Княгиня Святополча испуганно затягивала на груди траурную чёрную шаль. Толпа уже напирала на двери храма и грозила всех смесить в кровавое тесто…
Первым пришёл в себя Феоктист. Прервав молитву, крикнул:
— Князь Мономах идёт к Киеву! Готовьтесь, чада мои, встретить нашего заступника с честью!.. С хлебом-солью!.. Встретим нашего заступника! Челом ударим!..
— Давай серебро! То наше!.. Серебро!.. О-о-о!..
Толпа бушевала уже в церкви, прижав бояр к алтарю. Феоктист снова стал напоминать про Мономаха, и народ наконец повернул назад…
— Встретим нашего избавителя!
В той суматохе и шуме мало кто заметил, как со всех улиц и переулков, что стекались к Софийской площади, выползли вооружённые всадники. На головах — боевые шлемы, при седлах — копья и луки…
Крайние ряды толпы потеснились, давая место вооружённым конникам, которые тихо обступали площадь со всех сторон. Кто они? Чьи? Зачем пришли?
Возле Михайловской улицы сидел на вороном коне огрядный воин, возвышавшийся над другими на целую голову. Лицо его было закрыто сеткой от шлема: только из-под сетчатого бармицы выбивалась седая борода. Его могучая грудь сияла кольчугой, наверно, выкованной из закалённого железа. Он время от времени вставал в стременах, оглядывал площадь и указывал рукой то в одну сторону, то в другую… И туда послушно и молча тянулись цепи конников, безжалостно раздвигая людскую массу. Он уже видел, как почти вся площадь была охвачена железным кольцом его всадников. Вот-вот кольцо сомкнётся вокруг звонницы Софии, и тогда эта ослеплённая яростью, измученная голодом, обезумевшая от нескольких дней своей безнаказанной воли толпа вся попадёт в его железный мешок.
Рута крепко держала за руку малого Гордяту и не прислушивалась к крику толпы. Она следила глазами за странными вооружёнными всадниками, что неизвестно откуда взялись и неизвестно кем направлялись. Ей становилось жутко. Она с отчаянием оглядывалась, искала взглядом своего мужа, Гордату-старшего, которого только что оттеснили от неё и куда-то стремительно понесли… Где же он, куда подевался?
Надо отсюда скорее бежать, надо исчезнуть как можно быстрее. Что-то затевается. И будто никто не видит. Всё ещё кричат! Вечуют… Почувствовали свою вольницу!.. Конечно — сладка и хмельна она, воля вольная! Путятиного двора уже нет, значит, и она, Рута, тоже свободна! Даже пьяна от радости… Но что это тут происходит?
— Гордато-о! Где ты? — задыхалась Рута в отчаянии и безнадёжности, поднималась на цыпочки, вытягивала свою длинную шею, шарила глазами по людским головам, и слёзы подступали ей к горлу… А тот здоровяк в сияющей кольчуге снова указывал пальцем во все стороны. И за каждым его движением новые цепи вооружённых конников обступали переполненную площадь… Теперь уже почувствовала наверняка: пришла новая беда! Рута начала изо всех сил расталкивать людей вокруг себя и пробиваться с малым Гордятой к вечевому помосту. Оттуда только и можно было увидеть, куда подевался её муж. Наконец она взобралась на помост, ухватилась обеими руками за перила и вдруг увидела его.
— Гордато! Бежим! Нас окружают мечники!.. Люди! Смотрите, смотрите! Мы окружены…
Возле помоста шум стих. Люди начали оглядываться, вставать на цыпочки и удивлённо восклицать. Тревожный гул завис над всей площадью.
Блеснули на солнце мечи молчаливых всадников.
Толпа сразу притихла. Колыхалась, тяжело дышала, разжигала себя ненавистью, собиралась с духом.
Рута хотела сбежать с вечевого помоста, кидалась то в одну сторону, то в другую. Но некуда было и ступить. Гордяту-младшего тоже прижали к помосту. Тогда она снова отыскала взглядом Гордату-старшего. Он пытался пробраться к ней. Рута следила за тем, как он проскальзывает между людьми, как раздвигает их своими сильными плечами. Но как ему помочь? В этот миг она снова глянула туда, где гарцевал великан-воин на вороном коне, и увидела, как он припал к гриве, как махнул мечом и кинулся на толпу…
— Убивают!.. Убивают!.. — пронзительно закричала Рута. — Бегите! Вон туда! — И показала рукой туда, где начиналась Ирининская улица, потому что там воинов было меньше. Оттуда можно было легко сбежать вниз, к Лядским воротам, а там — в Крещатый яр, на Перевище…
Рута кричала изо всех сил, пока люди не поняли, что им советуют. Толпа направилась к Ирининской церкви, прорвала стену конников, стремительно ринулась вниз, к Лядским воротам.
Рута облегчённо вздохнула. Человеческий поток быстро скатывался по крутому спуску улицы. Гордато-старший добрался до помоста, стал возле малого.
Она смотрела на мужа и сына и уже не видела, как тот великан на вороном коне подобрался ближе к помосту, как натянул стрелой тетиву. Над головами людей, что отчаянно отбивались голыми руками от мечников и разбегались во все стороны, пронеслась одинокая стрела и мягко вонзилась Руте в висок. Рута вскрикнула, схватилась за стрелу, поспешно дёрнула её, но железный наконечник назад не шёл. Рута обессиленно присела на настил и покорно, как подбитая голубка, рухнула на бок…
Гордато-старший кинулся к ней. Рута смотрела на него большими сухими глазами… В них застывали карие искорки. По виску стекал тоненький красный ручеёк. Он был горячий…
Гордато и сам дёрнул стрелу. Она не выходила… Рутины губы начали сереть.
— Не надо… — тихо прошептала… — Бегите…
Золотисто-медовые глаза её смотрели в его зрачки. Будто о чём-то молили. Уста её разомкнулись, наверное, хотели что-то сказать.
Гордато припал к ней, вслушивался в грудь. Сердце уже не билось. Он стоял перед ней на коленях, как перед богиней, которой возносил свою величайшую молитву или клятву. Напрягал слух. Что она хотела сказать?
Гордато-младший с ужасом смотрел на мать. Его вытянутые чёрные глаза блестели влажностью. Гордато-старший притянул к себе мальчишку, коротко сказал:
— Будем уходить…
Софийская площадь уже опустела. Мечники бросились за толпой, что растекалась улицами. Посреди майдана лежало несколько неподвижных тел. Кто они, эти люди? За что погибли? Чьи мечники учинили жестокую расправу? Путятины это вои или уже нового киевского князя?
Об этом кияне подумают позже. Но и тогда нелегко будет им догадаться: человек — слишком доверчивое существо и из-за своей доверчивости больше всего страдает. Путяту ненавидели люто и неудержимо, в доброе имя Владимира Мономаха верили искренне.
Гордато легко поднял на руки ещё тёплое тело Руты и быстро зашагал к Боричевому спуску. Но вдруг остановился. Нет, домой он её не понесёт. Надо повернуть к Перевищу — там кладбище киян…
Гордато-малый слепо шёл за ним и тихо всхлипывал. Плачь, мальчик, плачь! И за него поплачь, потому что слёз у него ныне нет… Только в груди жжёт… только болью наливается тело…
Вышли за вал… Перешли широкий ручей, что тихо журчал на дне просторного Крещатого яра… Здесь, на окраине города, было кладбище.
Клёны уже выпустили красные серёжки душистых соцветий. Вокруг них роились пчёлы. В прогретом солнцем воздухе терпко пахло ранней весной. Сладким духом пьянили почки тополей и ясеней. Оживала кора сосен и дубов. Под ногами мягко гнулись стрелчатые стебли молодой травы, что пробивалась сквозь прошлогоднюю листву… Всё живое тянулось к жизни, к солнцу…
Гордато положил тело Руты на землю, а сам пошёл к сторожевой хижине поискать какой-то заступ или лопату. Возле той хижины заметил согбенного монаха. Опёрся на свою палку, отдыхал. Едва узнал: отец Нестор. Но как же согнули его годы! Как выбелили раздвоенную бороду и длинные волосы… Наверно, возвращался с княжеских поминок…
Мгновенная мысль осенила Гордату: попросить отца Нестора сказать над могилой Руты молитву!.. Возможно, молитва монаха пригодится ей там… Шагнул навстречу черноризцу.
— Отче… Не откажи в милости… Челом бью… — Нестор пристально всматривался в лицо Гордато. Наверное, вспоминает его. — Когда-то приходил к тебе… из Городца…
— Что делаешь здесь, Василий?..
— Жену хороню. Только что убили её… мечники Путятины.
— Прости и помилуй её, господи… Но то — воины не тысяцкого, а нового киевского князя…
— Мономаха? — вскрикнул Гордато. — Как же так? Кияне позвали его на киевский стол, а он их — убивать?
— Бунтовная чернь одинаково страшна для всякого князя, как и для всех бояр. А пришёл он сюда на зов бояр, а не черни. С ними ему надо теперь дружбу крепить, совет держать…
— Говорили: Мономах справедливый… — растерянно произнёс Гордато,
— Вот ты и увидел его справедливость. Княжья правда и боярская правда — всегда едина. Пойдём… Где покойница?
Нестор остановился перед телом Руты. Наклонился, закрыл ей глаза.
— Как же имя её? — тихо спросил монах.
— Рута. Княжна-Рута.
— Странно. А по-христиански как нарекли?
— Честно говоря, не знаю. Назови по-своему.
— Пусть будет так, — согласился Нестор, — Назовём Евфимия… — И стал привычно творить молитву, снова подумав, что не только в далёких краях русской земли, но и в её сердцевине — среди потомков полян, мужей смышлёных и храбрых — крепко живут древние обычаи, старые боги, давние имена… Хорошо это или плохо, когда люди помнят свой род и своих отцов?..
Когда над Рутой вырос холмик земли, Нестор сел на старый, обросший мхом пень. Уперся обеими руками в сучковатую патерицу. Устал за день. От всего устал, а более всего от тяжких раздумий. От суетной жизни… Поднял глаза на скорбного мужа и на мальчишку. Стояли они рядом, словно поддерживали друг друга… Им вдвоём легче. А он всю жизнь одинок… со своим горем, своими муками, славой и… смертью.
Вот только Гайка с ним всегда… Даже сегодня, в этот безумный день он видит её глаза в Гордато…
— Что будешь делать, сын? Иди к новому князю, станешь ему полезен.
— К Мономаху? — встрепенулся Гордато. — Нет, отче. Убил сегодня он мою веру в него. Убил… — Гордато закрыл лицо ладонями.
— Такова жизнь. Хочешь удержаться — ломай гордыню свою, томи свою душу.
— От этого, отче, теряешь веру в правду, веру в добро.
— В святом писании сказано: "Не ищи себе сверх меры трудного и, что сверх сил твоих, того не испытывай…" Не ступай на ту стезю, сын.
— Но в святом писании говорится и иное: "Подвизайся за истину, за истину до смерти — и господь бог поборется за тебя".
— Это путь тяжкий, чадо, — покачал головой Нестор.
— Но кто на него ступил, отче, тот уже не отступит. Когда-то и ты меня учил истину любить. Сам идёшь с нею.
— Мне уже нет возврата.
— Пойду и я…
— Пусть бог тебе помогает…— перекрестил немощной сухой рукой этого упрямого и неугомонного мужа.