В ответ — лишь далёкое испуганное ржание, да и его глотала тьма…
Ноги вязли в снегу выше колен. Идти было некуда — повсюду мрак. И вдруг, когда уверенность уже покинула Гайку, она увидела огоньки. Какое-то поселение светилось искрами. Люди ужинали…
И Гайка побрела по сугробам на те огоньки. Споткнулась о какую-то деревяшку. Наклонилась, взяла в руки, оперлась. Легче стоять. И легче идти. И она шла…
Снова замигали огоньки. Но как-то странно — с другой стороны, с противоположной. Они не гасли, двигались то ровной цепочкой, то полукругом. Только теперь почувствовала, что ветер стих, что густой снег будто смягчился.
Подумала — всё это наваждение. И огоньки, и снег. Но и ощущение реальности не покидало. Тело закоченело. На ресницах висели ледышки. Спина и грудь холодели от пота.
Пошла на огни… Спешила. Не спускала с них глаз, боялась потерять. Может, то волки? Всё равно… Лишь бы какой-то конец…
Тем вечером околица града Василькова была встревожена бешеным гвалтом собак. По улице мчалась обезумевшая тройка коней. Кони отрывисто и тревожно ржали, фыркали, били копытами снег, словно предупреждали о какой-то беде.
Собаки огромной сворой увязались за конями и гнали их переулками аж до озера. В это время здесь пылали костры.
Парни и девушки дотанцовывали крещенский вечер. Ещё не решено было, кому достанется иордань — вырубленный изо льда и облитый свекольным квасом огромный красный крест. Днём отец Михаил освящал возле него воду в проруби. А вечером один конец града шёл на другой: бондари в кулачном бою должны были либо одолеть кожемяк, либо отдать им иордань. Седобородые мужи, парни, отроки на глазах у молодиц и девчат, что толпились возле костров, мерялись отвагой и силой. Кто-то тайком сводил счёт со своим обидчиком, а кто-то открыто завоёвывал благосклонность богини Славы…
Скрипит под ногами замёрзший снег, хрустят льдинки на обледенелых листьях аира, что торчит над ледяным полем озера. Лава идёт на лаву.
Вдруг с высокого берега, оттуда, где стояла церковь, вылетела тройка коней. Они мчали на людей, подминая под копыта заснеженные кусты и прибрежные заросли. Кто-то не успел увернуться, кто-то вскрикнул, кого-то толкнуло в сторону санями. Кони уже несутся между двумя лавами кулачников.
— Сани!.. Сани!.. — первыми закричали женщины. — Кто-то погиб — сани пустые!
Васильковчане заволновались, закричали. Где искать? Откуда они мчались? Больше всего галдели женщины. Может, человек ещё жив.
Немедленно бросайте забаву да пойдём искать!.. Пусть иордань достанется тому, кто найдёт человека! Вот это будет дело!
Те, кто был со смолоскипами, первыми и двинулись по следу обезумевшей тройки, которая уже неизвестно где исчезла. Шли цепочкой — след в след, потом развернулись полукругом. За ними потянулись все остальные. Кричали, посвистывали, ругали жалостливых молодиц, что не дали доиграть кулачный бой. Хотели уже возвращаться.
Вдруг отрок Майко закричал:
— Вижу! Вон там! Что-то ползёт!..
Все беспорядочно бросились вперёд. Майко кружил на месте, потому что уже никого не видел.
— Показалось мальчишке. Мана — не иначе.
От такого недоверия мальчик чуть не заплакал. Видел же, твёрдо знал, что видел человека, который барахтался в снегу. Вдруг он упал. Споткнулся. Поднялся. В темноте не понял, что это было. Вдруг — повернул назад, на то место, где упал. Наклонился, ощупал руками. Перед ним лежал без сознания человек. Весь занесённый снегом.
— Сюда-а… Сюда-а!.. — Подсвечивал смолоскипом.
Люди сбегались и удивлялись. Перед ними лежала женщина. Глаза закрыты, обледенелые, заснеженные брови и ресницы. Без платка.
Распахнутый кожушок.
— Жива ли?
— Каких-то два поприща не дошла.
— Вот так Майко! Сквозь тьму увидел!
Только к утру мать Майка, которую все на окраине звали Нига Короткая, оттерла и отогрела замёрзшую женщину. Смазала гусиным жиром, напоила крепкой бражкой, целебным ромашковым зельем и мятой. Всю ночь хлопотала, шептала заклятия, брызгала из большой чародейной чаши росой, собранной на Ярилин день. Клала её посреди избы на еловые ветви, отрезала их концы — то значило, что вместе с ними отсекала невидимые руки лютого Чёрнобога, который хотел душу такой прекрасной жены отдать ненасытной Моране.
Уже перед рассветом накрыла её ряднами и кожухом. Погасила свечу,
Утром Нига подняла сыновей с тёплой постели. Скотина уже ревела во дворе. Старший сын, Тука, умывшись над жёлобом ледяной водой, накинул на плечи кожух, взял из сундука буханку хлеба, щепоть соли (всё это мать приготовила ещё с вечера) и пошёл в хлев. Там он будет отламывать куски пряжма[37], макать в соль и кидать в ясли коровам и волам, чтобы они съели те кусочки вместе с сеном. От того боги будут милостивы и щедры к хозяевам, умножат всякий скот во дворе и уберегут от падежа. Средний сын Ниги — Нерадец — ухватил за дужки деревянные вёдра и побежал к колодцу. В первый день после Крещения должны ходить за водой и хлопотать по двору только мужчины. Обычай — не христианский, конечно, а древний, прадедовский, — велел женщинам ничего в этот день не делать: ни прясть, ни шить, лишь хлопотать возле печи, готовить к столу, чтобы было чем угощать гостей, которые с утра уже начинают ходить по домам с перевеслами из гречишной соломы.
"Добрый день добрым людям. Принесли вам гречишной колбасы! Вот сколько!" Так хлеборобы напоминали друг другу, что надо заботиться о новом урожае.
Наконец гостья подняла голову. С удивлением рассматривала избу, тускло освещённую трещащей лучиной. Потом вдруг вскочила, села, негромко окликнула:
— Кто здесь?
Нига Короткая стояла у печи, швыряла сухие дрова на чугунную плиту. Огонь быстро разгорался, лизал языком под комин, валил через него клубы дыма. Прямо из трубы в стене был сделан проём. Дымохода не было — за него надо было платить большие деньги. Бедные смерды не позволяли себе такой роскоши — выводить дымоход — и вынуждены были постоянно глотать дым, ибо тяга через ту дыру, конечно, была никудышной. Наверное, на улице гулял какой-то ветерок, дым вдруг повалил в избу, разъедая глаза и щекоча в горле.
— Как руки, ноги? Отошли?
— Жаром горят.
— То хорошо. Кровь играет. Чья ж ты будешь?
— Сама здешняя. Может, слыхали когда — Претич-кузнец есть в Василькове.
— Претич. Так это ты — Гайка? Лю-у-донь-к-и! Гайка наша прибилась. Что же одна? Где твой боярин?
— Уехал… в дальние земли. А я — сюда. Родню навестить.
Нига подперла кулаком щёку.
— Так ты и не знаешь? Ох! Нет уже ни отца твоего, ни матери. Вот перед зимой умерли. Вместе, словно сговорились. Какая-то тяжкая зимница[38] приключилась с ними.
Гайка так и оцепенела.
— Пусть боги тебя не покидают, дочка, — кинулась к ней Нига. — Это для них благо — не мучили их кости болезни и немощи. Умерли сразу — и всё. Каждому бы такая смерть.
Гайка не слышала утешительных слов старой женщины. А может, не могла понять их.
— Одна беда не ходит, за собой другую ведёт, — вздохнула Нига. — Нерадец, это ты вернулся? Укрой её своим кожухом ещё.
— Кто это, мама?
— Наша Гайка. Жена боярина Вышатича. Та самая… — Нерадец удивлённо рассматривал её лицо. Всё же она это! Лицо её неземной красоты! Когда-то, ещё молодым парнем, тайком тосковал по девушке. Тогда на Ярилин день глаз не сводил! Теперь рассматривал вблизи.
Старухи града по углам шептали, что это от её волхвования в Василькове парни перестали жениться. Стариками-холостяками предпочитали оставаться, чем брать в жёны некрасивых и нелюбимых. Горевали матери — роду не было приплода. Нига Короткая уж и просить перестала своих перезрелых сыновей — Туку и Нередца. Разумными мужами стали, по двадцать пять лет за плечами, плёткой не согнёшь. Был бы отец — знал бы, как с ними говорить. А она что — её дело печь, да зелье целебное, да чаша та, где старые боги оставили свои знаки… Муж её, Порей, уехал куда-то в чужие земли. Со старым князем Изяславом подался в дальние края. Как гридь[39] княжий — его страж.
Нерадец встрепенулся — Гайка распахнула глаза, вздохнула.
— Пойду… к двору своему… Хоть поклонюсь душам отца и матери.
— В такой мороз! Отогрейся ещё.
— Пойду, тётушка. Спасибо за помощь. Век помнить буду. Вы мне — как родная мать ныне.
Нига всхлипнула, вытерла заплаканные глаза.
— Нередец, проводи боярыню. Какая ж молодая да красавица!..
Нередец кинулся к одежде. Руки его дрожали. В небольших светлых глазах под широкими тёмными дугами бровей таяла густая синь.
Мигом запряг сани-одноконку, постлал свежего сена. Терпеливо ждал, пока Гайка оденется и сядет рядом с ним. Наконец она молча села.
Нередец пустил коня рысью.
Сани тихо поскрипывали по снегу, легко уминая рыхлый снег под полозьями. Держали путь к церкви Успения.
Теперь только Гайка поняла, куда ночью занесла её вьюга. То было предместье Василькова, что выросло за стенами города, — смердский конец, который беззащитно выходил прямо в поле. Местами стояли светлые соломенные крыши. Наверное, новые мазанки-хаты поставили недавние горожане. Чаще всего это были беглецы из Поросья и из днепровской улучины, где ныне хозяйничали половецкие орды. Тысячные толпы русичей с семьями, скотом, зерном из года в год покидали старые обжитые места на южных окраинах Русской земли и прибивались сюда, ближе к княжескому Киеву, под защиту мечей княжеских дружин…
Вот и улица Претичей. Не улица — переулок. Ни следа, ни тропинки не ведёт к онемевшей мёртвой хате Претича. У старого кузнеца не осталось наследников, кроме Гайки. На ней и заканчивался их род.
Гайка поспешно слезла с саней, подбежала к дверям. Откинула деревянную задвижку, вошла в сени. На лавочке, как и раньше, стояли рассохшиеся вёдра. Под потолком на жерди висели пучки калины, душицы, чабреца, мяты. Мать запасала на зиму.
В избе — всё как и прежде было. Рушники над окошками. На столе — белая полотняная скатерть, припорошённая пылью. На ней — засохший каравай. Кто-то оставил для домового, чтобы дом стерёг, как и раньше.
— Если хочешь — затоплю печь, — за спиной тихо отозвался Нередец.
Гайка отрицательно покачала головой.
— Кто же похоронил их?
— Некому было. Мор напал на людей. Половина града тогда вымерла. Так мы с Тукой собрались, да ещё двое парней… Старики нас на вече просили. Как могильщики, ходили с заступами. Твоих вот здесь, за огородом, и похоронили.
Гайка впервые взглянула в лицо Нередца. Широкоплечий крепыш, пшеничные усы — до плеч.