И вдруг этот плеск стал иным. В реке кто-то хлюпал, кто-то разгребал воду, бурля волны. Слышались неясные, тихие оклики. Переправа! Так это же половцы переправляются на сторону русичей!
Обученные вои Славяты мигом охватили широким кругом место переправы. Половцы выбирались из реки и долго барахтались на берегу. Как только они отвели коней от воды, в тот же миг попали под точные удары двулезвийного русского меча. Алтунопа, выбравшийся на берег последним, стал звать своих родичей. Видел перед собой всадников, что молча подступали к нему. Всё понял лишь тогда, как ощутил смертельный удар в грудь…
Когда Славята бросил голову хана Алтунопы к ногам Мономаха, тот мягко сказал:
— Отдохни, Славята. Скоро утреня…
Славяте показалось, что он успел лишь на мгновение смежить веки и провалиться в сладкую изнемогу. Кто-то уже тряс его за плечи. Ещё не раскрыл глаз, а чуткое ухо уже уловило встревоженный гомон, ржание и топот коней… Развел веки, оглянулся вокруг — в предрассветной темноте неба уже высыпались звёзды, лагерь воинов метался, седлали коней, строились в ряды. Плотной стеной, один за другим, медленно двигались вдоль Сутени. Лесом копий ощетинились первые ряды. Прорезали глухую тьму, несли на острых копьях свою жизнь и свою смерть.
Перебрались на другой берег Сутени. Орда хана Урусобы и Белдюзя вмиг ожила. Степняки спали на конях, одно мгновение — и они уже готовы к бою. Первые ряды русичей, положив копья на колени, взяли в руки луки. Натянули тетивы стрелами и разом пустили их в половцев. За первым рядом так же сделал второй, третий, четвёртый. Ордынцы метались беспорядочно. Беспорядочно, поодиночке летели их стрелы в плотную стену русских всадников…
Первые ряды половцев оттеснились назад, смешав других. Что там? Какова сила русичей? Задним не видно. Передние теснят их.
И вдруг раздался громкий, такой знакомый русским воям голос Мономаха:
— На копья-а! За землю русскую!
Мгновенно отлетели за плечи луки, и ощетинившиеся копьями ряды русских воинов уже мчались на ордынцев. Первые ряды сцепились врукопашную. Трещат древки копий. Звенят мечи. Но задние ряды половецького стана уже неслись прочь… Передние, оглянувшись, бросились за ними!..
Впереди половцев бежали ханы всех родов. Трепетали хвосты их бунчуков. Из-под прибрежных кустов выскакивали отряды русских воинов, перехватывали беглецов. Позднее летописец записал: "И убили тут в бою двадцать ханов: Урусобу, Кчия, Арсланопу, Китанопу, Кумана, Асупа… и прочих…"
Белдюзь же попал к Святополковым воеводам. Киевский князь сказал:
— Пусть Мономах решает его судьбу… — Голос его дрожал от жара боя. Он ещё не верил, что так быстро всё закончилось, ведь небо лишь прояснилось, и солнце краем круга выкатывалось из-за горизонта.
Белдюзь низко кланялся переяславскому князю Мономаху, льстиво заглядывая в глаза, умолял:
— О великий Мономах!.. Не губи!..
Славята, что только что видел на поле боя мёртвое тело Урусобы, строго смотрел на пленника, переводил Мономаху ханское лепетание…
— Почему не сложили свои бунчуки перед русичами? Зачем чинили разор нашей земле?.. — грозно допрашивал Мономах.
— Погубил себя… погубил! — царапал себе лицо хан Белдюзь. — Не послушался мудрых слов… Князь! — Пал на колени. — Возьми всё моё золото и серебро! Ромеи и хазары-таврийцы дали мне два мешка золота — за пленников, которых собирались продать им на Сутени… Возьми их! Возьми всё — даруй мне жизнь… Бери все кибитки, все табуны, всех жён…
— Мир земле русской нужен. А ты не научил свой род, братьев и сыновей своих держать с Русью мир. Переступил клятву. Проливал русскую кровь. Да будет кровь твоя на голове твоей!..
Славята схватил Белдюзя за ворот кожаного чапана и поволок к Сутени…
На следующий день русичи возвращались назад. Перед собой гнали огромные стада коров, табуны коней, отары овец, катили повозы с половецькими кибитками, со скарбом и челядью…
Владимиру Мономаху степные орлы клекотали славу…
А он уже охладел к ней. Привык, ибо стала обыденностью его жизни. Думал лишь о том, что и после Сутени ему придётся снова приходить в эти степи. И, может, ещё не один раз. Этот непостижимый Степь — неисчерпаемый, катит и катит орды на Русь, как чёрные смерчи.
— Славята! — вдруг обернулся к своим дружинникам Мономах. — А у кого из ханов есть красавицы-дочери? Разузнай, брат. Хочу в невестки ещё взять половчанку. Юрию моему уже время жениться.
— Хитришь, князь, — шевелит в усмешке усами Славята. — Мечом и брачной уздой хочешь Степь удерживать.
— Должен, брат, должен…
— Говорят половцы, что хан Аепа, сын великого Осеня, имеет красивую дочь. Говорят, глаза у неё — как сливы. А ресницы — пол-лица закрывают. Говорят, на весь Степь лучше нет!
— Ну, расхвалил… — добродушно бурчит Мономах. — Тогда возвращайся назад, ищи кибитки хана Аепы и бери его дочь. Будем к свадьбе готовиться. Да пусть не жалеют табунов… — Помолчав, добавил: — Что поделаешь — Степь всяко нужно усмирять… — Вот тебе моя гривна золотая с царской короной. Её всяк знает, всюду тебя пропустят. Как моего посла!
Славята повесил себе на шею Мономахову гривну со львом и царской короной над ним, повернул коня назад, подбросил вверх шапку.
— Ого-го-го! — уже издали гукал к русичам, что неторопливо тянулись широкой бесконечной вереницей позади многочисленных стад, словно плыла спокойная степная река. Потом припал к гриве коня и полетел за новой добычей для младшего сына Мономаха — Юрия, позже прозванного Долгоруким. Словно орёл над Степью…
Мономах вздохнул, проводив его взглядом. Чем же ещё привлечь к себе диких половецьких ханов? Пусть ещё братья-князья Олег и Давид Святославичи женят своих сыновей на половчанках. Ещё бы послать к половцам черноризцев-проповедников, чтобы этих сынов степи приобщить к христианской вере. Чтобы верой Христовой разрушить связь половцев-язычников с таврическими купцами и сарацинами. Ведь те звенят золотом, подбивают жадных ханов ходить на Русь, брать пленников и продавать их как рабов. Ещё нужно тех ханов учить оседлости и хлебопашеству. Чтобы к земле привязать — пусть добывают хлеб трудом, а не саблей… Много хлопот выпало на его плечи с тем Степем половецьким… Оценит ли кто когда? Может, и нет. Но жить без этого нельзя… "О владычица богородица! Отними от сердца моего бедного гордость и заносчивость, дабы не возносился я суетою мира своего в жалкой жизни своей…"
Старый Бестуж хорошо помнил то время, когда князь Изяслав после бунта киян лета 1068-го перенёс крупнейший подольский торг с ремесленного Подола на Княжью гору, где теперь остался Бабий торжок. С тех пор беда встала на пороге дома у каждого мастера. Бдительный глаз княжих емцев, соцьких, тиунов, отроков, разной дворцовой челяди не миновал ни гончара, ни сапожника, ни рыбака, ни кузнеца… Даже когда и возродилось снова старое торжище возле забытого людьми Волосова капища, стая тех вымогателей докучала каждому ремесленнику. То не там стал, то не так сделал, то на кого-то выругался, то храмом не перекрестился, то князю вслед не поклонился, то тайком свой товар росой окропил, чтобы земные боги не забыли и послали удачу, то не склонил чело перед боярином, мечником альбо посадником. И тут же сдирали продаж… Будь то медница или резана, а порой — глядишь — и целую кучу стянут! Вот так за месяц и гривна сплыла с твоих рук ни за что. А что такое одна гривна для бедного человека? Одна гривна — двадцать баранов! Две гривны — конь!
Когда-то Бестужи ежедневно выходили на торжище к Волосову капищу. А в последние годы наведывались лишь в праздничные дни. Чем дальше, тем меньше кияне покупали горшки, макитры, мисы, опаны, кружки. Словно многотысячный город перестал есть земную пищу, перестал варить, печь, жарить, а приучился питаться божьим духом…
Хорошо, что Гордята успел рассчитаться с резоимцем Иваном Подолянином и хитренькой Килькой. Но беда за бедой ходит с колядой.
Сыновья старого Бестужа поженились, привели в единственную хату невесток, пошли внуки, вернулась к родному очагу непутёвая Милея. А где теснота — там смрад, ссоры. Особенно зимой. К тому же никакого тебе заработка. Где взять денег на хлеб? На обувь? На новую хату?
Первым ушёл из дому Радко. Взял купу, взял кусок земли у боярина Путяты и осел под Вышгородом. Став ролейным закупом. Отрабатывал свою купу на боярской пашне. За ним в мир подались Кирик и Микула, оставив дома жён и детей. Оба нанялись к купцам, что водили ладьи по Днепру до Царьграда. Только старший — Брайко — остался при старом Бестуже. Он ещё не исчерпал из своего сердца добра и надежды, верил в своё счастье под этими киевскими кручами. Гордята всё-таки выкрутился с долгом, так он сделает так: займёт у
Ролейный закуп — прикреплённый к боярину земледелец.
резоимца купу, построит дом, заберёт своих детей и будет жить, как все.
Но оказалось, что ныне не так просто было взять деньги взаймы. Иван Подолянин и Килька хорошо знали доход Брайка и не одолжили. Не те времена, говорят… Тогда Бестуженко пошёл к богатым в купеческую слободу, что процветала за Золотыми воротами.
С тех пор как в Европе начались походы крестоносцев в обетованную землю, на Русь стали прибывать с запада многочисленные обозы разорённых купцов из иудеев, немцев, волохов, болгар с семьями, зерном, детьми. Общая доля изгнанников и искателей счастья в торговле объединила давних и новых жителей слободы. Кияне называли их так, как сами себя когда-то назвали первые новоприбывшие из Хазарии — жидами. И потому слобода с тех пор стала называться Жидовской. При Ярославе Мудром, когда Киев был обнесён новым валом, что включил густо заселённую территорию вокруг града Владимира, Жидовская слобода оказалась за валами и внутри нового города. Здесь и были поставлены новые ворота, что выводили дорогу из Киева на запад русских земель — на Волынь, в Польшу и дальше… Они получили название Жидовских.Смышлёные пришлые купцы быстро потеснили на рынках Киева местных торговцев, заполонили верхний торг на Княжьей горе привозными оловирами, алочем, адамашкой, багрецом, бархатом, винами и прочими заманчивыми вещами, которые добывали через своих родственников, что жили в Европе, в Византии, в Тавриде, на Волге. Были тут люди разного достатка и разной жадности. Были свои владыки, свои можные, которые могли купить за золото и серебро всех русских князей с их боярами, челядью и монахами.