И лишь на заутреню да на вечернюю молитву можно было попасть в монастырский храм.
Еремия ходил хмурый и подавленный. Терзался мыслью, примет ли его назад отец игумен Феодосий и какое покаяние назначит за ослушание.
Закутываясь в драную монашескую рясу, чтобы спрятать своё грешное тело от холодного ветра, вратарь-монах сочувственно топтался возле этих двух приблуд. Мялся на месте почерневшими, потрескавшимися подошвами, не знал, чем им помочь. Сколько нынче голодных и оборванных бродит дорогами от града к граду, от села к селу!.. Холопы, изгои, рядовичи, закладники, разорённые княжескими поборами, вирами, боярскими поборами и тяготами…
Люди, изгнанные из своих жилищ половецкими набегами… И всякий прочий разорённый бедняк…
Вдруг монах-вратарь что-то вспомнил. Высунул голову из старого грязного платка, которым была обмотана шея, дохнул гнилью зубов в лицо Еремии:
— А вот что: завтра князь Святослав приедет в обитель. Будет мириться с отцом Феодосием. Наш игумен не хочет признать старейшинство в Киеве черниговского князя. О! Игумен упрям. Говорит: попустишь грех сей одному — другие князья начнут друг друга со столов сталкивать да грызться. Оттого земле горе и разор.
— Истинно так, брате… — кивнул дырявой скуфейкой Еремия.
Вратарь обрадовался, что нашёл понимающего собеседника, оживился.
— Говорит: старший князь должен держать в узде меньших. Чтобы младшие слушали старшего. Как это водится у нашей братии. Никто не смеет ослушаться ни игумена, ни пресвитера.
Проснулись на заре. В душном приюте для прихожан полно людей. Спали все вповалку, на расстеленной по полу соломе. Спали одетые и обутые, плотно прижавшись друг к другу спинами. Густой, вязкий воздух пах резким потом, онучами, сыромятиной, овчиной. От печи-мазанки, из-под заслонки, тянуло сизым чадом — заброшенные в печь с вечера дрова не горели, а шипели и тлели. Сквозь окошко маленького оконца пробивались выцветшие звёзды. Пора на заутреню. Паломники заворочались, заохали, зашептали молитвы. У каждого на сердце была своя беда.
В малой деревянной церквушке Успения Богородицы, что поставил ещё первый печерский монах Антоний с братией, уже неистово бил поклоны отец Феодосий. Еремия с Наславом едва протиснулись за порог — там уже было полно монахов. Все почтительно внимали негромкому бормотанию престарого Феодосия. И чем больше вслушивались в его слова, тем сильнее страх сжимал душу. Не божьи слова, не молитвы говорил Феодосий. Какие-то богохульные проклятия возносил против нового киевского князя Святослава!
— Не по закону сев на отчий престол, великий грех сотворил владыка. Изгнал брата своего старшего, что был ему вместо отца, в чужую землю лядскую. Глас крови убиенных вопиёт на тя, княже, к богу, яко кровь Авелева к Каину! На гонителя и убийцу, братоненавистника и согрешителя, ниспошли, о господи, десницу карающую, да утвердился бы в нашей земле закон старейшинства во благо всей Руси… Да устрашится сын восстать против отца, а меньший брат на старшего руку поднять!.. Да быть в законе заповедям Ярослава, сына Владимира, первохрестителя и апостола земли русской!.. Утверди мя, господи, духом своим… в сем благом деле. Нет мне ничего милее в жизни моей — ни утрата благ, ни детей, ни земли… как мила мне сила и мощь земли Русской…
— Пойдём отсюда, — тихо шепнул Еремия Наславу. — Мне всё чудится, или и вправду такие слова говорит игумен?
— И мне так… будто бунтует против князя!
Феодосий же возносил руки к алтарю:
— Верни, о господи, законного князя нашего, христолюбца Изяслава, сына Ярослава Мудрого, и утверди закон…
Неистовство игумена захватило и монахов.
Наконец Феодосий устал. Братия зашуршала одеждой, затопала, расступилась, пропуская своего пастыря к выходу. Еремия и Наслав пробивались ближе к нему. Наконец разстрига улучил момент, пал на колени перед игуменом.
— Владыко благой! Помилуй мя и не гневайся за слабость духа. Дозволь вернуться под твою десницу, в обитель…
Крепкий белобородый старец в простой грубой власянице тяжело опёрся на плечо своего келейника.
— Это ты, Еремия? Вернулся?
— Я, святой отче. Прости…
— Поднимись, сын мой. Со слезами молить буду бога, чтоб душу твою буйную смирил и терпению научил…
Еремия схватил старческую руку игумена и прильнул к ней губами. Старец не вырывал руки. Смотрел вперёд куда-то вдаль, уже мыслью витал далеко от кающегося грешника. Вдруг его взгляд упал на незнакомое лицо юноши.
— А это кто?
— Побратим мой, отче. Прими его в своё стадо…
— Прими, отче… — Наслав склонил голову на грудь,
— Хочешь быть достойным черноризцем, приглядись к нашему нелёгкому житию, чадо, к трудам неусыпным во имя божье,
— Хотел бы, отче… в монашеский сан… — лепетал Наслав.
— Благое твоё хотение, чадо, и помысел благодатный. Но взвесил ли ты свои силы? Хватит ли духу блюсти суровые законы нашего бытия? Не позовут ли тебя обратно богатство и слава суетного мира? Подумай сперва. Иди к отцу Никону, пресвитеру. Будешь послушником.
Монастырский привратник уже бежал навстречу игумену, низко кланяясь на бегу.
— Владыко! Князь Святослав давно у ворот стоит. Но ты велел не впускать его в обитель. Я и не открыл ворот.
Игумен величаво остановился. Выпрямил спину, поднял вперёд свою сучковатую посох.
— Велю теперь открыть.
Перед воротами, которые поспешно открыл монах, стоял князь Святослав со свитой.
— Повелел мне прибыть, владыко, а сам не пускаешь в обитель. — В княжьем голосе звучала обида.
— Се бо вельми радуюсь, — ответил Феодосий, — брат мой слово моё сдержал! — гордо взглянул на князя. — Теперь — иди.
Князь Святослав Ярославич, второй сын Ярослава Мудрого, был уже в летах. Приземистый, седовусый, с седыми прямыми волосами, подстриженными под круг. Округлившееся, тяжёлое брюшко делало его ещё приземистее и походившим на пухлого жука. Неуверенно сделал шаг навстречу высокой фигуре игумена, чёрный клобук которого делал его выше.
— Отче! — Князь Святослав ещё раз неуверенно шагнул к Феодосию. — Боялся, что не пустишь меня в свою обитель.
— И не пустил бы, кабы не печаль моя и не боль моя за прегрешения твои великие, княже…
Святослав растерялся. Оглянулся на своих бояр, будто искал в них поддержки. Наслав и сам вместе со всеми взглянул на тех, у кого князь Святослав искал опоры. В тот же миг юноша узнал среди них воеводу Яня. Тот один на беспомощный взгляд Святослава шагнул ему навстречу и решительно положил руку на рукоять меча. Вот и укрылся за стенами обители от мирской суеты и бед!..
Еремия понял испуганного Наслава. Наклонился к нему:
— Не бойся, отец Феодосий нас не выдаст.
— Истинно говорю тебе, отче, — смело между тем подходил Святослав к игумену, — если б мне возвестили, что отец мой восстал из мёртвых, не радовался бы так, как твоей доброй воле призвать меня сюда.
— Что наш гнев против власти державной? — Феодосий, однако, головы не склонял. — Сия власть — выше всего. За неё я должен молиться богу. Пойдём, княже.
Лицо игумена было суровым и непроницаемым. Взгляд погружён в какую-то тревогу, что стянула вокруг глаз сухую восковую кожу.
В свои глубокие годы отец Феодосий хоть и ослабел силой, телом оставался столь же могучим, каким прославился среди печерских жителей. Бывало, ночью, когда вся братия засыпала, он один перемалывал на жерновах всё зерно для хлеба, что должны были молоть поровну все монахи. Мог подняться на рассвете раньше всех и наколоть дрова на несколько дней. Не шелохнувшись, мог сидеть у входа в пещеру с обнажённой спиной, в которую впивались мухи, слепни, комары, и прясть шерсть, чтобы соткать одежду для братии. Весьма терпеливый и упрямый в труде был этот отец Феодосий, как и неистовый в молитвах. С такой же упёртостью он теперь встал на защиту непоколебимости киевского княжеского престола и государственного закона.
Закон — это главная сила, что должна подавить своеволие буйных Рюриковичей и заставить их склонять свои мятежные головы перед Властью, освящённой словом божьим. Закон! Эта сила, думал игумен, должна утвердить единовластие, которого достигли ещё Владимир Креститель и Ярослав Мудрый с помощью церкви. Теперь распалось то единовластие. Князь Ярослав Мудрый перед смертью не мудро поступил, разделив Русскую землю между тремя своими сыновьями — Изяславом, Святославом и Всеволодом. Теперь началась распря между ними. Заводилой в ней стал властитель Чернигово-Северской земли, этот лукавец Святослав, что теперь покорно и виновато стоял в келье игумена.
— Ещё в Чернигове слышал о силе твоего слова, отче. Ты — светоч в земле русской. — Святослав льстил…
— Но зачем хотел меня заточить? — Ясно и спокойно взглянул Феодосий в глаза князю. Та ясность не позволила Святославу соврать.
— Грешен есмь, отче. Прости!
— Бог простит.
— Искренне говорю: ты не хотел признавать меня великим князем киевским. В ектении и ныне велишь называть киевским князем Изяслава, — обиженно исповедался новый киевский владыка.
— Правду тебе сказали твои соглядатаи, — спокойно произнёс Феодосий. — Ибо ты против закона пошёл и неправдой сел на отчий престол. Великий грех есть переступить заповедь отца и закон державы! — сурово поднял вверх указательный палец.
— Грешен есмь. Прости! Не гневайся на меня. Брат Изяслав хоть и старший, но безвольный есть. Окружил себя иноверцами да купцами, народ русский им в холопство отдал.
— Знаю. Изяслав в вере не был стойким. Но то уж наш клопот. Князю подобает быть веротерпимым. Отец его Ярослав поставил в Новгороде Луку Жидяту епископом! Он угодил мудрому князю силою своей веры. Жидяту крестил ещё великий Иларион. И был он истинным христианином, как апостол Павел и прочие апостолы.
— Лука Жидята был искренним, а брат мой — сам говоришь — шаткий в вере.
— Но разве из-за той шаткости ты забрал у него отчий престол? Разве ради этого заграбил его золото и перетащил в свои кладовые?
— Грешен, отче.
— Коль слышишь грех, верни брату киевский престол. По закону русскому.
Святослав вздохнул. Взглядом что-то рассматривал в золотом верху соболиной шапки, которую мял в руках.
— Не затем престол отобрал у брата, чтоб ему вернуть.