Потом больше всего и покарал — за тщеславие и княжескую гордыню.
"Гоните прочь, прочь, суетные мысли! Зачем снова вспоминать мирское?" — И, чтобы остановить поток воспоминаний, принялся поспешно креститься. Убегал от самого себя.
Странный человек в рясе — словно не знает той простой истины, что от себя не уйдёшь! И никто никогда не убежал от самого себя…
— Челом тебе, брате! — вдруг слышит знакомый голос. Совсем знакомый. Но не может сразу вспомнить, кто же это очутился возле его пещеры, встал рядом. Мысли всё ещё блуждали среди этих холмов и круч печерских, где блаженный отец игумен, основатель обители Печерской, благословлял молодого послушника на новый путь в жизни. Ещё отец Нестор слышал его рокочущий мягкий голос, наполненный добротой, состраданием и суровой правдой… Потому и стоял дальше, закрыв глаза, тихо вслушиваясь в прошедшие лета, что оживали в нём. А когда вспомнил о неожиданном пришельце, сказал хрипловато, словно возвращался из тех далёких дней в новые времена:
— И тебе челом…
Неужели это Сильвестр? Нашёл-таки? Хочет взглянуть на его отчаяние и утешиться своей победой? Превосходством?
Решительно тряхнул белой бородой. Взглянул в высь небесную, будто просил у неё силы погасить в душе мятеж духа, что вот снова вспыхнул.
Быстрым стремительным шагом двинулся вперёд, вынося далеко перед собой сучковатый посох.
За ним семенил округлый монах с чёрной гривой волос, слипшимися прядями рассыпавшейся по спине. На макушке у него лихо сидела высоко подбитая новая скуфейка из чёрного атласа. Словно это был и не монах вовсе, а черноглазый румянощёкий парубок, полный силы в широких плечах и уверенности в себе. Только чёрная ряса с блестящими полами на округлом теле чревоугодника гасила это впечатление.
— К тебе я, брате, за благословением, — Сильвестровы слова догоняли спину Нестора. Отец Нестор ускорил шаг. Не оглядывался. Не видел Сильвестра. По голосу чувствовал, как тот униженно сутулится, вбирает короткую шею в плечи, как лодочкой складывает узкие, всегда влажные и липкие ладони и прижимает к груди.
Отец Нестор благословений не раздаёт. Он простой черноризец, без сана! И слова его отныне ни к чему. Что ему теперь отведено на этом свете? Бить землю челом. Со всеми соглашаться. Всем повиноваться. Но даже если бы сказал Сильвестру свои мысли, понял бы он их?
Тот, кто вписывает лета в пергамент, пишет их в наставление простым потомкам и властителям могучим. Потому он должен мыслью простираться далеко и глубоко. Не только железным или костяным писалом выцарапывать на жёсткой телячьей шкуре славные или худые дела властителей мира либо мудрых пастырей духовных! Не только это. Но и своим размышлением уметь подняться над собой, презреть обиды и скорби, обуздать душу, взлететь ввысь, выстоять. Даже когда гаснет надежда, когда под ногами качается земная твердь… Тогда дано тебе пройти сквозь смерть!.. Тогда можешь порицать одних и награждать похвалой или осуждением других…
Сказал бы всё это Сильвестру, если бы знал, что такому размышлению и такой высоте можно научить этого человека!
Нестор остановился. Так же внезапно, как сорвался в стремительную ходьбу. Сильвестр чуть не налетел на его пятки.
— Благословение, брате, проси у игумена. А слово моё разве поймёшь. Но скажу. Отрывай глаза от земли и взгляни в небо. И вокруг посмотри. На белый свет, созданный не рукотворно, а великой любовью. Пусть этот мир, и эта земная красота, и сия великая доброта войдут в твоё сердце и ведут твою десницу. Тогда постигнешь мудрость жизни. И писало твоё станет писать на пергаменте истинные заповеди для сущих и для грядущих. А если не способен всё это вместить в душу свою — пусты твои слова. Будут лишь плодить скудомыслие и рабство души. Да поможет тебе бог. Аминь.
Широким крестом осенил остолбеневшего Сильвестра. И уже тихой походкой пошёл дальше. Тяжело переставлял усталые ноги. Словно в тех словах своих оставил не только жар души, но и силы, и часть огня, что так жёг сердце. А может, вместе с ними передал свои думы, надежды и свою великую любовь к этому миру…
Кто знает… Сильвестр с удивлением поднял чёрные острые брови и оглянулся вокруг. Короткая кудрявая бородка задралась вверх. Странный отец Нестор! Мир как мир. Как создал его Господь Бог, так стоит и ныне. И вовеки будет стоять, будут они его видеть или нет. Хе, отец Нестор тумана напускает в свои слова. Злится. Потому что именно ему, доверенному келейнику отца игумена, отдали в руки Несторово дело. И отныне он сделает всё, чтобы в памяти веков осталось имя Сильвестра, а не этого возносливого престарелого честолюбца Нестора.
А если Сильвестру быть и дальше столь усердным и внимательнее подхватывать в глазах владык мира их желания — достигнет он и сана архимандритского. В Печерской обители, пожалуй, не выйдет — слишком хорошо знает его здешняя братия монашеская. А вот в Выдубичах или в Германовом монастыре. Хе-хе, если только уподобится он властителям земным — найдётся для него и кафедра епископская.
В Переяславле, во Владимире, или в Чернигове, или в Юрьеве…
Главное — с чего начать. Дело это новое для Сильвестра. У Нестора-книжника всё так сложно выходит. Ещё бы! Начитался греческих книг, и латини, и сарацинских разных путешественников. А уж что святое писание знает — так никто, даже игумен-владыка, с Нестором не сравнится… Написал столько житий! И про святого Глеба, и про святого Бориса… и про блаженного основателя нашей обители Феодосия… и ещё про… Господи Боже, научи и его, ничтожного раба, премудростям.
Сильвестр догнал Нестора.
— Брате! Поговори со мной о деле божьем. Сам ведь знаешь — не виновен я ни в чём. Сказал же Господь: "Многие из последних да будут первыми". Ты был всегда среди братии первым. А я — последним. Теперь же наоборот.
Нестор смиренно опустил глаза долу.
— То, что должно быть, совершится. А то, что совершается, — не что иное, как благо. Ибо это — воля Божья. Так верую, брат Сильвестр. — Нестор первым сел на сухой бугорок земли. — Стар я. Умом оскудеваю. Духом слабею…
Сильвестр загнутым носком постола тронул сухой ком земли. Тот сразу рассыпался в прах.
— Яко и жизнь наша… Всё тлен. Всё обращается в прах, брат Нестор, — вздохнул Сильвестр.
— Не всё, — тряхнул редкими седыми прядями Нестор и снял со своей головы старую, протёртую и мятую суконную скуфейку. — Нетленный дух человеческий, он остаётся в наших пергаментах. Эти каменные храмы тоже нетленны. Мы уйдём, а величие наше и сила наша — в них останется.
— Грешные слова молвишь, отче Нестор. — В терниях Сильвестровых глаз сверкнула злоба. — На этой земле остаётся единая воля Всевышнего. А всё остальное — тлен. Добыча для червей!
Нестор впервые посмотрел в лицо Сильвестра. Крутые скулы, румянец на упругих щеках. Ни единой морщинки. Хоть уже за пятьдесят лет давно перевалило. Неужели все эти годы сомнения и боли не касались его совести? Никогда и ни в чём не каялся брат Сильвестр? Ни в каких своих словах и деяниях не сомневался?..
— Но ведь истина такова, брат Сильвестр: добро рождает добро, а зло — всегда и везде и при всяких обстоятельствах рождает только зло. Сладкие плоды вырастают из сладкого корня, а горькие — от ядовитых побегов. Как вражда рождает ненависть, так и добро творит любовь и мудрое размышление.
— Всё тлен, брат. Вечна лишь воля Господа.
— Слово мудрое — нетленно. В нём душа и истоки мудрости рода человеческого. В нём — познание и неисчерпаемая глубинная суть!
— Сам знаешь, что и знание умножает скорбь человеческую. Зачем же прибавлять печали на земле?
— А этого бояться не надо, если взялся за своё писало. То — крест твой. Неси его терпеливо, как Иисус Христос нёс его в свой смертный час. Умей обуздывать свою неохоту, свою леность, а ещё знай: всё имеет обратную сторону. Не было бы печалей, не знали бы люди радости. Нет вечного без суетного, брат, а великое не существует без ничтожного. Главное — умей разглядеть суть. Ибо в Слове вмещается весь мир — великий и ничтожный. В Слове. Но чтобы постичь Слово, надо любить этот мир таким, какой он есть. И надо сердце своё держать на привязи у правды. Я знаю, брат, мои слова ныне горько бороздят душу твою. Любишь ты превыше всего сладости жизни, а не правду. Любишь тщеславие, потому и унижаешься без нужды. Нет гордости в твоей душе. И знаний нет. Какой же мудрости научит твоё слово? Разве что… рабству и унижению души… Охо-хо! Лучше бы ты, брат, помолился Богу и отказался от этой непосильной для тебя работы. А ты — и без того добьёшься высокого сана. Отдай мой пергамент брату Даниле или Иеремии. Честные они братья — во всём справедливые, хоть и не очень учёные.
Сильвестр тяжело сопел коротким ноздреватым носом. Глазами что-то выискивал в земле.
— Я разве что?.. К твоему пергаменту не рвался… Говорил игумену: дайте другую работу. А он своё: имеешь красивое письмо. Азы и буки, сам знаешь, брат, у меня как расписные. Любому глазу приятно.
Нестор поднялся с бугорка, долго разгибал свой закостенелый хребет. Приложил ладонь к челу, всматривался в сизую даль. Будто кого-то высматривал.
Померкшие, словно вдруг выцветшие большие глаза старца наполнились отчуждением. В самом деле, зачем он всё это говорит Сильвестру? Разве стал кто-то лучше, услышав о себе суд? А он… душу свою выворачивает! Сказано ведь: не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обернувшись, не растерзали вас… Пусть бы растерзали его, Несторово тело. Пусть бы распинали его на кресте… Но Сильвестр будет терзать ему душу и мысль, единственное его дитя — летописание на пергаменте. Что захочет, то вырежет и выбросит. Что захочет игумен или князь-властелин, то и допишет….
Давким комком перехватило его старческое горло. Снова дьявол искушает его… Снова горит душа!
В пещерку… Живьём зарыться в землю. Отказаться от воды и хлеба. Пока в теле не остынет кровь. Пока в голове не угаснет мысль. И пока на устах и в сердце не умрёт его Слово… Его недосказанное людям Слово.
Тяжело ступали босые загрубевшие подошвы по тёплой от солнца, утоптанной братией тропе. Посох, на который теперь он опирался грудью, едва поддерживал тело. Быстрее, быстрее убежать от этих мыслей, что возмущают в нём гордыню, что возвращают к суетному миру. Совершить свой последний подвиг — найти своё вечное умиротворение в пещерке.
Сильвестр топал за ним.
Спустились вьющимся, едва заметным среди сухих бурьянов и кустарников протоптанным следом, подошли к глинистому разлому круч.