Наконец оказался по ту сторону ограды. В окнах терема начали гаснуть огни. Наверное, гости сейчас будут выходить во двор и идти к своим коням. Брайко юркнул под ограду. Кто-то вслед ему кашлянул. Он забежал за копну сена. Прислушался. Рядом коновязи. Видит — конь!.. С намордником на морде, шумно дышит, хрустит. Ждёт своего хозяина. Дрожащими руками коснулся крупа. Конь послушно повернул к нему голову, легко переступил ногами. Застоялся, бедняга… Теперь Брайко лихорадочно думал о том, как бы провести его через отверстие в ограде. Нужно ещё сорвать несколько жердей. Дрожали руки. Дрожало оцепенелое от страха тело. Ему казалось, что к нему уже со всех сторон бегут и вот-вот схватят за ворот. Когда образовалось достаточное отверстие, Брайко отвязал повод, конь послушно переступил через разбросанные жердины. Брайко облегчённо вздохнул. Куда теперь? Вниз, в мрак ночи, в кусты, в заросли, где змеятся узкие улочки и переулки подолян. Ближе к Днепру!.. Расстегнул ворот свитки. Но в эту минуту что-то зашуршало сбоку. Оцепенев, вгляделся и с ужасом увидел рядом высокую чёрную тень. Кто-то следил за ним, шёл по пятам.
— Отдай коня, — негромко сказал тот. Густой мужской голос. Лёгкая хрипотца в нём. Где-то будто слышал такой голос…
Брайко молчал. Тень шевельнулась, протянула к нему руку. Конь радостно встрепенулся, повернул голову к незнакомцу.
— Кто ты? — наконец выдавил Брайко.
— Беги уже, холоп клеймёный! Спасайся!..
Брайко бросил повод и покатился с кручи вниз по замёрзшему рыхлому снегу. Потом бежал улицами и переулками, огородами и дворами, где-то потерял сапог. Но и дальше бежал, неизвестно куда. Чёрный мрак словно ладонью пригасил все звёзды. Душа взялась льдом. На другой ноге оторвалась подошва сапога. На ноге осталась одна голенище. Куда бежать?.. Заметил перекосившуюся маленькую хижину, что наклонившись жалась к высокой горе. В окошке мерцает свет. Из трубы вьётся пахучий соломенный дым. Брайко тихо постучал в дверь. В хате что-то зашаркало. Женский голос испуганно охнул. Наконец дверь слегка приоткрылась.
— Пустите… Замерзаю…
— Ох! Он босой!.. — вскрикнул женский голос. Дверь перед ним распахнулась.
Брайко ввалился в хатину. От его крепкой фигуры тут сразу стало теснее. В печи трещали дрова, вспыхивали пучки соломы. В блестящих горшочках что-то булькало и шкворчало. Красные искры пламени время от времени взмывали под дымоход.
На покутье за столом сидел муж. Белая рубаха на нём отливала розовыми отблесками. Он над чем-то склонился. Его длинные ловкие пальцы быстро что-то лепили, ощупывали, выглаживали.
Брайко не поверил глазам: из-под тех пальцев на столе вырастал дивный храм. Высокоглавый, со змеистым крышею, раскинувшейся над столпами-колоннами. Гордатин храм! Лишь он мог сотворить такой — храм-капище. Гость перевёл взгляд на лицо хозяина, который внимательно всматривался в босые ноги ночного пришельца.
— Откуда ж ты взялся тут? Брайко…
— За мной погоня. От Путяты…
— Что же ты натворил? Говори.
— Я охолопился. Лихварь Симхи продал меня хазарским купцам. С женой и детьми, Гордато.
— Подожди. Но ведь Симхи живёт у Жидовских ворот. А ты бежишь от Путяты…
Брайко почесал затылок: ну как всё рассказать Гордате? Тут к нему подошла Рута, обратилась ласково:
— Брайко, обуйся вот в эти постолы. Замотай ноги в онучи — простудился, наверное!
Брайко снял свитку. Как это он ещё её не потерял?.. Растирал окоченевшие ноги, обматывал сухими онучами, подвязывал до колен их шнуровкой.
— Никто, Гордато, не ведает, что делается с человеком, когда он на себе петлю слышит. Хотел было взять тайком у боярина коня да умчаться куда-нибудь… в степь… за Змиевы валы… Или в глушь какую… А у меня коня… уже из рук отобрали… Тень чёрная какая-то…
— Что-то не то молвишь, Брайко. Руто, потрогай его чело.
— Жар у него, — сказала Рута, приложив ладонь к лбу. — Озноб… Сейчас сниму с чердака веточек малины. С осени приберегла. Заварю, напою… Пройдёт.
— Ничего не надо, Гордато, — поднялся на ноги, притопнул постолами: — Я уже иду. Надо спешить… Побегу к Радку, во Вышгород… А то утром хазары погонят, на верёвке поведут в Тьмуторакань…
— Куда ж тебе идти? Больной же! — запричитала Рута, обернувшись в хату.
— Больной, да ещё живой. А пока жив — догоню свою волю… Прощайте!
— Возьми хоть кусок хлеба… вот ещё луковицу, — Рута совала ему в карманы куски хлеба.
Пошатываясь, вышел из хаты. Болезненно хлопнули за ним двери.
Гордато с порога провожал взглядом его согбённую фигуру, пока она не растаяла во тьме.
— Ушёл… — вздохнул Гордато, вернувшись в дом.
— Совсем же больной… — грустно качает головой Рута и молча задерживает взгляд на Гордатином храме. — Какая красота… Сходи ещё раз в Печеры, покажи его игумену, может, возьмут тебя мастером. За те деньги Брайка бы выкупили…
— Уже ходил, хватит. Говорят, капище языческое, а не храм.
— Те их храмы — громады каменные — будто тебя раздавить хотят… А этот словно летит ввысь!
— Зато те храмы пришли от чужеземцев. Всё чужое — в нашей земле ныне в почёте. А своё, может, и лучшее, может, к душе человеческой ближе, видишь, не годится. Своё ныне унижается. Всеми!
— Гордато, мастер мой дорогой. — Рутины глаза наполнились слезой. — Верю тебе, сама вижу… Пойдём отсюда, пойдём в дальние края — в северные или в пущи глубокие. Может, там поставишь свои соборы… Где-то же должны жить воля и правда! Люди возьмут твою красоту рукотворную для себя. Как эта Живка взяла… Не везде же волю за серебро променяли.
— Если б только волю. А то и людей. Вот как нашего Брайка.
Оба обернулись к тёмному окну. Там по подмёрзшим лужам шуршала холодная апрельская ночь.
Брайко уже не видел, как светил ему вслед маленький огонёк Рутиной хаты. Шёл и шёл улочками Киева, обходя боярские терема и гостиные дворы. Когда добрался до безлюдной площади подольского торга, запели первые петухи. Мрак гасил звёзды и закрывал шапкой месяц. Волчий час бежал по земле. Брайку показалось, что он слышит вокруг себя волчий вой. Кинулся бежать. Куда-то… в неизвестность…
У него пылало в груди. Дрожали колени. Хоть бы скорее рассвело… Присел на какой-то камень передохнуть. Расстегнул свитку… А волчий вой всё ближе, ближе… Он закрыл уши и сразу словно куда-то провалился…
Приблизившись к Княжьей горе, Нестор в весеннем туманно-золотистом воздухе внезапно ощутил какую-то тревогу. Издали, будто от Бабьего торжка, доносился до него смутный гомон людей. Ему показалось даже, что и чёрная галка возбуждённо кружила над верхушками ещё безлистных деревьев, навевая тревожные предчувствия. Казалось, что той тревогой напитан воздух города, прозрачный, сияющий и холодный, как это бывает ранней весной, когда уже сошли снега, но тепло ещё не настало, есть только сияние, блеск и праздничность высокого неба.
Нестор подхватил левой рукой длинную рясу, мешавшую идти, другой рукой далеко выбрасывал вперёд свою сучковатую посох. Предчувствие переросло в убеждённость: что-то случилось в княжеских палатах. Это оттуда ширится по Киеву тревога…
Уже неделю он ходил в палаты Святополка. Причащал великого князя и исповедовал, сменял игумена Феоктиста, который ночами сидел возле недужного князя, читал то из Псалтири, то из Четьи-Минеи.
С тех пор как Святополк приблизил к себе Печерский монастырь и присвоил игумену звание архимандрита (напереки митрополиту и патриарху цареградскому!), черноризая братия дружно перестала хулить великого князя. Замолчала. Князь же, желая, наверное, увековечить своё имя, щедро раскрывал свою казну для обители, наделял землями, лесами, сенокосами, сёлами. Печерцы теперь славили князя. Ещё бы — их обитель законно получила первенство среди других монастырей и возвышалась даже над киевской митрополией, которой всё ещё владели ромеи. Да и Святополк, этот мелкий туровский князёк, что не владел ни большими отчинами, как Мономах, ни талантом, ни доброй человеческой натурой, а скорее был воплощением всего худшего в роде великого Ярослава, этот Святополк мог одержать верх над Мономахом, только благодаря поддержке Печерского монастыря.
Конечно, Нестор поддерживал Святополка не ради него самого. Ничтожный телом и духом, недалёкий умом, жадный и завистливый, этот князь не был ему по душе. Однако, оглядываясь вокруг, кладя на весы своей совести все тяжести, Нестор понимал, что только устойчивость единовластия и законности киевского князя может удержать в целости земли, которые разрывала растущая стая князей, князьков и сыновцев. А в единстве земель русских, их сосредоточении вокруг Киева — залог могущества и силы великого государства, которое теперь везде зовут Русью… Лишь такой она способна отбиться от бесконечных нашествий половецкой Степи, от воинственных западных князей и королей. Нестор гордился тем, что он и его братия заставили всех князей, хоть и со скрежетом зубовным, подчиниться старшему, законному князю, воздерживаться от усобиц, что губили державу. Даже этот властолюбец и мудрец Владимир Мономах, вынужденный ими вот уже столько лет к покорности, не смеет поднять руку против освящённого монахами закона и права старшего правителя земли Русской… Не смеет даже с помощью греческой митрополии и апостола Андрея, которого подбросили Мономаху ромейские императоры. Так-сяк тишина стоит в Русской земле вот уже скоро двадцать лет… И так должно остаться навсегда. А что будет, если умрёт Святополк?
А князь Святополк уже был похож на мертвеца. Воспоминания, развлечения, приказы, советы, обиды — всё проходило мимо его мозга, не шевельнув в нём живой мысли или радости. Всё окаменело, замерло. Из всего, что составляло суть его жизни, воскресало только серебро. Тогда он рукой отодвигал книгу, которую поочерёдно читали Феоктист или Нестор, и звал к себе боярина Путяту.
— Путято, все платежи собрал по городам?.. А как купеческая община — заплатила в казну?.. И подольская?
— И подольская, — бил челом тысяцкий, — и слободская. А ещё прислали к тебе свою просьбу слободские купцы.
— Чего хотят слобожане?
— Снова просят отдать им в руки всю торговлю солью. Они же возят её из Крыма и из Торских озёр. Дальний путь. Дорого им достаётся та соль. Но бывает, привезут они её сюда, а тут галичские купцы свои обозы пригонят с коломыйской солью. Тогда задаром вынуждены отдавать наши купцы свой товар.