Скажи брату моему Олегу Святославичу, а также брату Давиду Святославичу: зову их на рать! Против Святополка. Правду на русской земле отстоять. Пойдём — на Киев!
Киев… Киев… Седой град старого Кия. Златоглавый, белостенный великан…
Вознёсся ты на кручах приднепровских могучим богатырём. Подпираешь высокое русское небо широкими плечами. Сияешь светом ясным любви и величия. Вокруг себя сеешь слово мудрости и знания… Весь ты словно соткан из нитей солнца, зелени дубрав и глубокой синевы неба, из светлых земных радостей и чёрных земных печалей. В тебе — слава и мощь минувшего. В тебе — сила и вдохновение для грядущего. В тебе — жизнь и гордость многих поколений, что отошли в вечность. Но они оставили зёрна своих дум, своей любви, своего труда — в тебе. Златоглавый град, ты окроплён их кровью, ты скреплён их костями, ибо они верили в твоё великое будущее, в твою несокрушимость. Ты хранишь память о них, память своего рода и своего народа, хранишь его душу, имя и обычаи, — и в этом бессмертие твоё и сынов твоих. Ведь ничего нам не досталось даром. Всё, что имеем, завоёвано в кровавых битвах и в борьбе духа и совести. Одним гордимся, за другое расплачиваемся. Но храним в себе и доброе, и горькое. Чтобы знать себя. Чтобы не забыть себя… Так и бессмертен тот, кто умеет постичь и сохранить всё, что передано ему из прошлого. Кто умеет умножать славу своей земли — Серпом, Добром, Словом и Мечом.
Пусть мчат века. Они пролетают над золотой главой древнего Киева, как весенние обновляющие ветры. А град стоит, сияет, обогащает сокровища своего духа, оттачивает душу своего народа, хранит заветы предков. Они повсюду следят за деяниями своих потомков, смотрят на них голубыми глазами высоких небес, синими глазами днепровской волны, зелёными глазами дубрав и лесов. Их души начерчивают в чёрном небе сияющий звёздный путь; порой они срываются с высоты и сгорают от отчаяния, когда видят, как их дети — взрослые мудрые мужи — вот так озлобились, обмелели, обнищали, забыли о великом, погрязли сердцами в ничтожных страстях и мелкой суете. Тогда те звёзды стремглав падают на землю, на седую голову старого Киева. Будто жаждут остановить зло. Будто молят взять в сердце добро, прислушаться к голосу жизни уходящей…
И ты, мудрый Владимире Мономах, прислушайся к нему. Зачем пришёл к граду и так неуверенно остановился в Городце? Зачем свою дерзость спрятал? Кого высматриваешь из-за Днепра? Имеешь достаточно воинов своих под мечом, имеешь в своей дружине братьев своих черниговских.
Но молчат Золотые ворота Киева. Не раскрываются перед тобой. Никто не шлёт к тебе гонцов и не просит гостеприимно: "Приди же, князь, к нам, просим тебя". Ныне слепота и омана заполнили души киевлян. Одни боятся твоей крепкой руки, другие очерствели от ежедневных тяжких забот о хлебе насущном!..
И Мономах не решался переправляться через Днепр. Позвал нового дружинника своего, киевлянина Гордяту-Василия. Тайком заглянул в его встревоженные глаза.
— Что ж, Василий, будем делать?
— Иди, князь, силой на Киев.
— Силой — не хочу. Хочу, чтобы по доброй воле киевляне приняли меня.
— Добрая воля, князь, убаюкана серебром Святополка. Разве не знаешь? Все бояре и сильные можцы кормятся в карманах Святополка.
— А горожане?
— Горожане — в ежедневной нужде. Пот застилает им глаза. Истощает сердце голодом.
— А монахи печерские?
— За монахов не ведаю, князь…
— И я не ведаю. Пойди, пожалуй, в Печеры. Тайно разузнай, чего они жаждут. Брать Киев на копьё или ждать послов…
Но про себя Мономах думает, что, наверное, послов ему не дождаться. И монахи также его не позовут — это будет против их обычая. Они ещё держатся заветов, что прижились тут со времён Ярослава и Илариона. Они будут поддерживать законность. То есть — Святополка. Была бы его воля, он бы разорвал это гнездо упрямых старцев!..
Ратный стан князей в Городце нетерпелился. Зачем Мономах выжидает? Взять стольный град на копья — и весь разговор тут! Уже прибежало из Киева несколько человек. Сказывали: Святополк перепуган, грузит повозы мешками с добром и зерном. Хочет удрать. Но воевода Путята Вышатич и боярин Поток пустили за ним своих гридей, чтобы схватить князя за чуб, если вздумает бежать из града!
Мономах хмурит брови. Снова эти киевские бояре. Они держат Святополка за полы. Потому что не желают его, Владимира Мономаха, в Киеве. Боятся. Помнят, как он ещё при отце Всеволоде загонял их в щели. Волю их скрутил. Но молчит и чёрный люд Киева. Не бунтует. Разуверился в добрых князьях? Убедился, наверное, что при каждом князе с него одинаково дерут шкуру, как с овцы шерсть…
И нет Гордяты-Василия из Печер. Может, монахи решатся сломить свой обычай, когда узнают о содеянном злодеянии. Помнил тяжёлые слова игумена Иоанна…
В Печерской обители упорно молчали.
Посол Мономаха Гордята-Василий сидел в келье Нестора-книжника и ожидал окончательного ответа печерцев. Нестор надолго исчезал то среди черноризой братии, то в игуменской келье отца Феоктиста. Старый, высохший, но подвижный, зоркоглазый, отец Нестор возвращался назад, однако ни о чём не говорил. Лишь снова расспрашивал его про ту страшную белгородскую ночь. Вздыхал, молча крестился и своими сине-прозрачными глазами всматривался в какую-то, видимую лишь ему, даль. Однажды спросил:
— А писать обучен?
— Писал когда-то. Воевода Янь научил.
— Воевода Янь? Так это, может, ты сын его?
— Был когда-то, а теперь вот свободный человек, — почему-то испугался Гордята — зачем людям знать его тайны?
Нестор крепко сжал губы. Что-то, видно, вспоминал. Но уже ни о чём не допытывался. Не хочет человек душу свою раскрывать — не надо силовать. Добра от того не будет.
Достал из-за иконы Божьей Матери свиток чистого пергамента, поставил перед ним маленький глиняный кувшинчик с чернилами, положил железное писало:
— Коль умеешь писать, садись-ка, чадо, за стол. Учение даётся Богом для того, чтобы другим передать всё, что знаешь.
Далее развернул на столе пергамент, придавил его края двумя тяжёлыми книгами.
— Вот тут и запиши всё. Как скакал в Белгород. Как князя Василька мучили… Жив он… Давид Игоревич забрал его на Волынь.
— Живой?! — радостно всплеснул ладонями Гордята.
— Но ты запиши, запиши… Как мне рассказывал. Все имена грешников… все их слова… Чтобы люди знали о грехах можцев…
— А сам зачем не хочешь записать?
— Не могу я, чадо. У меня государственный летописец. Должен в нём писать, каким должен быть государь, какие добрые дела должен творить. Чтобы другие следовали.
— Мудро молвишь, отче.
— Может… Но это — тяжкая мудрость, поверь. Вот… пережил я скольких великих киевских владык. Знал Изяслава, видел Святослава и Всеволода. Ныне — Святополк Изяславич сидит в Киеве. А что изменилось на Руси?
Совсем ничего. Держится она лишь на силе чёрных людей. На их руках и плечах. А князья только смутьянят да воюют друг с другом. Даже смышлёный Владимир Мономах не может себя сдержать — в Золотые ворота ныне ломится.
— Мономах пришёл взять правду за обиженного брата своего! — вспыхнул Гордята.
— Правда, она, чадо моё, многолика. Каждый смотрит на неё своими глазами — и по-разному видит. Каждый слушает её своими ушами — и по-разному слышит. Одни правдой называют честь. Другие — выгоду. А ещё иные — честолюбие своё или гордыню.
— Но ведь есть в мире правда? Истинная…
Нестор возвёл кверху свои прозрачно-синие чистые глаза, взгляд его отдалился. Сказал:
— Есть она, чадо. Правда — это мудрость, раздумье, что озаряет чело жаждущих великой мыслью, которая будит к действию во благо.
— Так разве Мономах не действует во благо? Разве он смутьянин? Что-то не пойму.
— Его пригнало сюда не стремление справедливости, а жажда власти… Когда-нибудь поймёшь. А ныне — вот тебе писало и пергамент. Запиши, что ведаешь об этой княжеской смуте. Люди должны знать и о зле. Оно тоже наука. Начинай свой летописец, Василий…
Гордята-Василий смотрел на спокойное лицо Нестора изумлёнными глазами. В этот миг ему нестерпимо захотелось, чтобы Нестор-монах назвал его не Василием, а Гордятой.
— А я… только недавно, отче, стал Василием. С малых лет меня звали Гордятой.
Нестор смотрел поверх его головы. Ни крупицы удивления в его глазах.
— Мать моя — Гайка Претичева. Где-то погибла. И баба Нига погибла…
Нестор молчал. Его желтоватое, сморщенное, словно восковое лицо застыло. И никто в мире не мог догадаться, что перед глазами старца вдруг возник, будто из тумана, тёплый весенний день. Яркое солнце-Ярило. Весенний ветер, что треплет русые волосы бороды старого крепкого Гюряты. Вить широко ступает по взрыхлённой пашне, а рядом с ним погружаются в тёплую покорную землю ноги Наслава. У обоих через плечи свисают полотняные сумы с зерном. Набирают его в пригоршни и широко, от всего плеча, разбрасывают по ниве…
… Ой мы в поле выйдем, выйдем,
Ой мы с ладом выйдем, выйдем…
— льётся за зелёными холмами звонкий девичий перезвон.
Ой мы проса насеем, насеем,
Ой мы с ладом насеем, насеем!..
— трепещет-звенит в воздухе жаворонковый голос Гайки Претичевой.
И он, Наслав… Когда ж это было? Увы! Полвека уже прошло… И Наслав был похож на этого Гордяту… Ещё извлекал что-то из глубины своей памяти Нестор. Напрягал мысль, сводил вместе седые брови. Но уже не мог родить иного воспоминания. Перед его глазами всё шли и шли по пашне сеятели, разбрасывали своими горстями золотое зерно…
Вдруг встрепенулся. Гордята пристально смотрел на него, ждал каких-то важных слов за своё сокровенное признание.
— Помни их, сын мой… — перекрестился Нестор и загасил седыми веками воспоминание в глазах. Только и всего.
Гордята вздохнул. Он и так помнит! И чем дальше жил, тем больше почему-то вспоминал. Седую голову бабы Ниги. И нежный материнский голос… Но вместо лица матери видел теперь всё чаще смуглое лицо золотоокой девушки Руты… Она качала на руках дитя и напевала маминым голосом:
А у воробья жена маленька…
Сядет на колышек, прядёт на рубашечку…
— Говорят люди, отче, что мать мою погубил воевода Янь. Поймал в лесу её с ватагой татей.
— В лесу? — почему-то удивился монах.
— Они, говорят, жгли боярские погосты.
— Боярские? — ещё больше удивился Нестор. — И отец не простил?
— Не отец он мне. Мой отец Нерадец.
— Нерадец… — одними губами прошептал старец.
Гордята встряхнул русым чубом, словно стряхнул с себя остатки дум от разговора.