В руки мне шапку.
— Век не забуду. Почему же не сообщили мне?
— Боялись твоего воеводы.
В её обмерзшем, закоченелом сердце заструилась струйка тепла.
— Хочешь — бери эту хату себе. Будет жена — заведёшь хозяйство.
Нередец отвёл глаза в сторону.
— Нет мне пары. — Скулы его побелели.
— Зачем себя винишь?
— Не себя, Гайка. Тебя.
— Как же?
Нередец взглянул ей в глаза.
— Кроме тебя, никто к сердцу не припадает.
— Не надо…
— Знаю… Это я так… Раз уж пришлось…
Гайка задумалась. Её здесь ещё помнят.
Тревожное тепло разлилось по телу. И мир вдруг перестал быть таким холодным и пустым. Кто-то жил в нём, кому она давно была люба и кто сейчас не боится сказать ей это. Душа её словно оттаивала от ледяной коры, согретая чьими-то муками и болью…
— Я всё равно тебя буду ждать.
— Не надо…
Холодные губы её едва шевелились. Нередец надел шапку на густую копну рыжеватых волос.
— Говорю так, чтоб знала: если что случится… — Упрямо смотрел себе под ноги. Лишь изредка поглядывал из-под бровей на неё.
— Отвези меня в Киев, Нередец… — устало простонала Гайка. — Отвези… Мои кони сбежали…
— Найдутся! Я видел их вчера вечером.
— Найдутся — бери себе. На новое хозяйство.
— Спаси тебя бог, Гайка…
Лишь через три дня Нига Короткая позволила Гайке ехать в Киев. Снаряжала её в дорогу, как родную, — связывала в узелки орехи, медяники; тайком била поклоны то иконе чудотворной богородицы, что висела в красном углу, то своей чародейной чаше, что стояла на отдельной полке рядом с деревянными идолами. Не знала, каким богам и благодарить за щедрость боярыни. Кони. Тройка коней!.. Прямо с неба свалилось богатство!
— Тука! Нередец! Где же они, те кони? — кидалась к сыновьям.
— Говорят, на кожемяцком конце их перехватили.
— Так бегите! Это же наши кони!..
Снова над Гайкой плыло белое
зимнее солнце. Молчаливые леса в белых одеяниях снова манили сказкой, тайной. Что-то чистое берегли в себе. Что-то великое сулили.
Она им улыбалась благодарно. И белому небу, и белому солнцу улыбалась. И нелукавому Нередцу.
Он укутывал её в овечьи шкуры, переворачивал, как дитя, и невзначай держал подольше у своей груди. Ей было от этого хорошо.
— Слышишь, Нередец, вот возле этих дубов тогда взвился такой высокий столб.
Он прикатился прямо ко мне и рассыпался. Какой это был знак мне от Белобога?
— То к снегопаду и метели,
— Смотри, вон какая-то хатка! Кто там живёт?
— То хижина для охотников. Или для путников. Чтобы погреться.
— А чем там погреться?
— Там есть печь, есть дрова. Надо лишь огонь развести.
— А где взять огня?
— Как — где? В кресале.
— А у тебя есть кресало?
— У каждого путника должно быть кресало.
— До Киева нам ещё ой сколько…
— Почему ж… можно и отдохнуть… — Нередец завернул коня к лесной хижине.
В ней было темно и холодно. Но на полу возле печи лежала большая куча сухих берёзовых и сосновых поленьев. Гайка кинулась к ним. Нередец высек кресалом огонь.
Скоро в хижине потеплело от дыма и тёплого духа. Бело-розовое пламя щедро рассыпало вокруг себя горячие искры. Запахло живицей.
Нередец подкинул берёзовых дров. Огонь стал чистым и белым. Хижина наполнилась запахом весны и ещё чего-то терпкого, неясного…
— Жарко… — Наконец Гайка согрелась. Отодвинулась от огня. Потихоньку отходила. Чёрная косынка тяжело спадала на спину и плечи. Поправила под ней тугой венок кос. Прикусила губу.
"Что это с ней? — мелькнула в голове робкая мысль. — Не подумал бы чего этот Нередец…"
В глазах её всё ещё вилась-крутилась белая дорога, и белое небо, и белое солнце… И всё вокруг было переполнено чистой, прозрачной белизной.
Притаившись, сидела на кожухах, обняв колени руками. А мысли — какие-то странные, лёгкие и лукавые — несли её куда-то… несли… в белой залитой солнцем выси. Почему-то вспомнила слова своего боярина… Да пропади он пропадом!
Нередец снова заносит в хижину охапку дров. Подкидывает на ясный жар. Над лесом, верно, уже вечер или и ночь. Не знала, сколько времени сидела в сладком оцепенении. И не хотела знать…
Не удивилась, когда рядом с ней сел Нередец. Не отстранилась, когда его тяжёлая горячая рука легла на её плечо — и даже когда та рука поспешно скользнула к её стану. А потом обе его сильные руки легко подхватили её и стремительно уложили на кожух.
— Ой… Нередец… — ухватилась за его крепную жилистую шею. — Нера…
Пьяное забытьё, сладкое безумие наполнило хижину, где погасало пламя сухих берёзовых дров. Косматые тени тревожно метались по стенам…
Сани воеводы Яня легко скользили с лесистых холмов, тяжело выбирались на возвышения пологих гор и снова неслись вниз.
Янев возница, васильковский муж Порей, то удерживал резвых коней, то натягивал туже вожжи, чтобы пустить их быстрее. Оба уже и счёт потеряли, сколько времени мерили копытами эти заснеженные лесистые холмы Бескид.
Наконец в белом тумане показались тёмные очертания башен. Они врезались в небо острыми шпилями и круглыми маковками. Из седой дали выныривал Краков, столичный град малопольской земли.
Когда спустились в широкую долину, их остановили сторожа. Куда и зачем? Зачем и куда?
Пришлось долго объяснять, быстро откупаться. Сторожа хоть и видели, что эти люди не опасны для княжеской безопасности, всё же охотно взяли выкуп и ещё охотнее окружили сани воеводы плотным кольцом. Потянули их к Вавелю — княжескому замку, где пребывали краковские князья со времён объединителя малопольской земли Болеслава Кривоустого.
Русский князь Изяслав Ярославич жил во дворце своего тестя, князя Мешко Второго. Невысокие, сложенные из серого камня палаты стояли на открытом безлесном холме, окружённом глубоким рвом и валом. На расстоянии остановились леса, что сползали с недалёких хребтов гор.
Через ров был перекинут узкий мостик, который сейчас был разъединён. Сторожа проехали вперёд, кому-то крикнули — и мостик, словно сам по себе, соединил свои части, послушно простершись перед пришельцами.
Воевода Янь и Порей уже несколько лет не видели князя Изяслава и забыли его облик. Но сразу поняли, что именно он, князь Изяслав и его жена Гертруда, первыми бросились им навстречу с крыльца, на бегу надевая свои меховые опашни.
Русобородый, русоволосый, с настороженно-зоркими глазами старший Ярославич — Изяслав, говорят, больше всего был похож на свою мать, свейскую королевну, дочь короля Олафа — Ингигерду, которую на Руси крестили в Ирину. Но, верно, в его теле преобладала не холодная кровь свеев, а горячая русская — не мог дождаться, пока Вышатич отдаст ему все подобающие поклоны. Изяслав, сбежав с крыльца, схватил под руку воеводу, заглянул ему в лицо.
— С чем приехал, боярин? С чем? — Дыхание его перехватывало волнение. Пять лет изгнания! Пять лет позорной славы нахлебника польского двора!..
Прибежал сюда, спасаясь от руки брата своего младшего Святослава, который, считай, за полы стянул его с отцовского стола. Правда, Изяслав прибежал сюда с большой валкой добра — серебра-золота прихватил немало куниц, соболей, ковров, бухарских шёлков, мёдов и воска притянул. Думал, за это богатство купит чужих воинов, которые посадят его снова на киевский стол. Но чужие серебро-золото взяли, землю русскую разграбили, а его не защитили. Молился было Генриху Четвёртому, велеможному императору Священной Римской империи, который воевал с самими папами римскими. Обещал ему и земли, и серебро, и воинов.
Генриху нужно было серебро и вои. Вот и послал в Киев послов с Бурхардом Трирским: "Зачем забрал у брата отцовский стол? Отдай сам, ибо заберём силой и отдадим Изяславу!"
Святослав же смеялся. "Не отдам, откуплюсь от вас! У меня больше золота и серебра, чем у изгнанника-брата. Смотрите — и всем рассказывайте!"
И показал им сокровища святой Софии киевской, и сокровища княжеских монастырей и храмов. И велел дать послам Генриха столько, сколько каждый мог руками удержать. Знает ведь: с собой на тот свет не возьмёт, а на этом — золото-серебро даст ему власть крепкую. Но не знал другого: лишь нищие жаждут золота! Ловцы пороков и торгаши властью покупают за него призрак недолгой силы…
Однако Генрих отступился от Изяслава. И остался русский князь, старший Ярославич, нахлебником краковского двора. Стал ждать… чего-то ждать… И вдруг — вестники из Киева. Он их сразу узнал — бородатых. Но… воевода Вышатич — правая рука Святослава. С какими словами приехал от брата мятежного, вора и богохульника?
— Княже! — кланялся тем временем Вышатич Изяславу. — Слово к тебе имеют кияне… Иди в Киев.
— Кияне!.. А князь Святослав? — смутился Изяслав.
Воевода снова склоняет чело в поклоне.
— Князь Святослав преставился. Царство ему…
— А вече?.. — нетерпелится Изяслав,
— Вече сказало: звать Всеволода.
— Но ведь кто меня хочет?
— Мужи разумные киевские. Значные мужи и черноризцы печерские, чада, богом избранные. Бери воинов, иди на Киев. А мы поможем своими дружинами. Плечи свои подставим под твои стопы.
В глазах Изяслава угасла радость.
— Дело ненадёжное…
— Отец Никон велел тебе слово передать — в земле Русской должна возобновиться заповедь отца твоего: на киевском столе должен сидеть старший в роду.
— Княже, не гневайся на жену свою… — из-за спины подскочила к Изяславу Гертруда. — Возьми рать у моего отца. Послушай бояр. Забери киевский стол!
— Отец твой, жена, уже не даст мне своих воинов.
— Даст! — Кончик носа Гертруды порозовел. — Я напомню ему, как отец твой, Ярослав Мудрый, пошёл в лодьях своих на мятежников-мазовшан, которые перебили епископов, и попов, и бояр своих. Тогда он посадил на стол князя Казимира и сестру свою Добронегу в жёны ему дал!
— Забрали у меня всё серебро-золото… Чем воинам платить буду? — чуть не заплакал Изяслав.
— Победой, господин мой! — гордо блеснула глазами Гертруда и медленно направилась к крыльцу. Оглянулась, величаво повела рукой перед собой: — Просим дорогого гостя в палаты!
В хоромине словно забыли друг о друге. Каждый думал о своём. Изяслав не решался согласиться на слова Яня. Слишком много было за спиной нарушенных обещаний — и Генриха Четвёртого, и князя Мешко, и дружины лядской…
— Сие так… сие так… — раздумывал князь. — Ещё великий Иларион то говорил. Не оскудела размыслом государственным Русь. Но ведь ты, воевода… Зачем теперь стоишь за закон, а раньше — того мятежника Святослава поддержал?
Вышатич от неожиданности закрутился на месте, метнул своими косыми глазами врозь.
Изяслав и Гертруда сидели рядком на лавке, крытой красным ковром, под лампадницей и иконами.