Половцы с ханом Итларем стояли во дворе боярина Ратибора…
По хатам молча вооружались все мужчины. Женщины, дети, старики прятались в подпольях. Все прислушивались к двору Ратибора. Там ржали кони, слышались спокойные голоса…
Боярин Ратибор стоял на высоком крыльце, поглядывал на свою челядь, что суетилась во дворе. Позвал одного дворника, что-то сказал ему. Тот метнулся к бане. В ворота въехал Славята.
— Ратибор, князь зовёт Итларя в терем. Спрашивает, позавтракали ли они у тебя.
— Поза-а-втракали, — прочёсывает широкую бороду пятернёй Ратибор. — А нынче баньку натопили. Пусть косточки попарят… По русскому обычаю.
К Ратибору подходит переваливаясь хан Итларь. Довольный, сытый. Улыбается. Видно, как угождают!
— Можно попробовать… чего ж… Попробуем и мы этот обычай русичей… А ты скажи князю: без жены не поеду назад!
— Скажу… скажу… Иди, хане, там вода давно уж нагрелась!..
Хан Итларь и десять его верных торе вошли в натопленную баню. И в тот же миг, когда за ними крепко хлопнули двери, из-за стогов сена, из-за амбаров и кладовых выскочили вои и обступили баню. Кто-то забрался на крышу, начал скидывать солому, кто-то другой лез по лестнице с луком и колчанами при боку.
— Ого, сколько тут поганых половцев собралось!
— А подай-ка, брат, мне твой лук! Дай-ка! — добивался первый дружинник, что взобрался на крышу.
— Да отдай лук ему, Ольбер их всех из одного лука!.. То был ретивый сын боярина Ратибора — Ольбер.
Встал на колено, наложил стрелу на тетиву, медленно прицелился, натянул и резко отпустил.
— Вот тебе, хане, последняя дань от русичей!
— Ну-ка, жмите на двери… Плечом, Микула, боком!
В это время Славята нёсся через снега и боры к Киеву. К князю Святополку. Мономах звал брата идти вместе на половцев. И чтобы черниговский князь — Олег Гориславич — пошёл с ними, и чтобы другие меньшие князья свои дружины с ними соединили…
Уже во второй раз безбожный паршивец хан Боняк налетел на Киев. Как хищный коршун, высмотрел из своего Степа, когда Святополк с дружиной выйдет из стольного в Выдубичи на лов.
Ворота града не были заперты. Ведь был день. Обеденное время. На киевские торги ехали смерды и слобожане, купцы из дальних краёв, шли паломники к храмам и монастырям.
Но стража, хоть и поздно схватилась за копья, всё же оттеснила Боняка от ворот — Золотых и Жидовских. А тех половцев, что остались в городе, за валами, покосили мечами.
Тогда яростный Боняк поджёг предместья. Полыхал Стефанов монастырь на Клове, горела Германова обитель, дымом пошли окрестные сёла и слободы… Половцы перешли Лыбидь и Глубочицу и ворвались через деревянную ограду — столпьё — на ремесленный Подол. Хан Боняк мстил за своих великих родичей, что пали от рук Святополка и Мономаха. Тогда же, после смерти ханов Итларя и Китана, князья соединили свои полки и пошли весной на Трубеж. Там и сложил голову хитроумный владыка половецких степей Тугоркан. Князь Святополк подобрал его тело и привёз в Киев. Его похоронили на распутье между селом Берестовым и Печерским монастырём. Как-никак — тесть великого князя киевского.
Теперь Святополк спокойно развлекался на ловах в Вышгороде, а кияне стояли на валах, сражались с половецкой ордой Боняка, тушили в городе пожары, тайком выбирались за валы и бешеными внезапными наскоками били в спину степнякам. Вскоре из Вышгорода подоспела и дружина Святополка…
Хан Боняк вынужден был бежать. Но не хотел возвращаться ни с чем и повёл свою орду на печерские кручи. Обитель захватили внезапно. У сломанных ворот монастыря поставили свои бунчуки и метнулись по храмам и кельям.
В каждой келье кипел бой. Половцы выламывали двери, с мечами бросались на монахов, что защищались, кто чем мог. Монахов секли саблями, как капусту. Секли иконы и иконостасы, пергаментные списки и книги… По монастырскому двору метались в длинных рясах обезумевшие монахи, за каждым, как за зайцем, охотились озверевшие половцы. Много распластанных чёрных тел осталось лежать в лужах крови… Половецкие стрелы со смолоскипами поджигали здания… стога сена и соломы…
Скоро пылал весь монастырь. Рядом, ниже, на приднепровских кручах, в Выдубичах, горел Красный двор князя Всеволода. Горела обитель в Выдубичах.
Насытившись разбоем, награбив сокровища, Боняк откатился на юг…
Дымились окрестные поселения. Почерневшими стояли под открытым небом трубы печей. Снова бродили дорогами ватаги погорельцев, сирот, воров-татьёв…
Возле Печерской обители вскоре собрался лагерь из тысяч бездомных бродячих нищих. Изгнанные из родных жилищ, они хотели здесь найти защиту.
Игумен Феоктист, в чёрном клобуке, в чёрной рясе, с кадилом на серебряных цепочках в руках, ходил среди людей великого бедственного стана.
Утешал молитвой, утешал…
— Грешные мы, вот и наслал бог кару свою на нас, Бог учит и просвещает рабов своих напастями ратными. Да станут они как золото, закалённое в горне. Христиане ведь должны пройти в царство небесное через многие скорби и печали. А наши обидчики, богохулители, лишь на этом свете имеют веселье и благодать. На том же примут муку от дьявола, они обречены гореть в вечном огне.
Вдоль монастырских стен, на склонах Днепра, гудели костры. В кованых котлах варили пшённые болтушки, кашу для этих голодных людей. Игумен велел раздавать нищим и по куску перепечи или какого хлебца. В монастырских закромах уцелело от половецкого грабежа немало зерна и муки — хватило бы на несколько лет. Но хранить долго не следовало — отсыреет, сгниёт добро. Лучше людям отдать. Да их свободные руки ныне использовать для обители.
Так и началось. Ставили новые ворота и укрепления. Из окрестных сёл пригнали обозы с добротным лесом, песком и щебнем. Вымостили им двор. Возводили хозяйственные постройки, сожжённые половцами. Рук свободных — сколько угодно! С каждым днём их становилось больше. Приходили не только из разорённых сёл, но и из самого Киева. Было много погорельцев, но и немало просто бедняков, которых гнала сюда надежда получить какой-то заработок. Вот подольские крикуны, бондари и сапожники с ними, кожемяки и лучники, гончары со старым Бестужем и его зятем Гордятой… Они всегда обедают своей семьёй, из одной миски. Но на этот раз гончары склонились вокруг Гордяты, который что-то показывал всем на земле… Пододвигаются ближе к нему.
Феоктист направляется к этому кругу. Наверное, богохульничают христиане. Бога гневят… Эти разуверившиеся во всём бедняки-смерды и ремесленники будто собрались сюда, чтобы посмотреть на разорённую божью обитель и ещё раз убедиться, что христианский бог тоже не может никого защитить от беды, даже тех, кто томил душу и тело в покаяниях голода и всякого воздержания.
Приближения Феоктиста гончары не заметили. Владыка кашлянул. Все вдруг подняли к нему головы, молча расступились, а Гордята так и остался стоять перед ним на коленях. Поняв, кто перед ним, юноша невольно поднял ладони и прикрыл что-то на земле от глаз Феоктиста. Игумен посмотрел на землю и не сразу понял, что там было. А перед ним стоял небольшой, из глины слепленный храм… Аккуратно выглаженные ребристые ризы маковицы напомнили Феоктисту что-то знакомое… виденное уже где-то… то ли в сказке, то ли во сне…
Он присел на корточки. Рассматривал, дивился, легко касался пальцами продолговатых разрезов окон под широким рядом лепных узоров… Круглое, будто из старого пня сделанное основание всего храма… Феоктист на миг закрыл глаза, вообразил его во всей величественности… Дивное лепное чудо!.. Поставить бы его вот здесь, на монастырском холме. Видно было бы отовсюду на двадцать поприщ вокруг!.. Поставить бы из мраморных плит, позолотить бы ребристую маковицу… Но… Этот храм совсем не был похож на соседние греческие храмы, что стояли на монастырских горах. Он скорее напоминал не византийские святилища, которым должны следовать все церковные строения на Руси, а какое-то языческое капище, подобное тому, что осталось в руинах на берегу Глубочицы…
Феоктист косо посмотрел прищуренным глазом на создателя-зодчего.
— Это ты сделал?
— Я! — лицо Гордяты светилось достоинством. Он ждал восхищения и похвалы.
— Сейчас же… разбей. Сам! Это старые идолы мутят тебе душу, чтобы не впустить в неё веру во Христа.
Гордята побледнел. Разбить? Он ведь хотел только что подарить его обители, ему, игумену Феоктисту… Он хотел предложить ему поставить такой храм здесь, на Печерах!.. Те ремесленники подольские уже и согласие своё дали — поставили бы… Всем людям на диво…
Феоктист видел, как затуманились глаза юноши. Больше ничего ему не велел. Пошёл с кадилом дальше…
— Э-э, говорил же тебе, Гордята, не возьмёт отец игумен твой храм. Лепи лучше горшки да чаши чародейские, парень, — обратился к нему Бестуж. — Возвращаться пора нам уже и домой. Чуть подзаработали, а на большее надежды нет…
— А Иван? Мы должны ему выплатить кучу… Где возьмём серебра? — возразил Брайко, старший сын Бестужа. — А храм же лепное чудо! Видели, как владыка пальцами к нему прикасался? Аж дрожали. Не верил глазам своим. Видели? Даже глаза закрыл — вот так. — Брайко изобразил на своём лице блаженную улыбку игумена Феоктиста.
— Может, пусть пойдёт в Кловскую обитель или на Берестово? Они так же разрушены половцами. Так и возьмут у Гордяты… — поддержал брата ещё один сын Бестужа — Кирик…
— Не возьмут, сын. Слышал же? Идолы, говорит, душу ему замутили… Значит, для христианского бога негоже. А для старых богов — кто теперь те капища ставит? Их только разрушают да дожигают повсюду…
Гордята молча сидел на земле, скрестив ноги под собой. В больших глазах его колыхалась серая грусть. Стрельчатые брови то сходились у переносицы, то взлетали дрожащими крыльями на высокое чистое чело… Вернуться снова к Бестужу? В ту вечно сырую хату, под киевской кручей… К гончарному кругу… Темнеет лицо Гордяты.
Милея… Если бы могла понять его… С её розовых уст никогда не слетало для него ласкового слова. Одни упрёки… требования… Она, подольская красавица, должна носить лучшие вышивки на сорочке — из шёлка! Она должна иметь лучшие кораллы, что как цвет её уст! И повои шёлковые из бухарской камки… Те самые, что продают сарацинские купцы! Ведь она единственная дочь знаменитого гончара Бестужа, у которого покупают горшки даже для княжеских столов и монастырских трапезных… Гордята хотел хату ставить на те гривны, что взял в долг у ростовщика.