А Гордята упорно стоял на своём:
— Ещё сказано там, отче, и иное: "Благо тебе, земля, когда царь твой из благородного рода, и князья твои едят вовремя для укрепления тела, а не для пресыщения…" А наши князья?.. Нет, я не могу закрывать глаза на обман и позор…
Нестор отвёл глаза в сторону, тяжко качнулась его седая голова в чёрной потёртой скуфье.
— Конечно, сие постичь трудно, сын мой… Ради великого — отрекаться от малого, что в сердце занозой торчит.
Гордята пал перед старцем на колени.
— Отче!.. Помилуй мя!.. А зачем… зачем мы забыли свой древний покон? Свой обычай прадедовский — звать на вече народ… выбирать самим разумного князя? Почему не изберём себе нового — по закону русской земли и по воле народа?
— Тот закон не освящён богом, Василий. Тот закон разъединит нас. Христианская вера даёт нам единого владыку на небе и на земле. Ему же — единому — наши молитвы и надежды. Без бога нет рая на небесах и справедливости на земле. Как без царя единого нет веры в неизменность и твёрдость законов жизни. Дашь волю простолюдинам, черни, худым смердам — никогда не будет покоя в земле. Расколют, растащат, раздадут. Одному — один князь добр, другому — другой. Третьему — ещё иной. А рядом — половцы. Не всем доступна мудрость, что все князья одинаковы. Потому власть единого государя освящена всевышним. Ибо нет власти не от бога. И ему должны все покоряться и нести ему своё смирение и молитву.
— Так что — закрывать глаза на обиды?
— Когда это на пользу державе…
— Польза… Держава… Закон… А о людях ныне никто и не говорит.
— Вот именно о людях. Сам видишь, какая грызня между князьями из-за того, что власть слаба. А рядом ещё половцы. И люди более всего от этого страдают. Князь Владимир для того и принял христианское учение, чтобы освятить им власть самодержца. Языческие боги стояли за всех. Христианство же — за властителей. И мы, чадо, слуги Христовы.
— Го-го, отче, наконец-то допёр я: старая наша вера стояла не за княжескую власть, а за человека. Потому, выходит, и потеснили старых богов…
— А что такое ныне человек без государства? Усто́ит ли он один против нашествия половецкого, против коварства ромеев или же угров? Не устоит. Таковы ныне времена. Мы должны мыслить больше о силе власти и державы. Гордята-Василий вздохнул. Умом понимает слова монаха, а сердцем не принимает их. И глубокое смятение колышется в его мыслях. Прежде всего — сила государства. А сила и чистота человеческой души? Ради силы властвования, выходит, можно кривить душой, обманывать, лить невинную кровь, вынимать брату глаза? Нет, не согласен он, Гордята. Да и бог христианский, если он есть, должен восстать против такого греха!
— Позор тому народу, о котором сохранится в памяти не правда, а ложь, отче. Лучше тогда молчать…
— Пустота — ничто, Василий. Когда народ не оставляет в памяти людей ничего, то и исчезает, как народ, что ничего не сто́ит, что ничего не дал ни для славы, ни для разума…
— Но ложь — то грех великий, отче! Не боишься?
— Я не пишу неправды. Я умолкаю перед делами неблагочестивыми. Бог милостив, уповаю на него. Пусть мне простит…
— А люди? Назовут подлиза, пособник…
— Назовут, чадо, уже и так называют.
— Так зачем же унижаешься? — даже вскрикнул Гордята, вскакивая с лавки.
— Ради будущего, сын мой… Лишь ради него… Верую: будет в Русской земле мудрый государь. Утихнут распри. Воссияет Киевская Русь!
— Мономах?
— Не знаю. Он хочет стать царём в Византии. Тогда империя поглотит Русь. Раскачанный мир зальёт нас волной зла. Лишь крепкое единовластие спасёт ныне нас! Яко во Византии. Бьют царство сие веками и смуты, и бунты, и мятежи, и нападающие. А стоит! И нам стоять надлежит. Для того мы должны подпира́ть своего авдонома.
— Несмысленного даже?
— Князья меняются. На место несмысленных приходят разумные. А держава — одна. И народ — один. Поддерживаешь власть князя против смуты и мятежников — значит, поддерживаешь Русь… Святополк отныне покаялся. Печерский монастырь сделал своим, княжеским… И отца Феодосия отныне велел вписать в синодик всех епископий… Вопреки желаниям ромеев. Сие — великая победа Руси над жадностью ромейских владык.
Вот оно что!.. И всё же Гордята-Василий не согласен с отцом Нестором. Он тоже за Русь, чтобы её не проглотила Византия, он против смуты и усобиц. Но когда властные князья сами её творят? Нет, он — за старые поконы — за вече, за народный совет. Значит, и за старых богов, которые берегли душу человека от лукавства и корысти… И отныне вовек будет им молитвы возносить… Он — честный муж. И жизнь свою хочет прожить чисто, как его бабка Нига, как мать Гайка, как Бестужи и все прочие простолюдины, которых он знал. Потому и дальше будет стоять за честь Василька Теребовльского против кровожадного Святополка… Смотри! Купил себе почёт у монахов печерских — позволил в синодик монастыря и всех епископий вписать имя отца Феодосия… Теперь святому Феодосию молятся монахи по всей Руси… Это третий русский святой, что постав вслед за Борисом и Глебом… Значит, митрополию киевскую с митрополитом-греком Святополк всё же склонил перед печерцами. Не потому ли печерский хронист отец Нестор так настойчиво выступает за поддержку Святополка? Но и Мономах! Вот куда замахивается! Хочет сесть на цареградский трон… И может сесть! Трон цезаря Алексея Комнина качается. Крестоносцы из Европы снова двинулись освобождать гроб господень от неверных. Пётр Пустынник, фанатичный вождь голодной, оборванной толпы, что впервые повёл её в крестовый поход через богатые земли Византийской империи, уже позабылся крестоносцами. Теперь они кричат не про освобождение гроба господня, а про золото, сокровища, которыми стремятся набить за пазуху и карманы. Наткнувшись на турок-сельджуков, крестоносцы разгромили их, а на землях Византии образовали свои княжества… Оттуда жадным глазом посматривали на Царь-град.
Конечно, Алексею Комнину ныне невесело. Так что Мономах недаром заигрывает: с греками-метрополитами и недаром утвердил мысль византийского императора Михаила Седьмого, что Византия и Русь имели единого проповедника христианства — апостола Андрея, свидетеля жизни и мук Христа. Теперь Мономах рвётся в Киев. Чтобы оттуда прыгнуть на Царьград? Мономаха не пускают в Киев… Вот и эта правда открылась ему, дружиннику Гордяте-Василию… К какой же пристанешь теперь? К какой?.. Уж не к Несторовой ли… Молча отдал свой пергамен монаху, поклонился и исчез из кельи…
И снова думы не давали покоя. Всю жизнь Гордята жаждал правды. И каждый раз она вставала перед ним другим боком. Поверил было в Мономаха. Отныне эта вера рассеялась. Нестор убедил. Да и он, учёный и премудрый старец, наверное, тоже всю жизнь колотится душой, грешит против одних, восстаёт против тех, кого хотел бы защитить. Но он умеет утешить себя истиной, которую прозревают лишь одиночки… Гордята теперь постиг ту единую истину. Но сам он слишком земной человек… Слишком изранено его сердце от обид, жестокостей и отчаяний, что выпали ему с детства, что гоняли его по свету, кидая то в одну, то в другую сторону…
Но и Мономаху, который открылся ему ныне под личиной благочестивого, доброго и мудрого князя, он не будет служить! Аще воистину сказано: "Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей шкуре, а внутри суть волки хищные…"
Гордята решил остаться в Киеве… Здесь и встретил Руту. Свою Княжую-Руту… Как далеко отодвинулся ныне тот мир козней, обид и раздоров, что опутывал каждого сетью безнадёжий и жестокостей! И какой он, Гордята, счастлив теперь. Будто родился заново и, родившись, попал в новое царство, где для него было всё — солнце, зелень дубрав, плеск днепровской волны, звёзды в летнем небе, а превыше всего — ласка в карих глазах и нежность в каждом слове, в прикосновении, в изгибе преждевременной морщинки вокруг уст и на переносице его Княжьей-Руты…
Человеческое счастье сделало Гордяту глухим и слепым ко всему тому, чем жил раньше. Да и что из его прошлых скитаний? Кому он добыл правду, кого спас от страданий? Никого. Разве что остался от него короткий Васильков летописец…
Лёгкость вошла в его мысли и тело. Жил теперь лишь тем, что имел вокруг себя. И дорожил лишь тем. А что он имел? Много и ничего. Но ни к чему и не стремился. Лишь бы слышать биение Рутиного сердца, её ровное дыхание, её доброту. И взирать на ясные звёзды над головой.
Как только князья вернулись домой из волынской войны, в граде Киеве на всех торгах появилась новость: прибыла из далёкого Новгорода челобитная к великому князю Святополку и потребовала от него дать новгородцам в князья Мономахова сына — Мстислава.
Не по правде и не по закону потребовали новгородцы. С дедов велось так, что в Новгороде восседает сын старшего русского князя — он же наследует золотой отчий престол в Киеве. По заведённой Рюриком традиции, Новгород давал великого князя Русской земле. Сыны же других, младших князей должны были держать второстепенные города и волости. По закону в Новгород должен идти старший сын Святополка — Ярослав. А старший сын Мономаха — Мстислав, которого ещё Всеволод дал новгородцам "на выкорм", должен сидеть на Волыни или где-либо ещё. Повторяя это упрямым новгородцам, боярин Путята Вышатич и боярин Поток Туровский уже в сотый раз вытирали свои вспотевшие лбы. А те упёрлись: "Хотим Мстислава. Сами его себе взяли на выкорм".
Ратибор, Нерадец и иные мужи Мономаха, а с ними и Гордята-осторожник, который только что вернулся с Волыни, тоже сидели в княжеской гриднице и молчали. А что скажут? Знали ведь и сами, что Господин Великий Новгород требует Мстислава не по правде. Но что поделаешь, когда своевольный и гордый град так требует? Им, знатным мужам и советникам Мономаховым, оттого радость и выгода: если уж Мономах не сел в Киеве, то пусть хоть сын его Мстислав получит поддержку новгородцев и сядет здесь, как то было за старого Олега и за мудрого Ярослава…
Тем временем воевода Путята взывал:
— Святополк и Мономах имеют между собой ряд: Новгороду быть за Святополком и посадить там своего сына. Переяславщину же отдать Мономаху, а Волынь — Мономашичу. Так ли говорю, думцы? — Путята наставляет ухо к Ратибору и Нерадцу, скалит искоса глаз на них.
— Так… так… — неохотно качают они головами, не поднимая глаз на тысяцкого.
— Так значит идти Мстиславу во Владимир-Волынский, а Ярославу Святополчичу — в Новгород… — даже охрип Путята.
— Не хотим Святополка! Не хотим и сына его! Хотим Мстислава! — упрямо бросает новгородский боярин Добрыня Ядрейкович, так что белая борода разметалась у него на груди.
— Мстислава — не пущу! — кипятится Святополк. — Я великий князь киевский, и моя на то воля! Должны её блюсти!
— Не хотим ни тебя, ни сына твоего! — твёрдо смотрит Добрыня Ядрейкович в суетливые, маленькие глазки Святополка, в его взъерошенные, слипшиеся на челе тёмные волосы. — Хотим Мономашича.