Были и горькие бедняки, что жили жалкими крохами со стола своих богатеев, которые преждевременно гибли от ожирения.
Самым богатым в слободе считался старый хазарин резоимец Мар Симхи. Он был здесь одним из самых старых жителей и каждого более или менее значимого киянина знал в лицо. Может, знал ещё Владимира Крестителя, при котором его род пришёл в Киев из разгромленной хазарской столицы Итиля. А что знал Ярослава — то наверняка. Знал по имени всех киевских торговцев, и больших, и малых. Знал и отца Брайка с его семьёй. Знал также, зачем молодой Бестуженко вдруг появился у него в доме.
Толстощёкий, обросший густой короткой щетиной на щеках и бороде, хитрый хазарин лишь повёл широкой смоляной бровью, когда Брайко попросил у него купу — пять гривен.
— Пять гривен? Нет! — заискрились маленькие чёрные, залитые жиром глаза Симхи. Лицо же оставалось неподвижным.
Но Брайко был упрям. Он смело шагнул к тучному, словно бочка, хозяину дома и сказал:
— Симхи, если у меня не будет денег, завтра гневный Перун бросит в твою горницу огненную стрелу. Вот эту! — Брайко вынул из-за пазухи свитки длинную тонкую стрелу, на другом конце которой вместо перьев был накручен клок конопляной кудели.
— Она не пробьёт каменные стены моего дома. Видишь, какие у меня стены? — Симхи спокойно повёл рукой вокруг — мол, смотри! Он знал Брайка, но не знал его упрямства. Теперь только начал догадываться о нём.
— Стен не пробьёт, Симхи, но деревянную крышу и резную башенку на ней подожжёт.
— Ай-яй-яй! — качнулся всем телом старый зажиревший хазарин. Теперь он не только догадывался, но и знал о строптивом нраве молодого Бестуженко, подольского ремесленника. Резоимец сузил свои и без того узкие, как у всякого степняка, глаза.
— Сколько тебе надо гривен?
— Пять, всего пять, Симхи.
— Дам тебе шесть, Брайко. Целых шесть. Столько ты весь стоишь по "Русской правде". Про то ведаешь?
— Ведаю, — вздохнул Брайко. — Холоп стоит шесть гривен.
— Но! — Симхи поднял вверх короткий толстый палец. Пучок седых волос, что рос на его сгибе, рассмешил Брайка. Он улыбнулся. — Но будешь давать мне каждое лето сверху лихву — половину этой купы.
— Три гривны каждое лето? — вскрикнул Брайко. Тут розовые щёки Симхи с крутыми скулами поднялись в неприятной усмешке.
— Хорошо умеешь считать, Брайко.
Молодой гончар растерялся. Три гривны лихвы?! Чтобы отдать её, нужно работать ему денно и нощно на Почаевских увозах или ещё где. А долг? Долг так и будет висеть на его шее. Но зато он построит себе дом, а там отец что-то выручит на горшках, может, братья помогут… А там и он что-то заработает — эй-эй! Была бы только сила! Может, и жена пойдёт в наймы… Мидница к миднице, ногата к ногате…
— Согласен, — наконец выдохнул из груди Брайко. Уже выходя за ворота и прижимая за пазухой холодные тяжёлые гривны, заметил во дворе Симхи челядь. Одни несли сено, другие бежали с вёдрами, ещё другие — запрягали коней в повоз. Откуда столько челяди у резоимца-лихваря? Может, тоже были закупами, как и он теперь стал?..
Не выдержал, подошёл к конюху, что запрягал коней, прихрамывая возле повоза.
— Кем тут работаешь, брат?
— Я? Холоп, — равнодушно ответил конюх и повернулся к Брайко спиной. Потом добавил: — Обельный холоп Симхи.
— Обельный? Так Симхи своих холопов в рабов превращает? Зачем так?
Конюх взглянул на молодого Брайко.
Не скоро Брайко вспомнил хромого холопа. В первое лето он отдал ростовщику не всю лихву — лишь две гривны. Во второе — смог наскрести только полторы… А уж когда прошло третье лето — и вовсе нечем было отдавать лихву за долг. А ещё и сам долг. Симхи имел право теперь забрать Брайка во двор, заставить работать где угодно — чистить конюшни, нужники, ухаживать за свиньями, доить коров, стоять на торгу и продавать товар купца, ходить куда-то за товаром. Если же и дальше он не сможет заплатить долг, старый хазарин по закону "Русской правды" бросит его в сырую тёмную яму — в поруб, где воняет мочой, человеческими нечистотами, где крысы обгрызают человеку уши и выедают глаза… Нет-нет… Брайко должен что-то делать… Он убежит… Куда глаза глядят… К брату своему Радку во Вышгород сперва… потом наймётся тайком на ладьи.
И тоже уйдёт в греческую землю… Но тогда Симхи заберёт его старого отца или жену, а она уже ходит с другим дитём под сердцем… И будут его дети холопами навеки…
Куда ж ты побежишь, Брайко? Незаметно стал обельным, то есть полным холопом старого хазарина. Да ещё и не один, а с женой и с детьми своими.
Во дворе старого Бестужа, правда, стоял новый дом — из свежих срубов, с крыльцом, только ещё без крыши. Старый Бестуж и Святохна, уже постаревшие, согбенные нуждой, молча смотрели в землю, ожидая, когда она прижмёт их к себе и избавит от земных забот… Святохна только и делала, что развязывала свой узелок, который приготовила для похорон. Смотрела, не забыла ли чего положить себе в гроб. Чистая белая сорочка, ещё девичья, украшенная скупым узором; белая полотняная на голову хуста; бусы из глиняных красных бусин (ещё молодой и бравый Гончаренко Бестуж подарил ей, когда ухаживал). Вот и всё богатство Святохны. Старый Бестуж не имел и того. В чём умрёт — в том и похоронят. Ему будет хорошо и в этой протёртой на спине и серой от пота рубахе, в которой лепил горшки и обжигал их в печи. Лишь бы скорее милостивые боги повели его по белому звёздному пути, чтобы он беззаботно оглядел свою обнищавшую землю. Тяжело уже подпирати согбёнными плечами белый свет. Давно уже растерял из сердца и смех, и надежды… Жизнь само оставляло его…
Ещё не растаял рыхлый снег на улицах, ещё дымили хаты чёрным смрадным дымом на бедняцких концах Подола, как к Бестужам пришёл какой-то незнакомый человек.
— Я к Брайку, — сказал вместо приветствия.
В хате стояли сумерки, перемешанные с едким дымом, кашлем, детским криком, запахом сырых пелёнок, плесневелых стен, протрухлой соломы, свежезамешанной глины.
— Это я, — поднялся удивлённый Брайко от гончарного круга.
— Мой господин Симхи Мар… он добрый и терпеливый, но закуп не платит ему лихвы и не возвращает долга. Потому закуп Брайко должен идти во двор к своему господину. С женой и детьми.
— Я платил… Пока было чем. А теперь нужно подождать — вот доделаем горшки, придёт весна, торг лучше начнётся. За весну и лето снова что-то соберём.
— Господин не хочет ждать, — равнодушно сипел емец ростовщика. — На то имеет закон "Русской правды".
Брайко растерянно вытирал глину с рук фартуком, которым всегда подпоясывался, садясь за гончарный круг.
— Чего же хочет мой господин? — выдавил он.
— Приехали из Тьмуторакани хазарские купцы. Покупают обельных холопов. Тебе идти в Тьмуторакань… Дорога дальняя. Бери побольше котомку да посмагов туда напихай… — Емец исчез.
Хлопнули за ним двери. Засеменили шаги по мокрому снегу. А Брайко всё ещё стоял и вытирал руки о фартук. Не слышал ни крика детей, ни приглушённых рыданий жены, ни тихого скуля Милеи… Не замечал, как его пальцы сами развязывали завязки и снимали фартук, как босые ноги обувались в сапоги, как руки просовывались в рукава свиты и натягивали на голову шапку…
Брайко не заметил, как оказался на улице. И уже когда от мокрых ног холодная дрожь стала бить его тело, увидел над собой чёрное звёздное небо. Огляделся вокруг, понял, что стоял под горой, на которой высился дом боярина Путяты. Во втором ряду окон мерцали огоньки. Наверное, боярин пировал, его гости восседали на коврах, ели с золотых и серебряных блюд… Если бы хоть одно такое блюдо или кружку раздобыть, все долги бы заплатил… Но то — татьба, разбой… Поймают — сгниёт в яме…
Брайко что-то жгло в груди. Холоп он обельный, раб, раб… Один ему конец — сгнить живым в порубе или сгнить где-то на рудниках в Египте или Византии. Какими же грехами согрешил он перед богами небесными и земными? Почему они так отвернулись от него? И от других бедняков? Может, потому, что предали свою веру, забыли силу земли… Может, новые боги не приняли их в своё лоно, ибо не верили им искренне, а старые боги отвернулись за измену им… Добрые старые боги! Простите их, грешных… Вы учили людей любить землю, деревья, травы, солнце, жизнь. Вы сами летали ветрами, жили в сердце могучих деревьев, в ручьях и речках… Вы учили любить окружающий мир и в том мире искать человеческое счастье… А что сделали люди? Продали вашу простую мудрость, изгнали вас из храмов! А за что? За властвование сильного над слабым; за сказку о небесном счастье, где ждёт праведника бездумность в голове и сытость в животе… За жестокие муки на земле и в загробном мире — в аду… Кара, страх — вот что принесла новая вера человеку вместо любви…
Всего бойся, человек: бойся князя, бойся боярина, бирича, тиуна, емца, бойся двораков жадных и коварных. Бойся тех, кто им прислуживает и пользует их властью, — купцов, ростовщиков, монахов, освятителей-попов… Все лезут в твои карманы или в твою душу! Гребут себе твой жалкий труд, твой пот, твою силу, а взамен вселяют в тебя страх. Ко всему и ко всем… Вот такая награда тебе, человек, за измену!.. Чтобы ты не знал ничего, кроме страха. Чтобы не радовался жизни, солнцу, воле, а боялся всего. И стал ты рабом собственного страха. Холопом собственной мысли о нём… Вот что досталось человеку за забвение своей веры и обычая. Брайко почувствовал себя прозревшим в эту минуту. Он понял свою вину, своё предательство. И теперь знал, что ему нужно выбросить из души страх…
Боярин Путята пирует? Холопскую кровавицу он будет пить из золотых кубков, а не заморское вино! Разве он, Брайко, один бьётся вот так в сетях нищеты и страха? Вот выйдет на середину торговой площади да крикнет глашатай: "А кто свою беду хочет в землю втоптать?" — ого сколько людей кинется к нему! И с селений, и из городов прибегут смерды, ремесленники, холопы, изгои… Лишь успевай давать им меч в руки! Да коня!..
Коней нужно иметь. Конь — это крылья. Куда захотел — туда и полетел. Вон в конюшнях Путяты сколько коней! Сотен пять, наверное. А у него, у Брайка, ни одного…
Холодный ночной ветер дохнул в лицо Брайка. Ноздри уловили запах свежего конского навоза. Из конюшни боярина… Брайко взобрался на гору, ощупал руками колья ограды, осторожно начал дёргать жерди, отыскивая самую слабую, чтобы вытянуть её и пролезть во двор.