В ясный день Ярилы — праздник весны — самая красивая среди окрестных поселян девушка в таком же золотом, из грядуницы, венке садилась на белого коня и ехала в поле. За ней шли стар и млад. Парни и девушки пели песни и дарили ей цветы. Она должна была умилостивить Ярилу-Солнце этими цветами и просить его принести всем урожай на их нивы. Девушки и парни брались за руки, шли ряд в ряд.
Ой мы в поле выйдем, выйдем, Ой мы с ладом выйдем, выйдем! Ой мы проса насеем, насеем… Ой мы с ладом насеем, насеем…
Звенели песни над нивами. Эхо катилось с холма на холм.
Вдруг в храме Успения отец Михаил яростно ударил во все колокола. Люди встрепенулись. Что такое? Гюрята Турячин усмехнулся:
— Чего пугаетесь? Наш святой отец хочет прекратить эти идольские гульбища и языческие песнопения! Они против его бога. Креститесь скорее, грешники!..
Некоторые из верующих крестились. Кто-то медленно сворачивал к граду — шли к церкви отмолить свой грех, ибо забыли истинного бога и танцами с песнями приносили молитвы старым идолам.
Гюрятин парень Наслав возвращался домой последним. Подошёл к растерянной Яриловой невесте, сидевшей на белом коне, — Таине. Взял жеребца за повод, повёл за собой. В вечернем небе уже мерцали звёзды. Нестерпимо пахло сладкой молодой листвой. Сердце тревожили песни, они таяли в синеве густых сумерек. Темень вечера пронзал высокий девичий голос, что словно оторвался от других голосов, мягко стелившихся над землёй.
В первом броду кукует кукушка,
А во втором — соловей поёт веснушкой,
Гей, девки, весна-красна, травка зелененька!
Возле двора Васильковского кузнеца старого Претича Наслав подал Гайке руку. Девушка устало сползла из седла и упала ему в объятия…
— Пусти-и-и… — Гайка вырывалась у него на груди, а он и не почувствовал, что так больно сжал её. — Ох, как у медведя лапы… — Она укоризненно стонала, а Наславу было не понять: ей нравится его сила или она возмущена ею.
— За плугом хожу, вот и сила есть.
Гайка заводит коня во двор — завтра нужно будет отвести его богатому смерду Топилу. Одолжили на праздник. Наслав стоит неподвижно. Что сказать ей? Какими словами остановить? Хоть на миг ещё задержать.
Перехватил уздечку. Сам повёл коня в конюшню. Острый и приятный запах конского пота и кизяка ударил в нос. Гайка молча шла следом.
— Завтра с отцом еду в Киев. Бочки везём к княжему двору — от нашего бондарского конца. В храм святой Софии зайдём… — хвастался Наслав.
— Пойду уже… спать… — Гайка зевнула.
— Иди, — поспешно выдавил из себя и сдержал в груди вздох. Пора и ему на сеновал.
… Выехали в Киев засветло. Ещё утренняя заря не позолотила край неба, как два воза, до краёв нагруженные бочками, кадками, вёдрами, покатились хорошо накатанной дорогой к стольному граду земли Русской. Медленно кивали головами волы. На первом возе покрикивал Васильковский бондарь Гюрята, на втором — его сын Наслав.
Лежал на полосатой верети, постланной на охапку сена, дремал и уже смелее в мыслях говорил с той гордячкой Претичевой — Гайкой. Верно, Васильковский кузнец не согласится отдать свою красивую дочь сыну простого пахаря и бондаря Гюряты. Захочет взять в зятья богача или купца, или отдаст за гривны какому боярину или князю в наложницы. Настали такие времена, что ныне девичья красота продаётся за злато и серебро. Или за звание княжьего стольника, мечника, постельничего, сокольничего. Так повелось в Василькове-граде ещё со старых времён, со времён греховодного Владимира. Когда он крестился и принял себе новое греческое имя — Василий, с того времени и Княж-городок переименовал — велел звать Васильков-град. Но жить иначе не хотел. Как и прежде, тут стояли терема Владимира-Василия, где какое-то время жили княжеские жёны — Рогнеда-полочанка, гречанка-монахиня, жена-болгарка, от которой сыновья Глеб и Борис. А в других теремах были собраны девушки-красавицы, что ласкали старого греховодца красотой облика, гибким станом, горячими объятиями и жадной страстью, на какую были способны в молодые годы. Кабы не эти щедрые утехи, дожил бы могучий князь Владимир до глубокой старости, не зная телесной немощи и раннего увядания. Но он не слушал мудрых советов — транжирил своё здоровье в тех теремах, слабея телом и разумом год за годом. И чем больше слабел, тем сильнее бросался уверять других и себя в своей мужской неисчерпаемости, кидался в буйства, веселья, пиры. Требовал наполнять свои терема юными девами, сыпал ради того золотом и серебром, родичей тех безымянных красавиц возвышал в чинах, приближал к своему столу, набирал в дружину.
Дурную траву не сей — сама вырастет. Младшие князья, бояре, мечники княжеские начали и себе устраивать такие же гульбища и терема, не страшась ни людского осуждения, ни божьей кары. Похищали дев и молодых жён, покупали, силой тащили. Уповали на прощение Всевышнего — и ради того щедро ставили ему храмы, дарили божьим обителям земли, угодья, сёла, узорочья, злато… Тем прокладывали себе дорогу в иную жизнь — небесную, среди райских садов и ясноглазых ангелов.
С тех пор васильковчане научились продавать своих чад богачам. В семье стали радоваться, когда рождалась девочка. Мальчик что — смерд, пахарь, пастух, кузнец или бондарь. Горький его заработок, а ещё хуже — частые княжеские походы требовали множества воинов. Костями тех сыновей смердовских усыпан половецький степ, и лядские дороги, и перевалы Угорских гор. Горе! Чёрные тучи воронья кружат над ними каждое лето… Печаль сушит душу, когда вспомнишь о судьбе тех смердовских отроков… А красавица-дочь могла принести в своё огнище и землю, и скот, и серебро, а то и тёплое местечко возле князя. То радость. Вот и приучались девочки с малых лет ждать своей счастливой доли.
От невесёлых раздумий ещё сильнее разгорелось сердце у Наслава. А Гайка? Может, и она ждёт-выглядывает княжеских слуг? Может, потому и не хочет своим телом согреть его?.. Что есть в нём? Ни богатства, ни красоты. Высокий, длиннорукий парень смердовский. Одевается в полотняную до колен рубаху и белые, узкие, из того же полотна, ногавицы. Никаких оловиров[10] или куниц на шапке. Тяжёлый труд от зари до зари — на земле, возле скота, на лесных вырубках[11]… Не пара красавице златовласой, которую поселяне выбрали Яриле в невесты.
Но разве разум может приказать сердцу — не любить эту девушку? Не ходить вечерами вдоль плетня возле её дома? Не мечтать о ней в бессонные весенние ночи?..
И Наслав мечтал. Оттого худел, становился скуластым, в больших серых глазах всё чаще появлялась некая острота взгляда и задумчивость, испуг, боль. Знал, что если этим летом не приведёт в дом жену, то мать сама найдёт. Таков обычай рода славянского. Земля не может беднеть без рабочих рук, а княжий двор — оставаться без достатка и воинов.
Не знал, как сказать об этом Гайке. Не засылать же ему сватов, не спросив её согласия. Можно было бы и так сделать. Но потом, когда вместо вышитых рушников сваты принесут ему разбитый горшок, не оберёшься позора на всю округу.
Вот вернутся из Киева, и он поговорит с ней. Что будет, то будет. Ждать больше нельзя — поженят его с нелюбимой.
— Гей, гей-гей!.. — лениво покрикивал Гюрята на волов и вертел плёткой над их серыми спинами. Те прибавляли ходу, и колёса повозок какое-то время вертелись быстрее. А потом снова замедляли ход. Лёгкое покачивание нагруженных возов убаюкивало возчиков.
Уже солнце выглянуло из-за леса, как Наслав заметил впереди всадников. Какие-то они странные, эти воины. В железных сетчатых кольчугах, будто шли на рать, над шлемами развевались длинные белые перьевые хвосты. Что за люди?
— Что хозяин везёт? Пиво? Мёд? — говорили как-то необычно, хоть и понятно. Пока Гюрята и Наслав растерянно моргали глазами, воины начали перекидывать мечами и копьями бочки, кадки, вёдра, что с грохотом скатывались с возов во все стороны, стукались боками, бухались о камни, теряли обручи и клёпки…
— Князю во двор везём. Это дань князю!
— Ого-го! Так есть и для нас! — смеялись воины, переворачивали кувшины и лагвицы[12], выцеживая себе в рот пиво, которое Гюрята с сыном взяли в дорогу.
— Давай мёд! Давай пиво! — кричали ему. Разъярённый Гюрята спрыгнул с воза, вытащил из днища дубовый костыль и изо всей силы стал бить грабителей по головам. Загудело кованое железо шлемов.
— Разбойники лютые!.. Чтоб вас Перун поразил!.. Наславе, вырывай из воза кий! Насла… — Голос его вдруг оборвался, и Наслав, метнувшись к возу, замер как вкопанный. Он увидел… Он не зажмурил глаз… Два меча одновременно врезались отцу в грудь и в спину…
Гюрята миг стоял, повернул лицо к сыну, из рук его выпала кочерга…
— Беги… — тихо сказал Гюрята. Но парень услышал. Отступил к кустам.
— Го-го-го! — кинулись к нему двое ошалевших от крови ратников.
Парень со всех ног сорвался в бег. Спрятался за кустом густого орешника. Какие-то необычные это были татии-разбойники… Неужто те вои-ляхи, что, говорят, пришли с князем Изяславом Ярославичем в Киев? Лютые выродки… Зачем отца закололи? Его отца? Погубили людское добро…
Не скоро услышал над собой шум весеннего леса. Щебет, посвист, воркование, кукование кукушки. Нестерпимо пахло молодой клейкой листвой берёз. Одурял горьковатый дух дубовой коры, прошлогодней хвои, размякшей на солнце сосновой живицы…
Куда ему теперь идти? Прислонился спиной к тёплому от солнца стволу берёзы, а в душе холодком ползла тревога. Всадники-разбойники, верно, уже были в граде. Что натворили они там?
Издали увидел, что над градом Васильковым клубились чёрные дымы. Пожар! Над Васильковым стоял пожар. Среди белого дня. Среди ясного весеннего дня.
Возле церкви Успения метался толпой обезумевший народ — с детьми, узлами, зерном. Голосили женщины, отчаянно вопили дети, стонали старухи. Молились древним кумирам. Кляли нового бога и вместе с тем умоляли его защитить от беды и разорения.
— Сия кара вам пришла за игрища языческие!
— Смиряйтесь, терпите, христиане, бог воздаст!
— Накликали на себя беду этими волхвовскими гульбищами!
— Люди! Люди! Это наши старые боги разгневались на нас. Забыли мы их заповеди. В лес идите! К Перунову капищу.
— Волхвы! Волхвы с нами! Наши заступники!
А деревянный Васильков-град полыхал ещё сильнее. Будто Солнце-Ярило подбрасывало в пламя ещё и своего огня…
— Волхвы! Вот они — среди нас! Ведите нас.
Двое белобородых старцев в серых полотняных вотолах[13] поднимались к паперти.
— Спасите нас! Отведите беду! — Люди простирали к ним руки.
Наслав всё ещё не мог прийти в себя — большой и добротный дом его предков догорал в ясном красном пламени.