Толпа людей заполонила площадь, галдела, толкалась, яростно размахивала руками. Каждый пытался пробраться ближе к Софии. Там, на досках помоста, в плотном кольце людей, лежал мужчина. Расстёгнутая грязная свита. Размотанные постолы. Распахнутые серые глаза немо смотрели в синеву неба. Жёлтое, застывшее лицо застыло в мучительной мольбе…
— Пустите к нему монаха… Иди, отче, помолись за праведную душу…
Нестор подошёл к покойнику. Снял с шеи крест, начал творить молитву за упокой души.
Вдруг вздрогнул: на шее умершего был затянутый зашморг из сыромятной кожи. Нестор обвёл взглядом притихших людей.
— Кто он?
— Отбили у двораков слободских… Вели его к Симхе… А он и умер…
— Так это же Брайко! Гончар подольский!.. Люди! Это сын старого Бестужа! — вдруг закричал во все стороны молодой парень, что могучим плечом расталкивал толпу перед собой. — Он обельный холоп хозарина Мара Симхи…
— Сегодня со всеми кровопийцами расплатимся! — загорланил возле Нестора оборванный босоногий киевлянин и почему-то зловеще взглянул на черноризца. Нестор опустил глаза. Надо быстрее убираться отсюда… Разъярённая чернь слепа — никого не пощадит…
— А прогоните-ка от себя прихлебателей княжеских — черноризцев! Пусть сгинут все со своим Чёрнобогом! Где белые волхвы? Волхвы — наши заступники!.. Они вернут правду!..
— Прочь кровопийцев! Долой Святополка и Путяту!.. Гнев Перуна да испепелит их.
— Прочь купцов-резоимцев! Гнев Перуна на них! Кияне! Доколе терпеть будем?..
— Порвём ростовщиков!.. Геть резоимцев!
— Соли!.. Дайте людям соли!..
— А пойдём-ка к Путяте. Заберём коней и волов! То всё наше добро! Потрясём сундуки у тысяцкого! Сколько серебра дали ему слободские ростовщики?
Толпа заревела:
— К Путяте!.. К Путяте!.. Кто с нами?..
Часть толпы двинулась в сторону Десятинной.
— А что стоим, кияне? На купеческую слободу надо идти! Освободим холопов! Купцы их в Тьмуторокань продали! Вон один с верёвкой на шее лежит!..
— Задушили! Ростовщики душат нас! Бей!..
Несколько сильных рук подхватили тело Брайка и высоко подняли над головами. Огромная толпа повернула к Жидовским воротам.
— Смерть за смерть! Кровь за кровь!.. По закону "Русской правды"!..
— Разор за разор!.. Око за око!..
Вечевой колокол, что колыхал воздух, вдруг замолк, будто захлебнулся человеческой ненавистью. В этот миг на помост, где недавно лежал мёртвый Брайко, поднялся печерский архимандрит Феоктист. Рядом с ним стало несколько бояр. Они были с непокрытыми головами, понурые.
Заметив на вечевом помосте киевских знатных мужей, толпа остановилась. Люди стояли плечо к плечу, так зажали Нестора, что он не мог даже пошевелиться. Гул площади стихал. Отец Феоктист что-то говорил, но его слабого голоса не было слышно. Но вскоре весть волной покатилась по площади: умер князь Святополк!
— Кто сядет в Киеве? Кого звать будем?
— Кого ж — Мономаха!
— А Степь половецкую кто держать будет?
— Мономаха! Пусть бы отсёк руки богачам и ростовщикам!
— Мономаха!.. Хотим Мономаха! Пусть садится на стол своего деда Ярослава и отца Всеволода…
Нестор вырывался, пытался выскользнуть из этого людского моря, что так единодушно умеет любить и ненавидеть. И всегда справедливо.
Кияне, которые громили дворы богачей, требовали позвать Мономаха. А что скажут киевские можные, стоящие возле Феоктиста? Напрягал зрение, но слишком далеко отбросила его людская волна от помоста, ничего не разглядел. Перед ним качалось море голов… Новость за новостью накатывала на него. Князь умер на рассвете… Путята и Поток послали на Волынь за старшим Святополчичем — Ярославом… Киевские бояре и Феоктист не хотели сына Святополка… Ещё утром отправили в Переяслав. Зовут Мономаха в Киев…
Наконец сами просят гордого Мономаха. Придёт ли он? Конечно же, не забыл обиды. Когда жаждал сесть в Киеве, его не пустили. Сколько лет пришлось ждать! Постарел уже, наверное, шестьдесят лет ему есть.
Не скоро Нестор добрался до княжеской гридницы. Она уже была битком набита людьми. Лица у всех озабоченные, встревоженные — не от скорби по умершему князю. Больше всего их тревожило то, что в городе Киеве бушевал мятеж. Уже побежал к своему двору тысяцкий Путята с мечниками. Говорят, мятежники запалили его терем со всех сторон… Помчался со своими туровцами и боярин Поток спасать своё добро… Рядом с княжеским двором горел двор недавно умершего Яня Вышатича. Чернь громила купеческие лавки на подольском торге, на Бабьем торжке. Ломала гостиные дворы, напала на обоз с возами соли галицких купцов. К вечеру вспыхнула слобода. Бунтари вырвали из рук тьмутороканских и ромейских купцов несколько десятков холопов, которых ростовщики держали до того в ямах, а теперь сбывали за серебро. Кровопийц-ростовщиков бросали в огонь или вешали на деревья… Сгорел и тучный Мар Симхи, убийца подольского гончара Брайка…
О похоронах князя словно забыли. Бояре сидели в каменной гриднице и испуганно прислушивались к гулу киевских улиц. Какие вести они ещё принесут? Хоть бы скорее пришёл Мономах! Он один, кто может властной рукой усмирить мятежный Киев! Иначе всем им мотаться на верёвках… Неизбежно…
Лишь на третий день прибежали гонцы от Мономаха вместе с доверенным боярином Ратибором.
— Отказался! — одно слово обрушилось на головы словно обух.
Мономах отказался? От Киева? От них? Это — невероятно!.. Ведь он за Киев был готов проливать братскую кровь!..
— Ратибор, что молчишь?
— Отказался, — подтвердил боярин. — Князь Владимир
Всеволодович велел благодарить за честь. Но он не хочет переступать закон земли Русской и завещание деда своего Ярослава: каждый пусть владеет своей вотчиной, а киевский стол должен перейти Святополчичу…
Первым пал на колени тысяцкий Путята — двор его был дотла разграблен и сожжён. За ним бухнулись на пол и другие бояре.
— Умоляем!.. Киев погибнет от бунта! Киев горит!.. Пылает земля! Гибнет богатство!.. Боярин, передай наше слово Владимиру Всеволодовичу: хотим иметь его твёрдую руку в Киеве! Желаем склониться перед ним!..
Ратибор словно этого и ждал. Сверкнул гневным взглядом из-под ломаных бровей.
— А потом будете гнать его из Киева?
— Лучше покориться воле Мономаха, чем погибнуть от черни.— Путята вытирал искренние, может, впервые в жизни искренние слёзы на щеках. — Умоляем тебя, боярин: убеди князя!..
Ратибор оглянулся на крепкого, обросшего седыми волосами переяславца. То был Нерадец, которого почти невозможно было узнать.
— Если так, велите седлать новых коней. Слышишь, Нерадец, что говорят киевские мужи?
— Слышу… Всё это они должны были сказать ещё в Городце…
— А что скажет княгиня? — вдруг обратился Ратибор к молчаливой заплаканной женщине, что сидела в углу склонившись. Её, жены Святополка, матери младших Святополчичей, дочери давно умершего грозного Тугоркана, в эти дни никто не вспоминал. Её никогда ни о чём не спрашивали, с тех пор как она переселилась в княжий терем из половецьких башен… И она растерялась. Её слово что-то значит ныне? Смешно! Тотура-Мария удивлённо и скорбно подняла чёрные брови. Уста её задрожали… Горькая обида многолетнего плена её в этих хоромах словно выплеснулась наружу… Ох и хитрец Мономах! Всё предвидел, никого не забыл. В такую горячую минуту сумей заручиться поддержкой всех… В Киеве — смута. Сегодня ночью, может, подожгут и эту её золотую темницу, этот княжий терем. Что она может сказать? Она не хочет идти против воли киевских бояр. Да и не уверена, справятся ли её сыновья с бунтом. Княгиня поклонилась Ратибору и Нередцу.
— Пусть придёт Владимир Всеволодович и защитит свою ятровку…
— Нередец, сам слышишь — великая княгиня сказала: пусть придёт Владимир Всеволодович…
— Слышу, — шевельнулась седая борода. — Но пусть киевские бояре сами едут к нашему князю и сами просят.
— Правильно молвишь. Я поеду! — вскочил на ноги Путята.
— И я… — подскочил Поток.
Несколько рук протянулись к Нередцу. Ратибор распорядился по-своему:
— Путята пусть остаётся в Киеве — князя надо похоронить, как положено, с честью.
Путята беспомощно оглянулся на бояр, но те мигом отвернулись, втянули головы в плечи. Конечно, тысяцкий должен распоряжаться в таком деле, как похороны князя. Их дело — сторона. Умел мазать пятки великому князю, теперь пусть облизывает.
Другого Путята и не ждал. Вздохнул. И вдруг обратился к Тотуре-Марии:
— Княгиня, готовь побольше серебра для раздачи бедным. Всё, что имеешь, отдадим киянам. Купим тишину в Киеве. А что — нет? Вот увидите! Я знаю, как говорить с чернью! Не крестом! Не словом — серебром! Серебром!..
Сколько же того серебра высыпалось на землю по дороге от княжеской гридницы до церкви Богородицы — Десятинной — усыпальницы киевских князей! Белой стала бы та дорога, если б оно осталось на месте… А потом серебро сыпалось тяжёлым дождём ещё и в толпы, собравшиеся у храма, когда уже клали тело Святополка в мраморную гробницу. Путята сам хватал его пригоршнями из кожаных мешков, что тащили на санях, — ведь покойника, по дедовскому обычаю, везли к храму Богородицы на санях. Великая княгиня Тотура-Мария со своими служанками сама ходила между людьми и каждому, кого встречала, совала в руки куны, лобцы, ногаты, мидницы, резаны…
Чёрные потрескавшиеся ладони, согнутые крючковатые пальцы жадно хватали их и снова настойчиво тянулись к ней: серебра!.. Серебра!.. Дрожащими руками княгиня и Путята выгребали остатки со дна мешков. А потрескавшиеся ладони тянулись к ним и тянулись с ещё большей жадностью.
Княгиня несколько раз посылала своих слуг ко двору. Те притаскивали ещё мешки. Наконец ей сказали: "Вот — уже всё".
— Вот — уже всё, боярин, — устало произнесла она к Путяте. — Давай теперь своё…
— Откуда? — шарахнулся взмокший от адской работы тысяцкий. — Ничего не имею! Чернь разграбила двор, теперь сгорел!.. Гол как сокол!
Княгиня удивлённо подняла брови. Путята, видно, и умрёт лицедеем. Ведь знала же, что этот хитрец никогда и не держал своего серебра в тереме — отвозил в дворы, что имел под Киевом: в Белгород, Васильков, Вышгород… Да и тут, в Киеве, закапывал в землю…
Ещё архимандрит печерский Феоктист вместе с митрополитом отпевал тело покойного князя Святополка, ещё окуривал сладко-томным дымом ладана из кадильницы, когда ненасытная толпа начала с ещё большей, чем прежде, настойчивостью наступать на Путяту и на бояр, требуя серебра. Путята спрятался в Десятинной церкви за мраморными столпами.