Мать! Где же она?
— А-а-а! — высокий женский вопль отчаяния повис над толпой.
Все притихли.
— А-а-а! — безысходный, пронзительный крик пронёсся в сердце. То был голос матери.
— А-а-а! — ужасный, безнадёжный, нечеловеческий крик… И — тишина. В адском пламени обрушились горящие балки. Столб искр взвился в небо…
— Сгорела… — прошептали рядом. — Бедняжка… Её заперли эти грабители и подожгли дом…
— Тише… тише… Волхвы говорят!..
— Старые наши боги ждут от нас покаяния. Вас обманули крестители-греки. Учение их ложно. В их писаниях нет правды… — натужным высоким голосом шепелявил белобородый старец на паперти. — Мудрость не в книгах. Мудрость в старых обычаях рода и в живых душах. Зачем искать истину в словах? Истина — в делах справедливых!..
— Верим тебе!
— Не слушайте его, люди! — разнёсся над склонёнными головами знакомый голос отца Михаила. — Это вам кара за идольские игрища! За хулу истинного бога Христоса!
— Лицемерные твои слова! — обернулся к нему волхв. — Подлая ложь в них. Призывают к смирению, а сами освящают насилие и жестокость сильных.
Толпа гудела.
— Верните нас в лоно старой веры! — Не хотим ярма смирения! Не хотим неба! Дайте нам жить здесь, на земле…
— Поставим новые капища. Как при дедах было.
Горожане уже не смотрели на горящие дома. Двинулись вслед за двумя волхвами из проклятого богами града, в котором новый всемогущий бог и его апостолы не смогли защитить их от беды. Бежали от мира, где царила кривда, страх, сомнение, ложь.
Вместе со всеми и Наслав пошёл за волхвами из города.
Бежавшие васильковчане всё лето жили станом в боярском лесу. Поставили новое капище Перуну — закопали его стены глубоко в землю, крышу сделали вровень с землёй, присыпали листвой. Только из небольшого глиняного дымаря, словно из земли, днём и ночью струился сизый ароматный дым. Там у жертвенника волхвовал старый Сновид, принося немудрые жертвы богу огня — поленья берёзы, сосен, дубов. Мужи же давно ушли из Боярщины вместе с младшим волхвом Ростом. Где-то ходили по окрестной земле, по ночам нападали на боярские погосты[14] или на дворы ненасытных тиунов[15] и биричей[16], иногда, забрав всё, поджигали и громили их. Тогда в стане васильковчан появлялись хлеб и добрая скотина. Тем теперь и жили.
Но чем дальше, тем нестерпнее становилась такая жизнь. Лето заканчивалось. Приближались дни сентября. А там недолго и до зимы со снегами и морозами. Кто-то тайком исчезал из стана, наведывался на старое подворье. Кто-то уже говорил даже с отцом Михаилом, кто-то справлялся, простят ли грехи беглым за то, что презрели нового бога и приносили требы старым богам — Перуну и Ярилу.
Говорят, добрый отец Михаил ходил в свой храм божий и в молитве к Всевышнему просил прощения для заблудших овец из своего стада. После ответил посланцам из стана, что бог всемилостивый, для того и послал на землю к людям своего сына, чтобы спасать их от греха и сетей дьявола. Сказал, чтоб они все возвращались назад и начинали своё хозяйство восстанавливать, ибо беднеет земля, пустеют амбары и житницы[17] у княжьих людей и у князя. А это противно богу! Ещё сказал, будто греховный князь Изяслав, сын Мудрого Ярослава, нарушил заповедь своего отца и привёл чужаков-грабителей, чтобы наказать киян, изгнавших его с княжения. Но всевидящий бог уже покарал его. Горе тому, кто ищет помощи у разбойников! Ныне братья Изяслава изгнали его с отцовского стола, и на нём воссел средний Ярославич — Святослав, князь черниговский. Так будет и с теми васильковчанами мятежными, что ночью ходят по боярским дворам и чинят грабёж и разбой. Будут наказаны сурово! Будут гореть в огне адском! И ещё отец Михаил поведал, что в Васильков прибыл княжий воевода Янь Вишатич со своей дружиной — наводить тишину и порядок в лесах.
Это тот самый Вишатич, что из рода Добрыни, служившего старому князю Игорю и Святославу. Отныне — не уйти васильковчанам от карающей десницы божьей!..
Задумались крепко станичники. Не простит им бог христианский их прегрешений, не поможет и заступничество отца Михаила. Надо сидеть тихо. А тут ещё приблудился к ним черноризец-раскольник из Печерской обители, из-под Киева, — Иеремия. Принёс чудные вести: мол, отец игумен Феодосий и вся братия монашеская денно и нощно клянут нового киевского князя Святослава. Ибо тот нарушил заповедь отца: занял вотчину своего старшего брата. Это великий грех против бога и против законов Русской земли. И изгнанный из Киева Изяслав вновь возвращается в свою землю на мечах ляхов-чужаков.
Затаились васильковчане. Ждать новой беды! Ярославичи, видишь, подняли мечи один против другого. Людям нет ни от кого защиты — ни от князей, ни от богов… Потому что утратили старых и не верят новым.
Волхв Сновид в словах своих учил: "Не возьмут вас, люди, новые боги в своё сердце, ибо любят они не правду, а угодничество, принимают пустое славословие от безславных, ничтожных, ленивых духом и убогих умом. Адская кара падёт на тех, кто мыслью и душой пребывает в смятении. Кара!.."
Кара… кара… Бедному человеку — всюду уготована кара… всюду безысходность… Кара от князей и мужей княжеских за татьбу и пожоги; кара за отступничество от старых богов и за сомнения в новых… Кто поможет бедняку на белом свете?
— Лишь от старых кумиров ждите помощи! — тряс белой бородой сухой, с воспалёнными глазами от ночных треб Сновид. — Лишь на них уповайте душой и стремитесь сердцем. Дайте в жертву Перуну, защитнику нашего рода, человеческой крови. Чтобы он свои огненные стрелы гнева направил против врагов наших. Как это делали ваши предки.
Как возразишь мудрецу, которому кажется, что он всё знает? Как остановишь толпу, в душах которой посеялись страх и сомнение?
Стан жил в гнетущей тревоге. Жёны, старухи, отроки, дети с покорностью ждали слова от того, кто днём и ночью говорил с богами и знал их волю. На кого укажет его перст?..
Девяносто лет уже русичи ставили христианские храмы и давали обет молиться греческому богу, пришедшему на Русь из блистательной Византии. С тех пор редко где проливалась на жертвеннике человеческая кровь — новый бог и его святители запретили тот обычай и жестоко карали виновных. Теперь же эта кровь обильнее должна была проливаться на половецких полях и в княжеских усобицах, отстаивая право и силу законного владыки земли и государства.
За долгое время люди отвыкли даже в мыслях от таких жертв. Но вот мудрый волхв снова напомнил им о забытой традиции предков. Может, из-за того забвения и пал гнев на род человеческий… Может… Но никто не слышал в сердце своём зова Перуна — все хотели жить и умирать своей смертью, а не жертвенной.
Капище обходили стороной. Тихо плакали за кустами. Хоть бы мужи вернулись с волхвом Ростом! Хоть бы сотворили вечевую раду!
Вдруг на солнечной зелёной поляне, усыпанной цветами жёлтых колокольчиков — ключей от солнца, появился Наслав. Пригнал несколько пар скота[18] и лошадей! Привёз несколько кожаных мешков зерна. Будет детям хлеб, будет каша, будет мясо!
— Наслав! Наслав! Пусть спасут тебя боги! Где мужи наши? Где отцы чад наших? Что нам делать? Боги ждут человеческой жертвы!
Уставший от дальнего перехода Наслав жаждал отдыха. Выбрал безлюдное место возле кустов дикой малины, упал на тёплую траву.
Сквозь вершины старых тёмных сосен, переплетённых со светлыми кронами берёз, лилась на землю звонкая солнечная рябь. Лицо ласкали упругие плети пышно разросшейся земляники. Над головой дробно стучали невидимые дятлы, свистывали рябчики и синицы; где-то неподалёку, у небольшого озера, гудел удод. Уставшие глаза отдыхали на зелёном цветущем разнотравье.
Перевернулся на бок. Напротив него, где поляна граничила с лесом, шевелились густые кусты малины. Там чьи-то руки нагибали длинные ветви и обрывали сладкие ягодки, бросая их в глиняную миску. Кто это? Чей-то белый платок то мелькал, то исчезал в чаще. И вот показалась из кустов светлая коса на спине. Гайка!
Подполз к малиннику, крадучись пробрался к девушке. Поднял с земли мягкий комок, бросил в её сторону. Комок упал прямо в Гайкину миску. Она испуганно оглянулась — никого.
Наслав снова бросил какой-то камешек в неё. Он слегка ударил её в грудь и покатился за пазуху.
— Ой! — вскрикнула Гайка и перепуганно метнулась из малинника. Перепрыгивала через невысокие кусты, через бурьян, выскочила на поляну и безумно промчалась мимо костров и шалаша[19].
Помчалась к капищу. Женщины на поляне замерли. Что случилось? Боги подали ей знак?
И страх, и скрытая радость, и облегчение охватили всех разом. Не им это выпало… Не их родным… Претичевой Гайке!.. Красавице
Васильковской… Яриловой невесте. И правда, богам старым она мила! Странное и тяжёлое смятение смешалось с тревогой и острой жалостью… Жгло от того в глазах и висках, тело ныло от отчаянных предчувствий…
Старый Претич первым понял беду. Тяжело поднялся с колоды, на которой сидел и шилом прокалывал куски бычьей кожи — делал постолы. В этот миг перед ним рухнула его старуха. Болезненно застонала.
— Иди к Сновидy! Пусть смилуется! Пусть вымолит у Перуна прощение!.. И— д-д-о-о-ч-ь!.. — пронзительный, отчаянный вопль вдруг разрезал тишину солнечного зелёного дня.
К ним с опаской приближались люди. Стояли, однако, поодаль. Тихие, любопытные, настороженные… И безвольные…
Из-под белого платка старой жены Претича выбились прядями седые волосы. Она рвала на сухой старческой груди рубаху, лицом, мокрым от слёз, припадала к земле. Глухие рыдания сотрясали её худое маленькое тело.
— Молись, жена. Молись нашему заступнику Перуну. Пусть снимет с нас свой гнев. Проси доброго Даждьбога, чтобы светом своим щедрым умилостивил злого Дива-Перуна.
Претичиха заломила руки над головой:
— Услышь, Небо, внемли, Земля! Спаси чадо моё от гнева Дива-Перуна. Ветры крылатые, внуки Стрибога, унесите его гнев на киян, замкните в могильный гроб, развейте по чистому полю! Поклонюсь тебе, о Огнь-Огнище, и тебе, Пламя-Пламеннище, возьмите моё тело к себе, а сердце отдайте Перуну, а глаза Ворону, а душу бросьте в смолу кипящую, чтобы за грехи свои вечно я каралась. Молю вас, умоляю…
К Земле-матери припадаю!..
Голосила, рыдала, к земле клонилась старая Претичиха, умоляла богов защитить её единую отрадy…
Понуро стояли вокруг неё люди.