А что ей та хата, коли у неё обувки порядочной нет — не выйти ей ни на вечерницы, ни на торговую площадь…
Разлетелись занятые гривны… Остался молодому гончару один долг…
Так как же вернётся домой ни с чем? Пусть все идут назад, а он ещё тут поработает на монастырских работах. Да, может, ещё какой-нибудь, другой уже, храм вылепит из глины. Владыке печерскому приглянется, может…
— Брайко, ты мне веришь? И ты, Кирик?.. Я останусь здесь. Другой вылеплю храм, для отца игумена. Увидите, он возьмёт меня и скажет: воздвигай, Гордята, вот это здание![86].. Идите без меня. Видите, сколько брёвен навезли? И плинфы обожжённой… Будут новый храм ставить. Вот я тут и пригляжусь.
— Как знаешь, — старый Бестуж отвёл глаза в сторону. — А мы — домой… Снова к своим горшкам…
С тех пор жизнь Гордяты растёрлась и смешалась в той толчее, гомоне, в сутолоке, которыми жила Печерская обитель… С ранней зари до вечерней звезды тянулись на печерские кручи повозы с брёвнами, глиной, песком. Из монастырских сёл несли и везли в вёдрах и корзинах тысячи яиц, молоко, капусту, забитый скот, сушёную и свежую рыбу — обитель должна была кормить своих строителей-зодчих, кормилась и сама.
Как и прежде, сюда тянулись бездомные бродяги, погорельцы, нищие. Но уже всем не хватало работы.
Десятки людей, словно голодные псы, бродили вокруг и жалостными глазами смотрели на осчастливленных судьбой, что после тяжёлой работы могли положить в рот кусок пахучей, хоть и ничтожной пищи[87], уже даже не ощущая от усталости её вкуса. Эти нужденные садились в стороне, выжидательно наблюдали, как из котлов кухар выскребает остатки еды. Бывало, что те остатки монахи относили назад, во двор. Бывало, что кто-то из них жалел и отдавал тем старцам.
Как-то Гордята заметил среди них высокую смуглолицую девушку. Она никогда не просила у кухарей еды. Только когда что-то перепадало двум бабушкам, сидевшим рядом с ней, они ей отделяли от своей добычи. Девушка подставляла им даже не миску, а какой-то черепок — от разбитой макитры бок, брала кашу прямо руками и клала в рот. Ложки у неё своей не было.
Тогда Гордята, сидя вечером у своего костра, выстругал ложку из вербовой ветки и принёс ей. Она протянула руку к нему, охотно взяла новенькую белую ложку. Тепло и удивление светились из лучистых карих глаз. Через несколько дней Гордята вылепил ей из глины миску, ещё и узорами расписал. Миска долго сохла на жарком летнем солнце. Парень каждый день бегал к осонню смотреть на неё, подставлял к лучам то один бок, то другой. Наконец глина побелела, от лёгкого прикосновения ногтем отзывалась глуховатым звоном.
Вечером раздавали кулеш. Жалостливые бабушки девушке отделили понемногу в её черепок, и она вербовой ложкой прихлёбывала его. Гордята подошёл в тот миг, когда она уже выцедила из черепка в рот остатки юшки. Протянул ей миску, дивясь, как изменилось лицо девушки от искренней благодарности. Нежная смуглость её щёк зазолотилась лёгким румянцем, глаза — на поллица! — засветились капельками тёмного мёда. Она осторожно взяла в руки подарок Гордяты. Её длинные тонкие пальцы, державшие ту миску, дрожали. Тогда он впервые услышал её голос:
— Это тоже мне? А за что?
— Ну, так… — смутился Гордята. И удивился себе: разве дарят за что-то? Дарят от доброты.
И впервые девушка поднялась при нём на ноги. Только тогда он понял, почему она всегда сидела: была тяжёлой.
Гордята ещё больше смутился. Не знал, что сказать. А она восхищённо смотрела ему в лицо, спрашивала:
— Ты кто — здатель?
— Я? Гордята… Гончарем был… Теперь вот… вроде здатель…
— А я — Рута, — улыбнулась загадочно глазами. И, вздыхая, добавила: — Княжна-Рута.
— А-а… — промямлил растерянно Гордята, словно и вправду что-то понял в тех словах: Княжна-Рута.
И снова стоял молча. Повернуться назад — неловко, спросить что-то — не знал что. Наконец догадался:
— Сделал отцу Феоктисту из глины храмец. Такой… небольшой. Для образца. Приглядный очень, говорили все. А владыка не взял. Говорит — идольское капище.
— Идольское? — обрадовалась Рута. — А какое? Как Перуново капище?
— Не знаю. Не видел Перунова.
— А я видела! Под Каневом-городом. Когда мы бежали от хана Итларя этой зимой, то прятались в Перуновой чаще. Возле села Поляны.
— Ты сбежала из плена? — поднял на неё глаза Гордята. — А половцы гнались? — Ему показалось, что так же его мать когда-то бежала из плена…
— Ага… А мы пересидели в том капище.
— Какое оно? Расскажи.
— Ну, вот такое… Смотри! — Рута быстро опустилась на колени, разгладила ладонью песок, на котором стояла, взяла в руку палочку и начала вычерчивать по нему. Гордята и сам стал на колени, рядом. — Если смотреть сбоку, так оно вот так… — На песке из-под палочки выросло несколько продолговатых остроконечных башенок. — А если смотреть сверху, так оно вот такое… — Несколько одинаковых кружочков стали рядом друг с другом. Как лепестки гигантской ромашки. — А посередине — вот такая большая круглая храмина… А когда заходишь, — Рута ладонью разгладила рядом песок, поползла коленями дальше, — тут будто столбы… девять столбов таких подпирают.
Она вырисовывала так ясно, что Гордята словно видел уже то громадное здание. Тёмные мягкие волосы Руты рассыпались по плечам и заслоняли лицо. Уже с дитём жена, а без платка!.. Из-под тех волос остро и восторженно светились её странные глаза…
Ползла дальше по песку, подметала подолом землю…
Вдруг Рута выпрямилась, замерла и оборвала свою речь. Прислушалась к чему-то. Выпустила из рук палочку, которой рисовала на песке… Обеими руками подхватила живот снизу.
— Бьётся… — засмеялась тихо. — Ох, как бьётся.
— А как же ты… не боишься? — Гордята сочувственно смотрел на её просветлённое лицо. Где ж она будет рожать? Куда денется с ребёнком?
— Боюсь… — ещё тише призналась. — Боюсь идти домой, Гордята… И здесь… голода боюсь… Я ничего… Я умею терпеть. А вот оно…
— Надо домой… — неуверенно посоветовал.
— Что ты! — испуганно глянула на него большими расширенными глазами. — Мать умрёт от позора. Дочь её дитя приведёт в дом… от половца… от хана! Что ты… Лучше смерть…
Рутины глаза затуманились. Что-то видели такое, чего никогда ему не дано увидеть. Гордята не знал, что сказать. Смотрел себе под ноги… Помолчал, тогда произнёс:
— Я завтра приду к тебе. Что-то принесу…
Рута провожала его печальным взглядом. Все от неё уходят… И зачем сказала про того хана? Ох, горе её неразделённое… А врать она не хочет. С ложью вдвое тяжелее жить, чем с горькой правдой. Говорил Славята, когда бежали из плена, чтобы ехала в Васильков, а он её потом оттуда заберёт… Пусть думает, что она где-то погибла в снегах… или в прорубь провалилась…
И на другой день горели вокруг Печерской обители костры. У одних отдыхали строители, у других — грелись бездомные. Гордята подхватил на плечи свой полотняный мешок, прошёл через сухие полыни и чабрец к дальнему костру, где он вчера оставил Княжну-Руту. Она ела свою юшку из новой миски и новой ложкой. Дразняще пахло жареным салом. Рутино лицо вытянулось от радости навстречу Гордяте. Смущённо поставила миску на землю. Виновато улыбнулась:
— И откуда оно… так хочется есть — волка бы съела…
— Вы ж вдвоём… — степенно сказал печерский здатель, будто уж век прожил и набрался житейской мудрости. — Я тебе ещё вот лепёшку принёс. Свежая! Потом съешь…
Рутино лицо зарумянилось до слёз. Но она решительно протянула руку к куску белой лепёшки — забыла уже, какая она и на вкус… Спрятала за пазуху.
— Хотя бы уж скорее…
— А я вот ему принёс игрушку. Смотри, — Гордята засунул в мешок руку, вытащил оттуда свой глиняный храмец и поставил на землю.
— Ой! — Рута от изумления всплеснула в ладоши. Это был маленький сказочный дворец, вылепленный из глины. Рута упала перед ним на локти и на колени, рассматривала, зачем-то улыбалась, в удивлении шевелила тонкими бровями.
— Господи! А какие оконца!.. А вот это кони на узорах… Смотри, как летят, будто наши жеребцы, когда мы бежали из плена… Это ты сам сделал?
— А кто ж… Возьми. Будет твоему малышу…
— Ой… — На глазах Руты выступили слёзы. — Доброе сердце у тебя.
Через несколько дней Гордята снова пошёл к Руте. Но её у костра не было. Увидел лишь бабушек. Когда спросил, где Рута, старухи заворочались в своём тряпье, закряхтели, ему даже показалось, что он слышит тарахтенье сухих костей, будто кто тряс их в пустом мешке…
— Сына кормит. Вон там, в балке. Ей там люди натянули курень. Теперь у неё своя крыша!.. Иди, иди, голубчик!.. Мальчик у тебя родился… Бравый такой! Ну вылитый ты!..
Гордята задержал дыхание от тех слов. Они что, вправду считают его отцом Рутиного сына? Может, это она им так похвасталась? Чтобы свой позор прикрыть!.. О, ещё одну беду имеешь, Гордята. Одну — от Ивана Подолянина, другую — от этой Рутки… И всё из-за своей доброты… Потому что доброго человека бог любит, но счастьем обделяет…
Гордята мялся, раздумывал. Не пойдёт он в балку. Скоро ночь… Завтра воскресенье. Пойдёт домой, к своей жене, к Милее. Отдаст ей деньги — сегодня скопец Еремия, казначей монастырский, дал им всем немного медниц. А потом он наймётся к другому монастырю, там покажет свои храмы.
Сделает он ещё и такой, что будет напоминать Перуново святилище, о котором рассказывала ему Рута. Сына где-то кормит… Тьфу, старые пещерницы… Сидят, как седые ведьмы, руки свои костлявые в костёр сунули — и не жжёт их… не берёт огонь. Кожа даже не трещит… Окаменело всё в них — и сердце, и воспоминания, и тело… Вот и шамкают про него…
Пойдёт Гордята домой. К своей жене Милее… Что ему чужое горе хлебать? У него и своего хватает…
Качается вытянутое пламя двух толстых сальных свечей. На стене кельи качаются две лохматые тени. То разбегаются одна от другой, то гонятся одна за другой. Как и мысли в голове Нестора.
Тускло отсвечивает лик богоматери на иконе. В её печальных, страдальческих глазах немой вопрос — отчего так мечется душа брата Нестора?
Вот он снова сползает с лавки, протягивает свои костлявые жёлтые руки к лампаде. Тоненьким гасильником ворочает на её дне пучок душистых трав. Огонёк в лампаде затрещал, запыхтел сладковатым сизым дымком, обвил икону богоматери. И её глаза уже не видели сквозь тот дымок, как у книжника печерского дрогнули тонкие ноздри, как сверкнули перламутровым отсветом его тёмно-серые глаза.
Ежедневно святой отец сидит согнувшись над книгами и пергаментами.