Нестор пошарил вокруг рукой, нащупал сноп лозняка, потянул к себе. На него дохнуло земляной сыростью чёрное отверстие. Вот оно, его последнее место на земле.
Трижды перекрестился. Возвёл к небу ослепшие от горячего марева глаза. Согнулся и полез в ту нору. Широкими плечами продирался в глубину, земля осыпалась ему за ворот, на лицо. Сухая земля. Будто сухой земной дождь.
Обернулся назад, крикнул:
— Брате Сильвестре, закрой вход в пещерку бурьяном. А сверху засыпь землёй. И молись за меня Всевышнему…
Это были последние слова Нестора на этой земле.
Даже Сильвестру в какой-то миг стало жутко — так спокойно человек покидает белый свет…
Сильвестр нагрёб охапку сухих веток, закидал сверху нору, стал обрушивать острые выступы глиняного обрыва. Красновато-каменистая лавина земли с грохотом съехала сверху и доверху завалила Несторово пристанище, сравняла с окрестным пейзажем. Будто так и было издавна. Рука Сильвестра возделась ко лбу:
— Помоги ему, боже.
Возвращался один-одинёшенек в обитель той тропой, которой уже никогда не пройдёт брат Нестор.
Сильвестр озирался, словно надеялся, что длиннорядная фигура белобородого монаха вот-вот мелькнёт над кручами. Поспешно возлагал на чело и на грудь спасительный крест, чтобы отогнать страх, укрепиться силой, дабы не выпустить из рук того дела, что так неожиданно свалилось на него.
Когда проходил через ворота обители, заметил, что монахи, трудившиеся на огородах и во дворе, провожали его недобрыми колючими взглядами. Но когда подходил ближе, их спины гнулись ещё ниже к земле. И Сильвестр злорадно усмехался. Ждите, ещё будете целовать его следы!.. Помоги ему в этом, сила небесная!
Не хотел открывать глаз. Неизвестно, сколько прошло времени с тех пор, как он покинул мир. Думал — уже умер. Но нет. Мысль ярко снова вспыхнула и осветила его сырую, затхлую пещеру. Под боком, на лавке, шуршит ещё прошлогоднее сено. Глухо и темно. Но слов молитвы не было. Не было и слов покаяния. Тяжёлое забытьё первых дней миновало. Теперь остро чувствовал запах кореньев. Дух земли. Слышал, как кто-то топает над головой, аж сыплется сухая земля с потолка. Кто там? Почудилось, будто голос Яня Вышатича. Будто зовёт его… Постой-ка. Янь умер несколько лет назад… Преставился… Но ведь словно его голос звал Нестора из пещеры… "иди сюда!"
Наконец шаги над ним стихли. Нестор тогда понял, что это снова начались у него бесовские видения.
Теперь, видишь, недолго беснуется нечистая сила возле него. А прежде… когда был моложе… чего только не творила с ним! Как только не бесилась, как только не орала! На колесницах огненных дьяволы грохотали над ним, в сопели, и в дуды, и в прегудницы трубили. Даже оглохал от того гама. Тяжелее всего было, когда злые духи входили к нему в пещеру с сияющими светлыми лицами, улыбчивые, ясноглазые, будто ангелы. И так ласково говорили ему: "Вот наш Иисус Христос. Кланяйся ему. Кланяйся!" Понимал, что это обман, обада[5]. Отбивался святым крестом и молитвой от бесов.
Но они дёргали его за руки, за ноги раскручивали со всей силы и бросали в чёрную пропасть. Летел отец Нестор сквозь облака, меж колючих звёзд, меж миров. Летел в чёрной пустоте, что не имела ни конца ни края. Он задыхался, размахивал ногами и руками, извивался телом — не было остановки. Тогда хватал себя за бороду, за волосы, чтобы за что-то зацепиться и остановить тот полёт. Остановить!.. А вслед ему нёсся громовой хохот. Всё вокруг тряслось от того зловещего гоготания. Танцевали облака, прыгали звёзды, и он подпрыгивал в каком-то безумном танце. Оттого слабел и камнем летел вниз. Падал! Так и свистело в ушах. Так и замирало дыхание в груди. Исчезали в голове мысли… И он умирал…
Лишь тогда бесы оставляли его и исчезали. Чтобы снова явиться через какое-то время и, схватив за чуб, таскать по земле и с размаху бить о каменные стены…
Отец Феодосий учил: надо блюсти себя в молитвах от помыслов скверных и от бесовского искушения. То дьяволы разжигают в черноризцах, а более всего в молодых, глупые воспоминания, грешные намерения и желания. А ещё нужно остерегаться сытой пищи, многоядства и безмерного пития тоже. Они ведь увеличивают лукавые мысли, потому и случается грех…
Отец Феодосий был первым игуменом Печерской обители, которую основал схимник Антоний. Хоть в книгах он и не очень сведущ, заботился о том, чтобы братия монашеская научилась книжному чтению и письму. Тогда же он заложил в монастыре схолу[6]: отец дьякон, по имени Никон, обучал всех книжной мудрости. Монахи звали его Никон Великий. И впрямь этот муж был велик не только телом, но — главное — своими деяниями. Умел по греческим, латинским и иудейским книгам читать, знал все статуты монастырские, все правила церковные. Потому и других обучал.
Говорили сведущие, что некогда Никон Великий назывался Илларионом и был пресвитером княжеской церкви в Берестовом поселении. Он первым и вырыл в этих кручах себе пещеру. Тогда написал своё знаменитое "Слово о законе и благодати", где прославил князей русских и землю русскую. Было то при князе Ярославе Владимировиче. Возлюбил князь своего пресвитера, поставил в Киеве митрополитом. А в той пещере поселился гражданин из Любеча — Антоний. Никто не знал его настоящего земного имени, ибо он побывал уже тогда в греческой земле и стал схимником. К Антонию сходились гонимые и обиженные. Бежали от мира, что порабощал тело и душу. А когда гнев цареградских патриархов пал на Иллариона, первого русского митрополита, прибежал сюда в Печеры и он, Антоний тайно постриг его в монахи, укрыв под именем Никона. Впоследствии Никон сам стал постригать в монахи пришлых, да ещё и грамоте обучал.
Всё на свете знал тот Никон Великий. Его келья была завалена пергаментами, книгами, глиняными и восковыми дощечками с таинственными надписями. Уже позднее передал кое-что из того богатства своему ученику — молодому Нестору.
Нестор жил тогда в келарне, которую построил первый игумен обители Феодосий с божьей и княжеской помощью. Руками черноризой братии, разумеется. С тех пор, как мысль Нестора коснулась Слова и оно открыло перед ним новый мир, жизнь его в обители стала иной. Наполненной и тяжёлой. Будто прозрел от многолетнего сна. Будто снял с глаз пелену, а с сердца — глухоту.
Всё, что исчезло, стало сущим. Великие брани, трудные походы, славные подвиги, а также обиды, раздоры, мятежи, лестощи и гордыня людская. Он начал всё это осмысливать и переписывать. Так, для себя. Сначала казалось тогда, что засаженный словами пергамент дышит новой жизнью, что писало в него вещает… Казалось ему, что золотом отсвечивают имена великих мужей. Что Предостережение взмахивает тёмными крыльями низости, зависти, лжи. Но писал он и о них. Ведь из того ничтожного и складывается жизнь! Из той же чёрной низости можно разглядеть и постичь святую величие…
Вспоминает ныне — снова жжёт душу. Грешил, грешил писаниями своими, ибо жаждал знать многое. Грешил и теперь, ибо вспоминал человеческую суету. Свою ничтожность вспоминал… Как против Бога руку поднимал. Как с волхвами водился… Извилистыми тропами водил его Дьявол в молодые лета. А может, так Господь Бог положил, чтобы он сумел постичь ныне силу Слова нетленного и силу духа человеческого…
Давно когда-то, при первых полянских князьях, город Васильков звали просто Княж-городок. В центре его стояли деревянные идолы — Даждьбога, Сварога и бога Перуна тоже. Ведь он был защитником славянского народа. Возле старого деревянного капища народ здесь творил свои моления, приносил в жертву богу Волосу лучших быков, устраивал игрища. Ибо того требовали полянские боги — Род и Рожаницы, что заботились о силе племени полянского. С тех давних времён и начинался род славнозвестного Туряка. Там, где ныне храм святого Успения вознёс свою главу, стояло девятиглавое приземистое капище. А напротив, за рвом, которым было окружено святое место, где жили души добрых богов, начиналась улица. Первый дом принадлежал огнищанину Туряку. Этот муж славился своей силой и упрямством. К нему прислушивались старые мужи на вечах, ибо Туряк умел своим словом повести за собой других.
Этого Туряка боялся сам князь Владимир, который частенько наведывался в Княж-городок. Во времена великой смуты, когда Владимир Великий крестил Русь, начал ставить церкви и силой заставил всех молиться новому богу, Туряк бросился к нему. Швырнул к его ногам свой меч, гордо повёл плечами и громко, чтобы всё вече услышало, сказал:
— Княже, сечёшь древо, на котором сидишь. Губишь обычай, которым держится наш род. На землю нашу гибель зовёшь. Зачем так делаешь?
— Молвишь это, ибо неразумен есть! — вспыхнул князь Владимир. — Не познал мудрости книжной и не знаешь Христова учения. А он учит людей: многотрудная жизнь земная — ничего не стоит. Смерть принесёт истинное царство всем на небесах. Все равны перед богом и его силой. Всем он дарует прощение за грехи, если уверуешь душой в него.
— Ложь и обман это, княже! Нет иной жизни, кроме земной. И грехи наши земные могут простить нам на земле люди и наши боги. Иного не дано!
Покатилось голова Туряка к подножию поверженных идолов. И ещё много голов мужей городских легли рядом. Князь Владимир же повелел всех старых кумиров вкинуть в озеро, а на месте капища поставить храм Успения.
С того времени стал сходить со света род Туряка. Было у него восемь сыновей и две дочери, а вскоре остался лишь один младший сын Гюрята и его род. Но что то за род — жена да сын. Только дом тот же стоял. Теперь уже не возле капища, а возле церкви.
Но, как и давно, как и искони, горожане пахали землю, косили сено, пасли коней и волов. Как и предки их, кланялись тёплому солнцу — Ярилу-Даждьбогу, ставили окрины с мёдом и молоком под дубом щедрой Росодавицы, радовались вестникам богини весны Живы — ласточкам, водили хороводы, что несли в дом пахаря хлеб и достаток.
Более всего — на Ярилов день.
Васильковчане издавна чтили этот праздник. Приходил он после того, как все нивы были взборонены и засеяны. Тогда Ярило-свет садился на своего белого коня, возлагал на золотые кудри венок из золотистой грядуницы[7], на плечи накидывал белую опанчу[8] с серебристым кружевом, в одну руку брал оброть[9], а в другую — пучок колосьев. И так объезжал всю вспаханную землю хлебопашцев. Над тихой пахучей пашней тогда стояли долгие и яркие весенние дни.