Гнев Перуна
Оглавление первое
В тенетах дьявола
Не удерживай слово, когда оно может помочь. Ибо в слове познаётся мудрость, а в речи — знание.
Из книги премудрости Иисуса, сына Сирахова
Долговязый, костлявый старец широко шагал извилистой тропой вдоль поросшего бурьяном насыпи. Если отсюда, с этого крутого возвышья[1], взглянуть вниз, куда беспорядочной толпой сбегают яворы, осокори, вербы, дубы, клёны, непроходимые заросли черёмухи, терна, бузины, то за их ещё безлистными кронами можно различить широкую светлую полосу реки. То Днепр. Старческие прищуренные глаза хоть и видели далеко, но уже не могли достоверно разглядеть, какой он, этот полноводный весенний Днепр, в эту минуту, — тихий или гневный? Наверное, шумовал белыми гребнями волн. Наверное. Иначе сегодня не могло быть! Сегодня всё должно было возмущаться, восставать, расплёскивать гнев, подобно тому, как он клокочет в душе этого седого старца.
По ту сторону тропы, наверху за насыпью, тянется деревянная ограда. В кремнистую землю этого высокого берега Днепра прочно вросли высокоглавые храмы Печерской обители. Туда он смотреть не хотел.
Сердито цокал сучковатой патерицей тропу, возле которой шелестела на ветру прошлогодняя лебеда, шуршали сухие стебли череды и петрова батога…
Не замечал того. Большая сухая десница в синих жгутах выпуклых жил до боли в суставах сжимала блестящее навершие посоха. Подставлял лицо пахучему апрельскому ветру. Пьянило терпкой молодой зеленью, почками, влажностью земли. Кружилась голова. Трепалось редковатое, но длинное, до плеч, волосье. Трепалась густая белая борода. Прозрачно-выцветшие глаза напрягали зрение, всматриваясь вдаль. Но и видели ли что. Гневно бормотал:
— Горе тебе, человек, когда сын человеческий тебя предаёт. Горе тебе…
Кому он посылал эти слова? Бросал их себе в душу, чтобы уязвить её ещё больнее? Или хотел ими пронзить кого-то из своих злорадствующих?..
На спине ветер напинал, как парус на лодье, чёрную рясу. Она била по коленям, облепляла ноги, хлопала длинными полами. Старец на то не обращал внимания. Хмурил чело. В быстрых вспышках глаз таился гнев.
Шевелились обожжённые старческой жаждой уста. Негоже монаху, служителю Всевышнего Господа, поддаваться мирской суете, где повсюду подстерегает тебя дьявольское искушение. Обращайся, человек, в молитвах своих к всеблагому, возложи тяготы тленного земного бытия на его плечи, а своим терпением и смирением стяжай покой душе!..
Терпением и смирением…
Да где там! Дьявол с самой заутрени сегодня ловит душу отца Нестора в свои тенета! С тех пор, как игумен обители Печерской сообщил черноризцу-книжнику, что отбирает у него государственный пергамент и передаёт новому летописцу — Сильвестру. Так хочет новый князь… Владимир Мономах так желает!..
Отобрать его пергамент! Сколько лет Нестор вкладывал в него свои труды! Сколько дум над ним передумано! Душой сам возносился и иных, несмысленных, желал поднять над мизерностью и убогостью мира. А теперь эти ничтожества недалёкие вырывают у него самое дорогое.
Отбирают его дитя, кровью, потом, пламенной мыслью взлелеянное за долгие и многотрудные годы.
"Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете царствие небесное людям, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете…"
Цокнул патерицей по твёрдой тропе — невольно угодил в босую ногу. Пусть! Пусть болит и тело. Может, душе полегчает.
Уста шептали молитвы-покаяния: "Боже, воззри на смирение моё и на труд мой честный и прости все прегрешения мои!.. Грешен бо есмь!.. Каждый день грешил мыслями, нощеденно[2] умножая ту сокровищницу знания для людей. Но забыл, что всеблагий Господь учил: "Где сокровища ваши, там и сердца ваши". И ещё сказал о таких, как он: "Безумец! В эту ночь душу твою возьму, собранное тобою кому достанется?"
Грешен есть отец Нестор. Думал, что его сокровища обогатят человеческую душу, посеют мудрость и добро в сердцах неразумных. Теперь же постиг, что всё это — лишь бесовские сети. Никому не нужны на этом свете его знания и его правда. Видно, и вправду, только на небесах, среди райских садов и белокрылых ангелов, может витала мудрость и умножалось добро в душах праведников. На этой же грешной земле для них существуют лишь искушения…
Молиться… молиться ему надо. Нести поникшее чело к святому богу, к чистой богородице, матери Божией, и своим отречением от суеты и терпением этого унижения и принижения своей души стяжать право хотя бы на потустороннее признание всеблагого. А сей грязный смрадный мир пусть гибнет в блуде, страстях, братоубийствах. Ему, отцу Нестору, теперь до него и дела нет!..
Теперь пусть отец Сильвестр… Но обида снова горячо бунтовала в душе Нестора. Но почему именно — Сильвестр?.. Почему именно этот лукавец слизняковатый, для которого нет ничего святого и доброго на земле?.. Ведь он что угодно напишет в государственном пергаменте! Может возвеличить ничтожество, может унизить великого. Правда человеческая его никогда не трогала. А летописец для того и имеет право на прошлое, чтобы сохранить правду для будущего!
Но не будет Нестор печься за того Сильвестра. Ему отныне надо свою душу спасать. Оградить себя верой и упованием на бога и добро, наполнить себя покоем, чтобы достойно сойти с этого света. Его тропа вот-вот оборвётся… навсегда…
Нестор изо всех сил заставлял себя думать о собственной душе и о собственном спокойствии. Как спасти свою душу? Только душу. Ведь силу плоти он давно убил в себе. Теперь пусть душа его не встречается с кознями дьявола! Пусть ангелы проведут её сквозь муки адские к свету божьего милосердия. Аминь.
Монах вдруг остановился. Ветер хлопал рясой за спиной. Будто стремился остудить его разгорячённые обидой мысли.
Утомлённо прикрыл веки. Набрал полные груди воздуха. Обеими руками ухватился за посох.
Пришёл. Вот и конец его тропе…
Взглянул вниз, на широкие поймы Днепра. На синее безбрежье лесов. Благодать божья! Красота земли-матери…
За этой кручей, на которой он стоит, Днепр-река круто поворачивает вправо и скрывается в зелёно-дымчатых волнах лесистых холмов. Под ногами — обрывистый склон высокого берега. Дикие заросли и пустоши. А над головой — высокое синее небо. Швыряет ветер, гонит белые тучи.
Кучевые мохнатые тучи. Низко плывут они над днепровскими склонами. Зацепляют мягкими крыльями купола храмов и верхушки тополей. Будто хотят подхватить с собой и отца Нестора, великого грешника земного, дабы вознести над миром. Над всей весенней землёй, которую он так горячо любил, которую страстно желал засеять добром и мудростью. Потому и грешен человек тем, что верит в невозможное. Ибо то одному лишь всеблагому дано!
Ещё один грех признаёт за собой: любит любоваться красотой. А может, это и не грех, ибо всякая красота — творение духа божьего… Потому она и успокаивает его израненное сердце и взволнованные мысли.
Что может быть ничтожнее в человеке, чем суета людская? Посмотри, человек, вокруг себя, на сей безмерный и вечный мир, и ты постигнешь свою величину и ничтожность своих желаний. Что ты есть под небесами? Быстрогаснущая искра, мгновенный слабый всполох. Не способен он озарить землю ни Сердцем, ни Мыслью, ни Словом. Для того ещё нужно, чтобы окружающие умели внимать твоему Слову, а не кичливой гордыне или своему никчемному страху…
Невыносимая обида снова заскулила в изношенном сердце. Отдал людям всё богатство, что носил в мыслях и душе, а они взяли его своими грязными ручонками и бросили под ноги нечестивцам. Так стоило ли столько лет над столом горбиться?!.
Снова дьявольские искушения жгут мозг. Благой отец Феодосий, когда ещё был жив, учил братию монашескую не заботиться о завтрашнем дне. Сколько чудес сотворил ради того, чтобы научить, как надо жить сегодняшним. "Господь Бог сам позаботится о тех, кто молитвы свои ему возносит", — говорил печерский владыка.
Он же, Нестор-черноризец, согрешил также и против этих наставлений святого отца игумена: всё же заботился о будущем. Не о своём, правда, а о будущем земли русской и рода-племени русского. Вот и остались на его душе открытые раны. Солью посыпает их теперь. Забыл, что писали мудрые апостолы Божьи в святых книгах. А ведь писали, что во многой мудрости — много печали, и кто умножает знание, умножает скорбь человеческую…
Единственное покаяние для Нестора отныне — в посте и молитвах. Перейдёт он жить из монастырской кельи в свою пещерку. Четыре локтя в ширину, шесть — в длину. Дощатая лавка соломой устланная. На покрывало — верета[3]. И всё. Братия будет приносить ему раз в три дня кусок какой-нибудь перепечи да глиняный окрин с водой. Так повелось в обители ещё со времён первого игумена Феодосия, который монастырь сей благолепный разстроил. А было это давно. Нестору тогда минуло лишь и семнадцать лет.
Вспомнил, с каким ужасом впервые увидел пещерку. Яма, нора, а там — сырость и тьма. В той пещерке жил Феодосий. Пал ниц перед святым старцем.
"Благослови, отче, остаться возле тебя! Хощу научиться истинной вере и служить Господу Богу Всевышнему". — "Зачем, чадо моё, пришёл в это невесёлое место? Зачем бежишь от сладостей земных, которые Бог дарует людям?" Тот древний старец имел могучий глас в своём крепком теле. Нестор не мог поверить тогда в его слова: "Не каждый может вынести нашу жизнь. Не каждому дано. Иди к людям, чадо. Иди в мир". — "Не пойду, отче. Благослови!" — с горячими слезами припал к его костлявым стопам. "Не беда ли гонит тебя от суеты мира, сын мой?" — наклонился над ним белогривый старец. Его большая тёплая ладонь успокоительно легла юноше на голову. Голос Феодосия смягчился, сочувственно дрогнул. Может, в тот миг свою молодость вспомнил святой муж. "Если так жаждешь, то оставайся возле меня. Укрепи свои силы верой. И готовься к своему подвигу, чадо моё…"
С тех пор прошло… Сколько же это? Около полувека прошло. Вот теперь только подсчитал! Было не до воспоминаний. То плоть свою бурную обуздывал молитвами, бессонницей и голодом. То боролся с сатанинским духом и его чёрными ангелами в пещерке. Потом стал вносить в пергамент временные лета. Отец Феодосий завещал всем летописцам письмом своим укреплять корни рода русского. Ведь распри вокруг, раздоры и смута княжеская начались. Видно, Бог разгневался на народ наш, ибо сперва горячее других народов возлюбил и почтил, дал больше всего просвещения.