Разве не видите, сколько чёрных ворон кружит этим летом над Киевом? И как нахально стрекочут сороки, предвещая какую-то беду? И как солнце мутнеет белой дымкой? Это значит, что по земле бегают оборотни. То громогласными петухами перекликаются с конца в конец, то быстрыми соколами взмывают ввысь, то стаями одичавших гончих носятся улицами и переулками Подола, скалясь на горожан…
И вдруг среди всех этих нашёптываний о признаках какой-то беды, что надвигается откуда-то, на небесах появилось огненное знамение. Три дня и три ночи красно пылало небо. Ночью было светло как днём. А потом солнце обнеслось тремя дугами. Черноризцы пророчили конец света. На опустевших торгах выли псы. Чёрный ремесленный голодный люд хватал в руки колья и нападал на амбары бояр и купцов. Больше всего доставалось подольским купцам, занимавшимся ростовщичеством и державшим ремесленников в руках годами, часто продавая их в холопство. Тех проданных рабов-холопов арабские и крымские купцы вели на привязи до самой Кафы на Чёрном море и там продавали грекам или персам. Бунтовные кияне нападали на гостиные дворы и освобождали толпы холопов-рабов, которых уже собирались выводить из города. Купцы бросились к великому киевскому князю за помощью. Святополк вынужден был посылать воеводу Путяту с гридями по бедняцким окраинам Подола. На кожемяцкой, кузнечной, шевской слободах княжеские гриди хватали мужиков, связывали им руки, бросали на повозки и куда-то увозили. Вслед им катился слух, что несчастных продадут в половецький плен или посадят в порубы. Ватага разъярённых подолян кинулась с мечами и кольями к Слободе, что притаилась за стенами Ярославова вала у Жидовских ворот. Но им преградили путь княжеские гриди. Путята разогнал бунтовщиков, нарушавших покой зажиточных горожан. Тогда толпы недовольных подолян двинулись на торги, на гостиные дворы и стали громить лавки и ряды купцов и бояр. В это время кто-то вспомнил и о гончаре-волхве, что жил возле Боричева спуска и своей волшбой будто накликал на них беду.
— Сжечь его! Хватайте этого половчанёнка!
— А-а-а! — Рутин крик на миг остановил ярость толпы, и Гордята успел втолкнуть в избу малого Гордяту и Руту и запереть двери хижины.
Гордята вышел на порог.
— Люди! Люди! Что мы вам сделали? За что гнев на нас имеете? Вас обманывают злословцы! Ничтожные льстецы! Они хотят, чтоб мы друг друга перебили!.. Им на радость. Мы же ничего не берём силой… ни у кого! Живём своими мозолями! Вот мои руки — смотрите! Они такие же, как ваши! — Поднял вверх распухшие от глины красные ладони. — А жена моя — челядница на дворе Путяты. Знаете её. Воду носит. Вон на ту гору… За кусок хлеба. Какое же зло можем причинить другим? Сами гибнем в нищете. Зайдите в хату — смотрите, коли не верите!
— Волшбой зло накликаете, молвят.
— Кабы могли — давно накликали бы гнев Перуна на головы всех богатеев! Разве не так?
— Врёт, словно пёс! А может, наколдовал себе золота да и спрятал? Пойдём посмотрим! Держите его, чтоб не сбежал!
— Вот! Видите! Вот они, колдовские забавы! — кто-то пронзительно закричал у кучи золотистого песка, где стояли глиняные игрушки — городок с теремами и диковинными храмами-капищеами… — То ведьминские чары! На костёр его! — Толпа тянулась к Гордяте руками, жаждая раздавить его в своей слепой ярости.
— Оставьте его! Оставьте!.. — пронзительно-требовательный женский голос рассёк взбаламученную толпу бунтарей. — Не виноват он! Я знаю.
Расталкивая толпу людей, от калитки шла к Гордяте-гончару высокая старая женщина. В белом убрусе, на голову выше всех мятежников, она властно ставила перед собой посох, и люди со страхом шарахались в сторону. Старица была одета в белую полотняную рубаху со скупым чёрным кружевом, а из-под пояса книзу спадала клетчатая плахта с глубокими разрезами по бокам и спереди. За спиной старой болталась на верёвке пустая сумка.
Гордята с опаской вглядывался в её суровое морщинистое лицо, в крепко сжатые губы и не мог вспомнить, видел ли её когда-либо.
— Чую твою беду, сын мой, — громко молвила женщина. Окинула взглядом притихших и изумлённых мятежников. — Эй вы, слепцы недалёкие, души ваши тёмные! За что на честного бедняка руку поднимаете?
В внезапной тишине кто-то виновато сказал:
— Пусть не колдует с Чернобогом!
— Кто видел это? Говорите! Кто? А может, это сам Белобог к нему в гости заходит! А может, это Перун ему слово своё хочет сказать!
— Люди видели!.. Пусть не плетёт на нас сети со своей Руткой! Это она боярина подговаривает!..
— По чьему наущению пришли? — строго насупила брови высокая старица, обшаривая встревоженные лица пришельцев своими гневными прозрачно-голубыми глазами. — Не ведаете, что творите! Глухие ваши души! Это нужда разрушила их… Нищета и злоба истомили вам сердца… От его смерти кому будет польза? Только грех падёт на ваши головы, неразумные вы люди!.. Забытые вами земные боги не простят вам этого греха… Ступайте прочь!
Уставшие от ярости мужики растерянно озирались вокруг, неловко толклись на месте, прятали друг от друга глаза.
— Разве знаешь… Говорят, что колдует… Капища тёмным силам воздвигает…
Женщина уловила это пристыженное бормотание, подняла вверх руку.
— Да, Гордята ваш здатель! Творец див несбыточных… какие только в сказках живут. Через людские черствые души не может пробиться к людям его мечта о красоте… Ступайте! — сердито махнула на притихших мужиков, которые вдруг растрогались и уже готовы были кинуться защищать Гордяту и его несбыточные чудеса… — А я к тебе, сын мой… — Женщина повернулась к Гордяте…
Люди бегом выметались со двора и уже на улице, далеко от Боричева спуска, спросили себя: а кто же эта белая старица? Откуда она взялась? Может, тоже волхвиня?..
— Откуда знаешь меня, матушка? Кто ты? — удивлённо допытывался её и Гордята.
— Я Живка. Слыхал? Ничего, что не слыхал. Немногие знают моё имя. Я из волынских пущ.
— А откуда узнала обо мне?
— Нерадец с дружиной прибыл во Владимир. От него и услышала, что есть такой здатель-волхв в Киеве-городе.
— Но ведь Киев — вон какой огромный! Словно Царьград ромейский!..
— Всё ты знаешь, сын. Смышленый есть. А того не ведаешь, пожалуй, что тебя знает каждый ребёнок на Подоле. Играет твоими забавами и глиняными капищами. Вот так и нашла.
— Руто! Где ты? Иди-ка сюда. Встречай нашу спасительницу!
— Ох-охо, скольких я спасала. А матерью никто не назвал… Да… я ненадолго. Дай воды!
Рута быстро спустила на землю сына, которого всё ещё прижимала к груди, бросилась к кружке, что стояла в сенях на скамеечке, вытрясла из неё капли застоявшейся воды, набрала из ведра чистой.
— Зашла бы в дом, матушка, — Рута хлопотала возле своей неожиданной гостьи, не знала, как угодить.
— Спасибо, дочка. Загубила много времени на поиски. Сейчас и уйду. Я к тебе, Гордята. Дай мне одну свою забаву, что малый твой ею играет. Вон ту! — она посохом указала на многоглавый храмец, что давно уже слепил Гордята своему ребёнку. — Обвалился мой Живец, Гордята, капище Живы. От старости упал. Надо новый ставить, чтоб лучше был старого. А жизни мне отпущено уж немного. Мастера-дереводелы на Волыни найдутся. Вот эти твои остроконечные башенки и крыши, гадаю, сделают. Но как думаешь: лучше брать для них дуб или сосну?
— Матушка… ведь это идольское капище будет, а не христианский храм, — тихо молвил Гордята. — Грех ныне ставить такой.
Нынче лишь христианские храмы дозволено… А эти… жгут!..
— Разве ты стал истинным христианином, Гордята? Разве умерла в тебе душа, что разговаривает с лесом, рекой, травой, землёй? Вон, сколько тех идольских забав налепил! Все дети в Киеве теперь разговаривают с Дивом, Ярилом, Перуном. Такой уж и останется наша душа. Живой дух нашей земли никогда не покинет её. И нам его надо беречь. Не забывать. Ибо если забудем себя сами, то и мир забудет нас…
Живка наклонилась, подняла с земли тяжёлый глиняный храмец, завернула в кусок полотна и бережно положила на дно своей торбы.
— Бывайте здоровы, — Живка пристально и грустно взглянула на Гордяту и Руту и застучала посохом по твёрдой каменистой тропе. Шла важно. Высокая, белая, не согнутая годами…
Мелкий тёплый дождь сеялся над зелёным простором степи и застилал даль сизой дымкой. От того дождя на глазах росла трава, ширилась листва зелени, полнились плёсы рек и озёр, глубже вязли в землю копыта коней.
Мономах устало оглядывался. Кабы сейчас половецкая орда смогла их настичь, то его воины погибли бы. И Святополчья дружина, и ратники Давыда Святославича полегли бы в этом раскисшем, раскисшем степу. Но в эту тёплую непогоду и половцы на своих конях далеко не двинутся. И башни свои не покатят быстро. Тем временем русичи неустанно углубятся в степь.
Мономах довольно выпрямляется на стременах, оглядывает окрестный затуманенный зелёный простор. Сколько уже идут, а половцев всё не видно.
Оттеснил он их от Воина за Сулу. До самого великого Дона покатили свои башни.
С тех пор, как Мономаховы рати разгромили орду на Суле, ханы боятся встреч с русичами. Пугают детей своих именем Мономаха. Грозный переяславский князь нагнал страху также на все орды, что кочуют в Подонье, Приазовье, доходят до Железных врат Кавказа. Когда-нибудь певцы-билинники и про него сложат думы-песни, как он землю русскую отстоял мечом от поганого половца. Но при жизни дождётся ли он неласковой к нему славы. Уже осталось ему недолго степи топтать… Отец его, Всеволод, прожил шестьдесят три года. Ему же ныне — уже пятьдесят семь. Двух жён своих пережил — дай им царство небесное. Поженил всех своих сыновей, кроме младшего — Гюргия, которому отдал во владение свою ростовскую отчину. Много орд половецких разгромил, много дорог прошёл, воюя с братьями, племянниками, гася междоусобицы или разжигая их… Всегда он выходил будто победителем в этих многочисленных битвах. Но всё же одной, самой желанной победы так и не добыл.
Вот рядом с ним едет его вечный соперник — Святополк. Болтается в седле княжеское долговязое костлявое тело. Ноги его чуть ли не земли касаются. Надменно оглядывает воинство. Дождь, пронизывающая дымка не портят ему настроения. Ая! Возвращается от Сулы в свой стольный Киев победителем. Монахи в монастырях уже разучивают новые псалмы, чтобы прославить своего князя, своего защитника.