвет!..
— Я… не знаю как, Янь… — Гайка задыхалась от стыда.
— Знаешь, Гайка. Ты всё знаешь! Клянусь тебе богом вседержителем… И, если хочешь, клянусь твоими богами — Даждьбогом и Перуном… Кривого слова тебе никогда не скажу. Это какой-то монах там… Какой-то Нестор…
— Ты что?! На грех меня толкаешь?
— Отмолим у богов вдвоём, Гайка. Храм поставлю.
— У богов, может, и вымолим прощение. А у себя?
— Гайка, что у себя? Мне уж пятьдесят лет. Надеяться не на кого. А тебе ещё жить и жить на этом свете. Разве тебе хорошо без дитя?
Гайка подошла к своему мужу.
— Не надо, Янь…
— Гайка, ладо моя!..
… Удивлялась старшая служанка. Впервые за столько лет боярыня сама собирала в дорогу воеводу. Хлопотала, чтобы хлеба и сухарей было вдоволь. Чтобы и кувшины с мёдом не перемёрзли. Чтобы и шуб да шкур кинули на сено достаточно.
Когда сани с воеводой выскользнули за ворота и понеслись по улице, долго провожала его взглядом. Пока не улеглась белая метель, сбитая санями и конскими копытами.
Уехал Вышатич.
На другой день начала собираться в дорогу и боярыня. Захотелось Гайке навестить свой смердский род, к отцу-матери заглянуть, в Васильков-град.
Не брала пышных повозок, не клала ни ковров, ни мехов. Сама держала вожжи в руках, сама правила, как возница. Сказано, смердская натура!
Пока ехала к Золотым воротам, встретила нескольких всадников и двуколок знатных киян. Удивлялась, здоровались с ней украдкой, отводили глаза в сторону… В это ненадёжное время предпочитали лучше не узнавать Вышатиху. Кто знает, какой гнев божий навлечёт на своевольца-воеводу митрополит Иоанн. А заодно и на них, ныне властвующих…
Дивилась: обесславился род людской… Запутался в бесчестии и лицемерии. Подальше, подальше от этого пристанища лжи и низости! Туда, на вольные нивы, к убогим жилищам, где голодная, но чистая правда, где искренность людская греет душу… К отцу-матери…
Белое солнце плыло в белом небе. Белая, снежная земля сливалась с ним на горизонте. И не видно границы, что делила мир небесный и земной.
Казалось, что дорога, по которой мчались Гайкины сани, ведёт в белое пространство небес, где так же кристально-солнечно, безгранично, чисто. Вдоль санной дороги мёртво спали леса под белым снежным покрывалом. И на душе оттого становилось тихо и чисто.
Ровно и дружно бежала тройка её коней. Сани упруго выскакивали на холмы, стремительно, словно отрываясь от земли, летели вниз. Дорога вилась-змеилась сверху — вниз, снизу — вверх. Иногда на горизонте вставали в белом тумане морозной мглы придорожные сёла. Местами в них возвышались колокольни церквей.
Гайка и не заметила, как покраснело, замутилось солнце. Кончался короткий зимний день.
Из-за молчаливых заколдованных чащ и дубрав выползали синие сумерки. Они густели, насыщали воздух острыми иголками, коченели от холода. Вслед за ними вырывались позёмки.
Солнце уже закатилось за горизонт. И вдруг из просторных оврагов вылетел белый столп вихря. Он вертелся в бешеном танце, поднимая вокруг себя метель. Неожиданно этот снежный столп сделался розово-пурпурным, потом синим, далее совсем почернел и рухнул, рассыпавшись, под копытами Гайкиных коней.
Сердце её замерло. Что за вестник? К добру или к беде?
Едва уняла колотье сердца в груди. Щёлкнула по крупам коней. Заворачивать назад было уже поздно. Да и кто в мире сворачивал с дороги, что сулила неизвестность?
Резкий ветер рванул на её голове тёплый платок. Тугой, колючий, безжалостно-ледяной северяк…
Метнулись в сторону гривы и хвосты коней. Гайка испуганно взглянула вверх: над землёй нависало тяжёлое чёрно-сизое небо.
Уже было совсем темно, когда посыпался густой колючий снег. Щедрыми охапками ветер бросал ей метель в лицо, на попону, что прикрывала сено.
А до Василькова уже недалеко — каких-нибудь три-четыре поприща[36].
Вдруг исчезла санная дорога. Полозья вязли в густом рассыпчатом снегу, как в песке. Кони тяжело брели, низко наклонив головы и подставив широкие лбы встречному ветру. Вот-вот они остановятся.
Ночь обступала Гайку глубокой глухой темнотой. Наконец кони остановились. Вокруг — лишь завывание ветра и тревожный шелест застывших снежинок, что падали-падали отовсюду на неё.
Где она? Куда ехать? Ничего не разобрать… Вдруг кони резко дёрнули сани, кинулись в сторону. Гайка едва удержала вожжи. Тревожное ржание, поднятые головы. Волки?.. До боли в зрачках всматривалась в сторону. В глазах плыли розовые круги…
Снова дёрнулись сани, кони бросились в другую сторону и бешено понеслись. Сани перевернулись, Гайка выпала на снег, сверху её накрыли попоны и сено…
Где-то в глубине глухой мглы слышалось ржание.
— Стой!.. Стой!.. — Гайка выбралась из-под сена, кинулась к коням.