Холодный осенний мрак поглотил цокот конских копыт по деревянным настилам града. Уже за валом и забралами его накрыл густой туман, что клубился над Ирпенем и уже выползал на крутой правый берег, стлался к сосновым борам, укутывал их своими прядями до самых верхушек. А вверху над ними мерцало тусклыми звёздами небо. Вот-вот оно вспыхнет розовым пламенем и поглотит густой туман. Тогда откроется Гордяте дорога к правде. Уже который раз эта дорога его петляла, заводила то в тихие заводи, то снова бросала в пропасть своих и чужих страстей и обид… Он уже не тот, каким был недавно и давно… И уже не Гордята даже он, а Василий, или Гордята-Василий… Чего больше было в нём: этого нового Василия, ученика воеводы Яня Вышатича, в душе которого были посеяны зёрна честолюбия и гордыни, или того чистого и честного Гордяты, которого выкалысвала мать его — Гайка?
"А у воробья жена маленька, сядет на колышек, прядёт на рубашечку…" И сейчас слышит тот мягкий, тихий голос. Но лица уже не представляет — лишь спицы в колесе прялки веером мелькают в глазах… И кудель шевелится от прикосновения пальцев и всё уменьшается, уменьшается… Зато баба Нига, седая, сгорбленная, вставала перед ним отчётливее. Протягивала сморщенной чёрной рукой кусок пряжи, била поклоны Световиду и иконе богоматери. И хохотала в камышах у Десны. Безумная… страшная… Вспоминались и Килька, и воевода Янь. Эти ничего не дали ему и никому не молились. Эти лишь чего-то жаждали от него. Так что имел в своей нагой душе лишь материнские песни да доброту бабы Ниги. Да ещё любовь к рукотворной красоте, что вделили ему гончары с Подола. Отныне он, Гордята, спрячет свою душу от людей. И никому ни за что не откроет! Это единственное его богатство — душа. В ней живёт его песня, доброта и красота…
И откуда-то слышался лукавый смешок: "А для кого бережёшь?" — Гордята сжимал в кулаках повод. Кому-то да будет нужна его чистая, непокупная душа, его совесть. Может, Бестужам, а может, тем, грядущим, которые ещё и не родились. Или той девушке, что видел когда-то на Печерах… Где-то затерялась она в суматохе жизни… Как и он теперь…
Оглянулся. Удивился. Вот так, в думах, и не заметил, как его конь стал переплывать Днепр. Минул камыши, далеко позади остался Труханов остров. Отсюда уже виднелись забрала Городца, что стоял на левом берегу напротив Киева. Здесь начиналась переяславская земля. И ещё раз удивился себе. Когда же это он решил бежать к Владимиру Мономаху? Будто и не собирался?.. Будто и имени его не вспоминал. А может, где-то в глубине души, проклиная окаянного Святополка, само по себе вызрело неосознанное им решение бежать к его противнику. К Мономаху…
Ступив на твёрдую землю берега, Гордята словно стряхнул с себя странное оцепенение, полусон или полумарево. Над землёй низко плыли тяжёлые облака. Посеревший луг, что вдали пересекался чёрной полосой леса, над которым кружили чёрные стаи воронья, казался чужим. А ему уже думалось о другом. Зрело решение. Он едет к Мономаху не просто пересидеть или стать при дворе на службу сильному князю, чтобы прибрать с его рук какое-нибудь село. Нет, Гордята должен поднять переяславского князя на священную месть за кровь и за глаза князя Василька Теребовлянского!
Казалось ему, что твёрдая, комковатая земля звонко отзывалась под конскими копытами на эти горячие мысли. И низкие облака будто бушевали от них и толкались в небе, готовые швырнуть всаднику в лицо пригоршни ледяной крупы или проливного дождя…
Чёрный, обветренный морозным ветром, с впалыми глазами и красновато-слезящимися веками, ввалился Гордята в переяславский терем князя Мономаха. От непривычного тепла и запаха свежего хлеба у него замутилось что-то в груди и перехватило горло жгучим комком.
Князь Владимир удивлённо щурил на незваного гостя глаз. Кто же его послал и с какими намерениями? Почему никому ещё не сказал ни словечка? Утром Нерадец рассказывал ему, что переяславская стража перехватила какого-то посланца из Киева. Тот сказал, что имеет тайное слово к князю.
Мономах сидел в кресле, облокотившись локтем на поручень, и шевелил остроконечными бровями. Худое, измученное лицо киянина свидетельствовало о великом смятении гонца.
Настороженный взгляд его больших серых глаз с тёмными ободками, осторожное движение тонких ноздрей — словно зверь вынюхивал опасность — насторожили переяславского князя на что-то важное. Он не заставлял гонца спешить, давал ему освоиться, отойти душой. Отметил обшарпанную полотняную одежду, растрёпанные волосы и то, что у гонца не было шапки. Где-то потерял? Кто-то гнался?
Владимир медленно осматривал гостя пристально-изучающим взглядом. У киянина были большие руки, как у крестьянина, покрасневшие и опухшие от холода пальцы. Значит, посланец прибыл от простолюдинов. Но широкий кожаный пояс с большой серебряной бляхой спереди и мягкие, хоть и потёртые, сапоги из зелёной кожи указывали на что-то иное. Мономах ещё раз внимательно взглянул в лицо гостя. Эти большие серые глаза… Будто когда-то уже поражала его их глубина и дерзость… Потому что этот простой на вид муж не бил челом в колени переяславскому князю, не произносил торжественных слов и поздравлений. Значит, не от великого князя он послан.
Шевельнулись трепетные ноздри гостя, и он тихо, словно украдкой, косясь в сторону, где стояли воеводы, начал:
— Князь, беда над русской землёй витает. Собирай свою рать и иди на брата своего старшего, на татя Святополка.
Мономах вдруг выпрямился. На князя войной идти? Сколько киевских людей уговаривало его много лет подряд сидеть смирно и не смутьяничать, не посягать на старшего по роду… Сломить свою гордыню и утихомиривать младших… Значит, этот гонец и не от печерских монахов… И не от киевских бояр… Владимир ожидающе смотрел на Гордяту.
— Он сотворил зло, какого ещё мир не знал… — По измученным, впалым щекам Гордяты потекли светлые ручьи, смывая с них пыль. — Он погубил… брата твоего Василька Теребовлянского. Конюхи Святополка вырвали ему оба глаза… С живого! В Белгороде то было. Там…
— Кто?
— Торчин, Верендий, Дмитрий, Изечевич.
— Откуда знаешь? — Мономах грозно насупил чёрные брови, глаза вспыхнули гневом.
— Был там… Хотел заступиться… Меня связали и выбросили…
— Где Василько ныне?
— Куда-то повезли… Не ведаю… Мономах медленно, но твёрдо поднялся на ноги.
— Жив Василько?
— Не ведаю… Торчин грел нож в пламени… в печи…
Мономаховы глаза вдруг стали большими, страшными.
Он оглядел опущенные головы своих воевод, что стояли за спиной Гордяты, словно немые тени.
— Т-т-такого ещё н-не было… в русской земле… — тяжело выдохнул князь. — Но… правду ли… молвишь? Кто ты?
Гордята поднял руку вверх и, бледнея, впился взглядом в переяславского владыку.
— Пусть изрубает меня мой собственный меч и щит мой пусть не защитит меня от смерти… Пусть Перун испепелит меня огненной стрелой… Клянусь Ветром и Мечом!
— Почему языческой клятвой присягаешь? — насупился Мономах.
Гордята молчал. Гордята клялся святейшими для себя клятвами!.. Ему было всё равно, что у князя были другие святыни. Ответил:
— Это клятва моих пращуров, князь… моего рода.
— Не веруешь во Христа?
— Верую и во Христа справедливого. И в отца, и в святого духа… Научен читать письмо… Псалтирь и Четьи-Минеи… и молитвы… "Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твоё, да приидет царствие Твоё…" А только, князь, долго не приходит к нам то царствие божье! — вдруг дерзко сказал Гордята и добавил: — Может, старые боги наших пращуров скорее помогли бы? Они жили среди людей, на земле… ближе к нам…
— Как зовут тебя, парень? — Мономах прервал мучительный крик Гордятиной души.
— В христианстве — Василием. А так, среди людей, — Гордята.
— Молись, Василий, Всевышнему Господу, и он не забудет нас. Воздаст добром за добро.
— Кто воздаст Святополку за содеянное зло? Ждать небесной кары? А зло множится. Тебе, князь, надлежит пресечь его. Иди на Киев! Молю тебя…
Мономах вздрогнул. Вот он, удобный час. Его зовут идти на Киев!..
Снова тяжело сел в кресло. Подпер щёку рукой. Так, ждать справедливого суда, чтобы попасть в царство небесное? На это уйдёт вся его жизнь. Не засиделся ли он в своём ожидании? Не слишком ли мало положил трудов своих, чтобы стояла и крепла русская земля, которой он имеет право справедливо управлять?
Кто из потомков великого Ярослава Мудрого больше, чем он, послужил русской земле? Никогда живота своего не жалел ради неё. Из конца в конец скакал на коне в степи, в ливни, в морозы и снега. Смоленск, Ростов, Чернигов, Волынь, Полоцк, Переяслав… Ещё при отце Всеволоде управлял Русью державной. Утихомиривал раздоры межи меньшими князьями. Подавлял бунты смердов и горожан, что шли за волхвами и становились грабителями-татями…
Настраивал свою тетиву на половецкую Степь. И сейчас вот уже сколько лет, изгнанный братом своим из Чернигова, сидит в Переяславле и сдерживает своими плечами дикие орды, закрывает ворота перед Степью. А за его спиной братья-князья лишь мёдами упиваются да глаза друг другу выкалывают, в пуховых ложах нежатся и за ним зорко следят, чтобы не выскочил впереди них на золотой киевский стол…
Думал, соберёт князей в Любече, умиротворит их, и они скажут ему: "Иди, брат Владимир, в Киев. Отбери кормило у недалёкого Святополка. Ты межи нами сильнейший и мудрейший".
Не сказали. Сказали другое: "Пусть каждый сидит в своей вотчине". Видишь, Святополк для них всех выгоднее — не мешает их своеволию, их обдиранию чёрного люда… А теперь… Неужели наконец поняли, что коварный Святополк готов всем им глаза повыкалывать?
Кто ныне должен защитить правду и землю русскую от поругания и бесчестия? Кто должен покарать убийцу?
Мономах требовательно оглядел своих воевод. Они молчали, но их глаза пылали гневом. Нерадец… Ратибор… Славята… И этот будто богом посланный к нему киянин… их глаза звали Мономаха взять в руки меч справедливости…
— Но ведь Любеч!.. Сам же клялся там крестом на мир!..
— Я… — что-то хотел сказать
молодой киянин, но как-то странно закатил глаза под лоб, качнулся и упал… Его едва успел подхватить на руки Нерадец.
— Это от усталости, — наклонился над Гордятой Мономах. — Отнеси его, Нерадец, в мою опочивальню и позови лекаря. — Потом пристально оглядел своих советников: — Что будем делать, бояре?
— Будем держать рать со Святополком! За правду!.. Зови всех братьев своих…
— Коли ваша рада… Славята, скорей скачи в Чернигов.