И плакали.
Когда подошёл Наслав, он не сразу понял, какое горе постигло Претичей.
Сновид решительно отстранил от себя руки старого кузнеца, которые хватали волхва за полы длинной рубахи, пытаясь его удержать…
Претич споткнулся и упал на землю. Не имел сил подняться. Наслав бросился к нему, усадил обмякшее тело его на пенёк.
— Батюшка, какое горе тебя согнуло?
— Гайку нашу… ох… Перун к себе призвал.
— Гайку?! — вскрикнул Наслав. Всё вдруг понял.
А Сновид взял Гайку за руку и уже вещал:
— Благословите её на трудный час, люди. Вечная тишина и вечный покой уготованы чистой душе. Не знать ей больше ни горя, ни боли, ни нужды. Пусть не тревожат сердце избранной ни печаль, ни ложь! Убережёт её Перун от бесчестья и падения! Люди, пусть улетит из ваших душ жалость и скорбь. А избраннице Перуновой да откроется в сердце иная радость и прольётся иной свет.
Гайка стояла онемев, её испуганный застывший взгляд искал кого-то. Какой-то отрады… помощи… силы…
Её глаза встретились со взглядом Наслава. Дёрнулась к нему и в ту же минуту остановилась. Испуганно смотрела на женщин, что тихо завывали и причитали… В стороне сидела её мать. Уже оцепеневшая от горя. Казалось, она не видит Гайки.
— Оденьте её в лучшие наряды, — обратился Сновид к старухам. Взял Гайку за руку и снова повёл к капищу.
Наслав рванул за ним. Вырвать девушку из рук волхва! Но остановился: всё равно она не пойдёт с ним. Не послушает. Она сама верит в своё избрание…
Бежать!.. Звать мужей из похода… Спасти жизнь… Гайка не может вот так просто умереть… на жертвеннике.
Густой лес сдерживал бег коня. Наслав бесновался, бил пятами в бока, дёргал за повод. Но вскоре выдохся. И тогда в его разгорячённый мозг пришла трезвая мысль: Рост не придёт спасать Гайку, которую будто сам Перун избрал себе в жертву. Скажет: старым богам нужны лучшие, чистейшие, безгрешные души. Потому Наслав должен сказать о больших Гайкиных грехах. Какой же грех он за ней знает? Долго вспоминал. Перебирал в памяти всё, что знал.
Наконец вспомнил. При рождении Гайка была крещена в церкви своими родителями. Отец Михаил подтвердит. Тогда её нарекли Анной. Лишь по древнему обычаю люди давали детям старые имена. Гайку мать назвала Гаиной — потому что возле рощи стояла хата Претича, там, в гайке, висела летом колыбель ребёнка, там и выросла девочка.
Согласится ли Рост ради этого греха отвести от девушки смерть? Скажет: не её вина, что родители крестили и имя христианское дали. Душа её — чистая. Потому и позвал её Перун стать на свой очистительный Огонь!
Наслав остановил себя. Надо ехать в град. К отцу Михаилу. И чем ближе подъезжал, тем больше убеждался, что иного выхода нет…
Отец Михаил сразу вышел на крыльцо, как только заметил незнакомого всадника возле своей коновязи. Почувствовал — что-то важное привёз незнакомец. Слишком уж потрёпанный на вид, слишком разлохмаченный. С топориком за поясом, босой, с поспешными движениями…
Отец Михаил — муж дородный и ладный собой. В плечах — сажень, голос имел могучий, как труба иерихонская, гремел им далеко. Как затянет в церкви "Аллилуйя" — казалось, купол над храмом поднимается ввысь. Чёрная борода его начиналась от самых глаз и скрывала всё лицо в густых жёстких кудрях. Зато глаза у отца Михаила были большие, серые и слишком внимательные. Казалось, их пристальный и спокойный взгляд нанизывал на острие мысли всё, что грешный человек жаждал скрыть за душой. А ещё были примечательны у отца Михаила руки — большие, тяжёлые, словно лопаты. Весной они не чурались чепиг — свою ниву отец пахал сам, впрягши пару серых волов в плуг. В жатву — шёл в поле с косой за плечами. Звенела она в его руках. Стеной падала спелая рожь. Добрый был этот муж. Крепкий и силой в руках, и верой в своего бога.
Васильковчане всегда опасливо поглядывали на него. Завидев издалека, усердно крестились, как на апостола. Бывало, не ту руку поднимали для креста — отец не гневался. Ласково подходил, опускал левую руку, поднимал вверх правую. "Вот так, чадо… Вот та-ак!.." — гудел густым голосом, словно шмель. От этого его боялись ещё больше. Может, и вправду этот христианин был доверенным лицом самого бога?
Но бог, казалось, снова испытывал его силу духа и долготерпение: станичники не возвращались в град. Да и что он мог сделать? В его руках — только святое писание и святой крест. Оружие его — слова из святых книг древних пророков, что когда-то своей самоотверженностью и верой умножали стадо Христово. Для русичей эти слова были мало понятны. Вот он и думал над тем, как сделать эту веру греческую, чужую, ближе сердцу русича. Наиболее понятными могли быть
всепрощение и благодать, которых всю жизнь ждёт бедняк от сил высших. Вот на это он и упирал.
Когда в Василькове появился с дружиной новый киевский тысяцкий воевода Янь Вишатич, чтобы выловить в лесных чащах ослушников, отец Михаил решительно воспротивился. Негоже наказывать уже наказанных. Их время скоро придёт — сойдутся в свои хозяйства, сядут на свою землю. Хлебороб-оратай не может жить без нивы, не может кормить детей только звериной. Да и осень… осень идёт!..
Воевода не знал, как быть. Слушать ли мудрый совет отца Михаила или обнажить мечи и кинуться исполнять приказ Святослава Черниговского, что ныне стал киевским властителем. Рече ведь князь воеводе: "Аз есмь первейший князь земли русской. Смерды, холопы, и ремесленный люд, и бояре, и князья меньшие — не могут мне противиться. И дань по закону "Русской правды", отцом моим Ярославом созданному, должны безотказно давать! А если ослушаются — может ли быть жив тогда человек альбо вельможа, который власти господина своего не признаёт?!"
Отец Михаил понимал, что князь Святослав спешил набить своё брюхо, дорвавшись до золотого стола киевского Ярослава Мудрого.
Воевода Янь не смел ослушаться своего князя. Собираться всё же идти ловить волхва Роста, чтобы наказать преступников-разбойников за грабёж и пожоги. И то правда: грабители эти не только губят хозяйское добро, но совершают ещё больший вред — сеют смуту, непослушание и смятение в душах окрестных жителей. Бунтуют против княжеской власти, против бога гордыню возносят.
И вдруг вот этот вестник.
— К тебе, отче, — неуверенным голосом сказал Наслав. — Прибежал из леса.
Змейки чёрных бровей извились на узком лбу отца Михаила.
— Знаю это. С чем же приехал, сын?
Голос вкрадчиво-спокойный, а глаза следят за каждым движением.
— Спаси людей, отче… Волхвы!.. Кровь людскую хотят на требище Перуновом пролить. Спаси! — Вдруг Наслав пал на колени. В его глазах уже разгоралось-гудело пламя под Перуновым дубом.
Отец Михаил сразу всё понял. Быстро перекрестился. Прошептал испуганно:
— Кто пошёл против жизни — пусть жизнью и заплатит!
— Но ведь, отче… ты учил, что бог наш Христос — милостивый. Люди простые — жестоки от своей слепоты. Просвети их… Помилуй!
— Конечно… Люди не виновны в пролитии крови. Виновны волхвы. Молись, сын, о прощении людских грехов — и тебе воздастся. А я скажу воеводе Янu. Ты поведёшь его дружину в стан. Это далеко?
— Нет, в боярском лесу. Возле озера.
— Пойдём, расскажешь воеводе сам.
— Отче благой, попроси воеводу, чтобы никого не карал. Попроси!
— Попрошу… — буркнул отец Михаил. Он шёл так стремительно быстро, что Наслав едва поспевал за ним.
На островке большого озера, вокруг которого кружили улицы города Василькова, воевода Янь Вишатич трапезовал с воинами. Отец Михаил велел отроку[21] позвать воеводу немедля.
Наконец Наслав разглядывал вблизи знаменитого Яня. Знаменитого подвигами своих предков.
Ростом невелик, мелкий в кости, узкогрудый и косоглазый, отпрыск славных княжеских воевод не вызывал у него доверия. Юноша отступил назад, за спину отца Михаила. Что может сделать этот, похожий на пепельного ежа, остролицый, узколицый мужичок? Невеличкие светлые глазки, невеличкий ротик — мелок во всём. Редковатые и мягкие, но жидкие волосы бороды и головы — совсем не показывали в нём силы его предка — былинного воина новгородского Добрыни, ба! — даже правнука — знаменитого новгородского книжника Остромира, от которого были Вишата и сыновья его Вишатичи — Янь и Путята.
Отец Михаил почтительно склонился перед воеводой.
— Бог просветил нас. Беги со своей дружиной в боярский лес. Спаси людей от волхвов. Пусть меч твой сеет христианскую веру, воевода! Послужишь господу-вседержителю и князю одновременно.
Янь придирчиво рассматривал отца Михаила, затем незнакомца, что переминался с ноги на ногу за его спиной.
— Знаешь, где волхвы? — впился глазками в Наслава.
— Знаю, — грустно вздохнул Наслав. — Там лишь Сновид и жёны с малыми детьми. А тех… иных… не ведаю…
— Найду и тех, — твёрдо стукнул Янь пятами своих мягких, ладно сшитых сапожек. — Всех на сук подвешу! — грозно махнул маленьким кулачком и потом решительно рассёк ладонью воздух. Крутнулся на пятках, крикнул отроку:
— Зови дружину!
Отрок стрелой метнулся на остров. Наслав оттолкнул рукой отца Михаила:
— Воевода, пообещай всем прощение! Пообещай, воевода! — горячо заговорил юноша. — Эти люди ни в чём не виновны!..
Михаил повёл густыми бровями к Яню:
— Бог прощал и людям велел.
— Коли бог, то и я. Прощу!.. — зыркнул косо в сторону священника и мелко рассмеялся.
Поляна потонула в ночной мгле. Слышалось лишь бессильное причитание старой Претичихи и Сновидово проповедование. Люди стояли вокруг Перунова дуба, под которым пылал огромный костёр. Пламя поднималось над головами, трещало и наверху рассыпалось снопами искр. Огонь-Огнище Перунов…
— Гой еси, Перуне-хозяин! Даём тебе в дар белое тело, честную душу твоей прекрасной невесты, её очи светлые — пресветлые, её груди тугие — невинные. Кабы ты защитил нас от печали и скорби, кабы стрелами своими поразил врагов наших… А когда увидишь нашу неискренность, когда души наши запутались в сетях обмана и лжи, — испепели нас с родом нашим, разверзи под нами недра Ада и пусть во веки кости наши горят в живом огне…
Издали Наславу не видно, где стоит Гайка. Он знал, что стоит там, у пламени. Стоит, наверное, уже примотанная к стволу дуба, уже мертва душой, хоть и жива ещё телом.
Воевода Янь, воеводушка! Чего ж ты выжидаешь, выглядываешь из-за кустов?.. Налети вихрем, выхвати её, ещё живую и тёплую!..
Нетерпеливо гарцевал под Наславом конь.