Конечно, лишь из таких вырастают зачинщики. — Да будут благословенны твои дороги. А мне… в обитель пора. Пойду… — Черноризец тяжело поднялся, опёрся на патерицу, сказал: — А твою летопись о Васильке я вписал в свой пергамент… — И пошёл тропинкой.
— Пойдём, сын, и мы.
— А долго мы будем идти?
— Долго!.. Дорога наша бесконечна…
— Тогда… почему мы ничего не берём с собой? — Гордята-старший задумался.
Когда люди отправляются в дальнюю дорогу, что они берут с собой? И что возьмём мы? Взглянул на сына.
— Мы, сын, возьмём то, что не имеем права оставить. Нашу память о Киеве… о маме Руте… Возьмём её песни… И нашу веру, и наше слово… Без этого — кто мы, сын?
— И храмы тоже возьмём?
— Возьмём и храмы… И где-то за Днепром-Славутой возведём их для людей… Чтобы никто их не разрушил… —
И уже не для сына, а для себя произнёс: — Да, мы укроем их от зависти, ненависти, от честолюбцев, что топчут человеческую душу во имя собственного возвеличения. И эти храмы наши будут стоять вечно, достигать высокого неба и ясного солнца. Да, мы возведём наши храмы, сын… — упрямо повторял Гордята. Может, его устами говорила непокорённая Гайка… А может, и весь род ратайский…
Нет, он послушает Руту… Будь проклят этот суетный мир, начинённый ненавистью, завистью,
властолюбием… Всю жизнь он рвался на волю. А ныне взлетит ввысь, как сокол, отречётся от этого мира. Он — сын непокорённой Гайки. Кто сможет удержать здесь его душу?
Издалека донёсся глухой звон колокола. То в Печерской обители, которая доживала последний час своей величи, звонили к заутрене, ещё не ведая, что принесёт ей сегодняшний день… Старший Гордята прислушивался к тем далёким звонам. Ему чудилось, что в них плачут чьи-то души.
Гордята обернулся лицом к Киеву, потом встал на колени, поклонился челом до земли. Жгучий обруч судороги больно стиснул его сердце… Гордята-младший и сам стал на колени, поклонился Киеву, где навеки оставались его мать и колыбель его детства.
Потом оба поднялись и, уже не оглядываясь, двинулись вперёд, навстречу мечте.
Белобородый старец Нестор стоял на пороге своей кельи и благословлял всех, кто шёл стезёй истины. Тем утром книжник не пошёл к заутрене. Сегодня туда прибыл новый киевский князь, Владимир Мономах со своими боярами — Ратибором, Нажиром, Мирославом. Несколько дней перед тем они сидели в Берестове и составляли новые статьи к "Русской правде", чтобы успокоить киевскую чернь. Впоследствии они будут названы "Статутом Владимира Мономаха". Он уменьшал рост по долгу, урезал права резоимцев-лихварей, на время освобождал закупов от хозяина, если они хотели идти на заработки, чтобы отдать свой долг. Теперь новый статут был уже написан, и Нерадец, который подавил мечом восстание киян, оглашал его на киевских площадях.
А ещё нового киевского владыку заботил государственный хронограф. Как он, Мономах, предстанет в нём предысторией? Как будет занесён в скрижали несчастливый для него 1113 год?
После заутрени князь Владимир подошёл к игумену и архимандриту Феоктисту. Тяжёлый, седой как лунь, но ещё подвижный, с нетерпеливым блеском в карих глазах, Владимир Мономах встревоженно спросил:
— Где же твой книжник Нестор, владыка?
Феоктист окинул острым взглядом свою братию, но Нестора среди черноризцев не увидел. Может, впервые за всю жизнь — спокойно солгал.
— Нездоров он, князь.
Мономах лукаво прищурил глаз на Ратибора. Новый киевский тысяцкий тряхнул бородой.
— Говорят, твой книжник весьма превозносил князя Святополка за его деяния, которых он не совершал.
— Как это не совершал? — возмутился Феоктист. — Покойный князь дал нам право благоверного отца Феодосия почитать как святого. И черноризец Нестор ещё ранее сотворил его житие… Как и "чтение" о святых страстотерпцах Борисе и Глебе…
— Но то было против воли митрополита, владыка, и против желаний цареградских патриархов и императоров! — твёрдо сказал Мономах.
— Но во славу земли русской! — даже патерицей пристукнул возмущённый Феоктист. — Князь Святополк повелел сделать Печерский монастырь княжеским и ввёл архимандритию… Чтобы укрепить русскую церковь и отгородиться от ромеев. И поставил церковь Михайловскую на пятнадцать глав и покрыл её златом… Братию черноризую жаловал милостью и землями…
— Печерская обитель была опорой Святополка…
— Была и будет опорой власти старейшего князя Русской земли. Во имя её силы…— Руки у Феоктиста дрожали.
— Ныне, владыка, в Киеве новый князь. Дедом великим своим — Ярославом Мудрым — благословенный и возлюбленный матерью своей из царского рода Мономаха. И народом киевским призванный на отчий стол. — Ратибор взглянул на своего князя — верно ли говорит? Все ли права князю перечислил?.. Тот молча слушал. Ратибор снова обратился к Феоктисту. — В государственном хронографе он должен стать рядом со своим великим прадедом Владимиром Крестителем и дедом Ярославом, как великий государь и защитник нашей земли от поганских орд.
— Книжник Нестор всегда писал об этом с великой старательностью… А все деяния, что совершит наш благоверный князь, достоверно запишутся в пергамент…
— Когда это ещё будет! — вырвалось у Ратибора. — Книжник Нестор должен это сделать уже ныне.
— Ныне? — удивился владыка. — Князь Владимир Всеволодович ещё прочно не сел на киевский стол. Нестор не захочет.
— Нестор — Святополков летописец. У нашего князя должен быть свой.
Наконец трухлявая голова Феоктиста уразумела… Мономаху нужен свой летописец, свой хронист!
— Князь, — поклонился растерянный игумен. — Дам тебе иного мужа смышлёного и обученного для сего дела. Преподобный наш пресвитер Сильвестр. — Он моложе и весьма старателен, красному письму обучен и нравом податлив.
Как скажешь, так и напишет. Он и начнёт твою летопись.
— Зачем начинать, владыка? — ласково улыбнулся Мономах, так что серебряная серьга блеснула в его правом ухе.— Освяти его на игуменство в Выдубицкую обитель и передай Несторов пергамент. Сильвестр же сей уже впишет в него по нашему велению. Ненужную похвалу мужу недостойному вырежет, а о славных делах достойных вставит своё слово…
Глаза Феоктиста спрятались в сухих, морщинистых веках. Мономах, наверное, вспомнил старую обиду, когда печерцы отказались поддержать его на киевский стол и поддержали Святополка. Теперь Мономах не прощает упрямства Нестору, что в своём хронографе стоял за Святополка, а не за него… Вот как выливается давний, скрытый гнев нового князя на Печерский монастырь. Теперь не Печеры, а Выдубич становится княжеской опорой. Теперь государственная летопись Нестора будет изрезана по воле Мономаха и ему в угоду! Но как быть ему, Феоктисту? Осмелиться ослушаться князя? Не дать этого пергамента? Стар он уже на такой подвиг. Да и не такого нрава. То когда-то были сильные духом мужи, такие, как Феодосий Печерский!.. Тот пошёл бы и против князя, и против самого сатаны.
— Да будет по сему, — покорно склонил свою старческую голову Феоктист. — Только береги Русь… Как свой дом.
Мономах склонил голову перед игуменом для благословения. Потом быстро пошёл к воротам. К тем воротам, через которые он когда-то проходил тайком — непризнанный, опозоренный печерскими отцами. Теперь он идёт как победитель мимо них. Идёт в последний раз — Печерская обитель отныне превращена им в ничто — государственный хронограф у неё отнят, могучее Слово вырвано из её рук.
За Мономахом спешили его бояре. Разорённый, покорённый Киев ждал своего нового властителя…
Феоктист велел немедленно позвать Нестора. Но келейник Иеремия сообщил, что преподобного Нестора в обители нет. Что он, узнав о воле Мономаха, ушёл в Киев.
— Откуда же мог узнать так быстро? — удивился владыка.
— Наверное, провидение божье явилось ему…
Феоктист перекрестился, не подозревая, что тем провидением был сам Иеремия, слышавший весь разговор игумена с Мономахом.
Нестор шёл в Киев своей старой, давно протоптанной тропой. Город ещё тонул в утренних сумерках, изнурённый бурными днями смуты и страданий. Лишь воротари переговаривались рогами и рожками. Скрипели петли Лядских ворот. Где-то тарахтели повозки. То из ближних сёл уже шли в Киев на торги смерды со своим зерном.
Нестор обошёл Княжью гору и направился вдоль скалистого оврага, где когда-то шумела бурная речушка Киянка, сбегавшая к Почайне. Отсюда был виден просторный ремесленный Подол с его улицами вдоль реки Почайны, впадавшей в широкий Днепр. Оживали улицы трудового Подола. Шевелился кожемяцкий конец, тарахтели звонкие, хорошо обожжённые горшки и кувшины на гончарной улице — гончары грузили своё добро на повозки, готовясь ехать на торг. Одиноким звоном откликнулась старая Ильинская церковь, возвышавшаяся своей зелёной маковкой над подольскими улицами. А дальше, ближе к Почайне, неизвестно с каких времён стояло почти опустевшее, давно оставленное людьми старое капище Волоса. На девяти столбах держалась горбатая деревянная крыша с загнутыми книзу краями. По древнему обычаю, возле него толпились большие подольские торги. Вдали, ещё в безлистом лесу, что подступал к реке Глубочице, виднелась крыша ещё одного древнего капища полянского племени. Там вился вверх лёгкий дымок. Неужели кто-то возлагал требы?
И вдруг отчаянно заколотили било. Что случилось? Какая беда?
Нестор остановился на высокой круче, окинул взором город. Тишина. Солнечное весеннее утро играло над городом глубокой синевой высокого неба и золотистыми лучами, струившимися с выси. И снова тревожно заколотили било. Заметил, как снизу, с подольских улиц поднимались на кручу, где стоял он, несколько мужчин. Также встревоженно осматривали город… Показалось, что под ногами качнулась земля, что старое капище перекосилось и так накренившись остановилось, словно вкопанное.
Нестор поднял руку ко лбу, чтобы осенить себя крестом и отогнать наваждение. Но капище качнулось снова, и над его крышей вспыхнул в небо огненный столп…
Что это — явление ангельское? Вестник беды? Нашествие иноплеменных супостатов? Тревога холодила грудь. Вдруг снова ясно ощутил, что под ногами качнулась земля. Упал бы, если б не ухватился за ольху. Неужели разверзается земная твердь, что поглотит их всех? Когда-то уже было такое. При князе Кии и Черне. Тогда открылись пещеры в днепровских кручах… Нестор заметил, что люди вокруг со страхом вглядывались в залитые солнцем улицы Подола.