Видимо, вельможный боярин боялся оставаться один на один с чёрным людом, что толпился на Подоле. Потому и обнёс себя этими стенами, башнями с бойницами, коваными вратами…
Отсюда, из подольских колодцев, к двору Путяты сновали водоносы, таскали в вёдрах воду к терему. Одни женщины…
Гордята остановился на полпути, оглядел тропу, ведущую от колодцев к двору Путяты. Крутая тропинка! Шагов триста, а то и больше, ведь не идёт прямо вверх, а вьётся по склону. Сколько же сил отнимает у человека, пока донесёт он те вёдра к боярскому двору!
Давно он жил в Киеве, но как-то никогда не замечал, как трудно даётся киянам та чистая прохладная вода из подземных источников. Когда служил при дворе Святополка, то утолял жажду той водой, что стояла в вёдрах в сенях. А у Бестужей воду брали из колодца прямо за их калиткой. Весь гончарный уголок там брал воду. А вот на гору, к боярскому двору, оказывается, воду носят снизу. Носят, тяжко сгибаясь под коромыслами или обрывая руки, обессиленные женщины-челядницы… Вот как эта согбенная женщина, что плавно покачивает вёдрами на коромысле, чтобы не пролить из них ни капли, и так осторожно ступает босыми ногами по каменистой тропе.
Гордята жалостливо смотрел на согбённую женщину. День за днём, год за годом вот так… И больше ничего не знать, не видеть… Да и захочешь ли что-то знать или видеть после такого ношения? Верно, и есть не захочешь…
Догнал женщину, легко коснулся её локтя. Женщина вздрогнула. Вода плеснулась из вёдер. Удивлённо подняла к нему лицо.
— Давай поднесу! — пытался в голосе передать ей свою ласку и доброжелательность. Протянул руки к коромыслу, чтобы перекинуть его на свои плечи. Но цепкие смуглые руки её вцепились в коромысло. Она тихо вскрикнула:
— Гордята… это ты?
— Я! — удивился он. Кто же это? Милея?.. Вглядывался в прищуренные под ресницами глаза, которые улыбались ему и в то же время затуманивались слезинками.
— Не уз-на-а-ал! — мелодично звенит её смех. — Не уз-на-а-ал!.. Руту трудно узнать, верно? Когда-то возле Печерской обители… Помнишь? Про Перуново капище рассказывала тебе… Забыл…
Нет, Гордята не забыл… Это от неожиданности у него мир качнулся в глазах. И зашумело в ушах… И защемило в груди… От какой-то безумной радости… Конечно же… это Рута… Княжна-Рута… Та, что когда-то потерялась в суете жизни…
Хотел сказать ей о своей радости. Но слова застряли у него в горле. Толкались одно об другое, крутились, прыгали. И не поддавались его желанию. Не мог вырвать ни одного! Не сводил с Руты глаз и глуповато улыбался. И не мог удержать на своём лице этой блаженной, безумной улыбки…
А Рута будто не замечала того и смеялась к нему всем лицом, всеми морщинками вокруг рта, вокруг глаз. И отблеск её искренней радости колыхался в волнах воды в вёдрах.
— Дай поднесу! — Резко подхватил коромысло с её плеча и подставил своё, но делал это так поспешно, что невольно расплескал много воды. Взглянул вопросительно в её глаза — не осудят ли? Нет. Рута смеялась своим дивным сияющим смехом и будто не заметила его неуклюжести… А он быстро полез вверх. Скоро почувствовал, что не хватает воздуха в груди. Остановился. Передохнул. Эге! Если бегать каждый день по этой круче, то скоро и душа из тебя выскочит…
— Не беги!.. Не беги! — кричала Рута ему вслед. — Ты же не привычен к этой работе…
Когда вёдра были отнесены во двор и вода из них вылита в высокие бочки, Гордята облегчённо вздохнул. Теперь мог о чём-то спросить Руту, мог слушать её певучий голос. Мог рассказать что-то и о себе. Но что о себе? Лучше слушать её. В его жизни ничего значительного не произошло. И ничего не изменилось. Служил Святополку, потом служил Мономаху. Теперь — не знает кому. Вот и всё. Ещё мог бы сказать, что не забывал её. И что хотел встретить, но как это сказать? Он лучше услышит что-то от Руты. Лучше проникнется её радостью, причастится к ней. Опьянится тем чарующим смехом. И певучим голосом, что так затаённо-удержанно клокотал в её груди и так рвался на волю… Вдруг он вспомнил, что помнил Руту иной. Даже не знал, красива ли она. С интересом теперь окинул её взглядом: и вправду, красива Рута или нет?
Но с грустью подумал про себя, что, видно, уже в его сердце прокрадывается старость. Уже не ту внешнюю красоту ищет его взгляд, которая радует глаз. На другую красоту откликается щемом его сердце теперь — на ту, что светится из Рутиных глаз добротой и искренностью. Потому и показалась она ему сейчас самой красивой и самой желанной в мире!..
И всё же отметил про себя, что с той встречи, за все годы его скитаний и её мытарств Рута измучилась. То ли летнее солнце так обожгло её кожу. В сеточках морщин возле глаз и на переносице, в впалых щеках притаились усталость и горечь. И руки её, некогда такие смуглые и сильные, самые красивые в мире, теперь устало обвисали вдоль тела…
— Хочешь увидеть наше жильё? Пойдём! — Она схватила под руку коромысло и решительно толкнула Гордяту в плечо. — Уже день заканчивается. Солнце садится. Конец работе…
Солнце и вправду садилось за верхушки притихших деревьев где-то за Почайной, за лугами, за лесами.
Рута жила с малым сынком в маленькой мазанке на Подоле, возле Боричева спуска, ближе к колодцам. Там стояли хижины многих челядников Путяты, которым хватало того жилья, чтобы, до изнеможения устав за день на боярском дворе, было где приклонить голову ночью, а утром снова бежать на гору.
С тех пор Гордята и остался жить в Рутиной мазанке. Не вернулся в Переяслав. Не явился и к Путяте. Не раз, лежа на сене под тёплыми летними звёздами, Гордята благодарил ту каменистую крутую тропинку, что свела его с Рутою. И снова нежность и безмерная благодарность взрывались в нём к этой женщине. И снова был счастлив… Как мало, выходит, нужно для человеческого счастья. Одной искренней и преданной души рядом… Думал так. Гордята считал, что постиг и земную мудрость, и земное счастье. Думал теперь лишь о том, как избавить Руту от адского коромысла, где достать какие-то куны или медяки для хлеба насущного. Служить князьям или боярам не хотел. Торговать нечем. Что он умел? Вспомнил, что умел когда-то лепить горшки и кувшины. Спасибо Бестужам — научили. Да ещё лепить глиняные городки или храмы. Но на тех забавах на хлеб не заработаешь. А для горшков и кувшинов нужен гончарный круг, гончарная печь… Встретил как-то старого Бестужа. Рассказал о своей нужде. Старый гончар вечером прислал к нему Брайка. Тот притащил гончарный круг. На следующий день вдвоём с Брайком принесли в корзинах глину…
Однажды в Рутину хижину заглянула Милея. Молчала, осматривая чисто выбеленную хатку, ровно подведённые карнизы, заботливо подлатанные половики на лавке. Так же молча подошла к малому сынку Руты, подарила ему глиняного конька, который, если в него хорошо подуть, свистел на все ветры. Потом подошла к Гордяте, который сидел во дворе за своим гончарным кругом, медленно водил пальцами по округлению ещё мягкого горшка. Возле него вертелся мальчишка и, раздувая от удовольствия смугло-румяные щёчки, счастливо блестел чёрными угольками глаз на свою игрушку.
— Так это и есть Рутин сын?
Гордята не поднимал глаз. Внимательно вглядывался в ровные полосочки, что оставались от шершавой кожи ладоней на боках горшка.
— Это наш сын, Милея.
Лицо Милеи залила смущённость. Она скривила уголки уст и дерзко бросила, прищурив свои голубые глаза:
— Ханский ублюдок, а не твой сын, Гордята. Думаешь, что прикрыл её позор? Разве люди не знают, кого подобрал?
Царапины презрения больно пронзили сердце. Кончик носа Гордяты побелел. Потом та белизна разлилась по щекам, по лбу. Оттого ещё чернее показались его широкие соболиные брови и глубже стал взгляд в серых, а теперь будто почерневших глазах… Гордята сжал уста, крутанул ногой гончарный круг. Он загудел, завертелся перед его глазами, и тот горшок, что рос из-под ладоней Гордяты, вытянулся, потончил — то уже был не горшок, а кувшин. Пальцы и ладони Гордяты прижимали и выглаживали длинную широкую шею кувшина, и то уже был не кувшин, а лагвица, высокая, тонкошия, словно лебёдка. Только бы ещё сбоку тонкую изогнутую ручку приделать — и всё!..
Милея постояла в ожидании. Знала, что Гордята слышал её слова. Но его упрямство пренебрегло ею. Поймала на себе молниеносный колючий смешок Гордяты и вся съёжилась. Да, не принесла она ему ребёнка… Не смогла… А бездетная жена — что пустой ветер…
Милея однако не хотела уйти побеждённой из Рутиного двора. Отрёкся он от неё, так пусть знает, к кому пристал. Она собрала в себе все силы и гордо тряхнула головой:
— Да и с боярином она…
Гордята долгим взглядом уставился в её озлобленное лицо. О, эта женщина уже оправилась после своих блудных скитаний! Окрепла телом, налилось злобой к беззащитным людям, на которых легко вылить собственную грязь… Хотел вытолкать гостью за калитку. Но Милея, почувствовав его решимость, ловко отскочила в сторону и, выгнув, словно кобылица, гибкую спину, вдруг оказалась возле ребёнка. Мальчишка припадал на колени к своему коньку, показывал свои игрушки и вёл с ним разговор:
— Посмотри, Воронец, какой у меня есть городок. Скок-скок! Скачи сюда. Тут вот теремок стоит. Ну, свисти! свисти! Подожди… Тут вот храм. Тут живёт Белобог. Это добрый бог, не бойся его! Он даёт всем солнышко и хлеб. А тут вот живёт Ярило-бог. А тут — Див… и Перун…
Нагнувшись над мальчишкой, Милея с удивлением слушала его причудливую игру. Потом сладковатым голосом обратилась к ребёнку:
— Этой забаве кто тебя научил?
— Отец мой, Гордята, — не отрываясь от игры, бросил мальчик.
— Хм… — скривила уста и гордо направилась к калитке.
Гордята вскочил, подался вслед и, как только Милея прикрыла калитку, тут же запер её на засов. Позже думал, что он трижды счастлив тем, что судьба убрала от него эту голубоглазую змею с шёлковой кожей и сладеньким льстивым голосом. Хотела отравить его и теперь, но тот яд не пристал к гончару. Посуду его кияне покупали охотно. Старые бабушки колдовали над ухастыми макитрами и уверяли, что их чудодейственная сила придавала сваренной в них пище особый вкус. Но так было недолго, потому что по многолюдному подольскому торгу, что кипел на площади возле полуразрушенного капища Волоса, стали ползти слухи о гончаре-волхве, который, мол, тайком лепит глиняные храмы для ворожбы.
О чём колдует гончар? Может, от его ворожбы люд ремесленный на Подоле всё чаще голодает? А не его ли блудливая жена Рута наговаривает воеводе Путяте, чтобы он натравливал на бедный киевский люд стаи своих емцев, гридей, отроков, которые дерут с народа новые подати и поборы? Берегитесь, люди честные, этих чёрных волхвов! Они в дружбе с самим Чернобогом! Вскармливают ханского сына, чтобы потом, когда вырастет, он подчинил всех русичей под руку половецких ханов неверных! То дитя ещё мало, а уже умеет говорить и с Ярилом, и с Дивом, и с Перуном, умеет накликать на бедную чернь костлявую Морану с косой.