Грызота наполнила сердце. В глазах стояла слёзная жгучесть. Чернигов красный должен был отдать… Придесенье… Города богатые… сёла… слободы… Эти леса дремучие, оленевые пущи, дятловые боры… Объездил он их все на ловах. В каждом лесу — оставила ему память приключение… Там собственными руками диких тарпанов вязал по десять и по двадцать за одну охоту… Там два тура метали в него рогами и валили вместе с конём… Там молодой олень единожды на рога поднял… Тут лось топтал ногами, а другой — поддавал рогами… Вепрь у его бедра было меч сорвал… Медведь на колене подклад разорвал… Лютая рысь кидалась на него с дерева и опрокинула с седлом. А сколько ещё иных приключений было в хмельном охотничьем запале… в опьянении лесов этой зелёной Черниговщины…
Минуло…
Переяславские степи готовили ему новые ловы — на орды половецкие… Да на ханов.
Славята не ждал утра. Узнал от Бориса про Руту — о новой воле своего князя — и тут же кинулся в ночь. Стискивал шпорами изнурённого коня, тихо объезжал половецкий стан, что дремал возле костров.
Козел Сотанович принёс для всех радостную весть: ханы половецкие добыли для своего друга коназа Олега черниговскую землю. За это они получили от него разрешение взять с этой земли всё, что им захочется… Это была самая большая плата за помощь — грабёж. Завтра утром начнётся новое наступление орды — на сёла и города черниговской земли. А ныне им всем нужно набираться сил, высыпаться!..
Дремлет половецкая стража под валами города. Дремлют ордынцы и во снах видят новые богатства, какие повезут в свои башни… Вдруг у крайнего костра настороженно заржал конь. Дикими барсами метнулись вбок сторожевые. Припали к земле. Откуда опасность? Кто крадётся?
На фоне звёздного неба бесшумно плывёт всадник. Конь его мчится галопом, но топота его ног не слышно. Кажется, конь летит, как огромная ночная птица. Летит над землёю, распустив веером хвост и мотая гривою…
Но… уж не сон ли это? Нет цокота копыт… Тишина… Конь летит над землёй в чёрной звёздной тишине… Половцы прикладывают к плечам луки. Ночную тишину разрезает мелодичное тянущее теньканье тетив и свист стрел. Но стрелы не достигают летящего всадника. Вот-вот белая точка его рубахи исчезнет в темноте… Растает… Сторожевые поднимают тревогу. Вмиг сон слетает с утомлённого стана. Он весь вздыбливается конниками. Могучий конский топот покатился в темень ночи. А впереди — шугнул ветер от выпущенных стрел…
На крутом берегу Десны таинственный всадник исчезает с глаз. Половцы молча спешиваются, зажигают смолоскипы. На мокром песке нашли странные следы коня. У самой воды — четыре небольших кожаных мешочка. Всадник их снял с конских копыт. Откуда же этот дивный конник знал тайну половецких батыров? Когда они хотят бесшумно подкрасться к вражескому стану, на ноги своим коням надевают вот такие кожаные обувки…
Половцы разделились на два отряда и на небольшом расстоянии один от другого тихо вошли в реку.
Уже на киевском пути, когда всадник дал отдых своему коню, на него налетело две стаи половцев…
А в Чернигове трубы трубили тревогу. Дружина Мономаха строилась к отходу. На дворе княжеского острога уже утром стояли повозы, запряжённые волами. Металась челядь. Из хором, из амбаров, из кладовых выносили вязанки мехов, ковров, свитки шёлков, катили бочки с мёдом, тянули берковцы с зерном… На другие возы грузили вяленую рыбу, копчёные окорока диких вепрей, медвежатину, дичь… Из конюшен, хлевов, загонов выгоняли коней, коров, овец…
Князь Владимир со всей семьёй, челядью, дружиной, со всем нажитым здесь добром выбирался из обжитого гнезда на Переяславщину… Выбирался, чтобы уступить своё место Олегу Гориславичу…
Впереди ехал Нерадец-Тур. Прокладывал князю дорогу через половецкий стан. С недавним черниговским посадником говорил сам Итларь. Русская речь в его устах звучала мягко, округло и разборчиво.
— Не пропустим твоего князя, посадник. Не дал своей дочери мне, обещал дать, а не дал, — печально качал головой Итларь.
— Еду за ней в город Васильков, добрый хан. Вот теперь это и еду. Там она в княжеском тереме живёт…
Итларь широко расставил ноги в кожаных ногавицах. Сложил руки на груди, которые прикрывало старое, мягкой выделки меховое корзно. Тугая косица чёрных волос, что уже взялись на висках сединой, достигала спины. Хан упрямо мотнул головой. Прищурил пухлые веки глаз, от чего его лицо сделалось хитрым.
— Сначала привези.
Смуглая до черноты, узловатая рука его легла на сияющую рукоять кривого половецкого меча.
Нерадец растерянно поплёлся к своему коню. Про себя клял весь вороной род недоверчивого Итларя и тот миг, когда этот наглец появился на свет. Должен был ехать в Васильков. Но с куда большей охотой он метнул бы ныне копьё в этого коренастого ворона…
Итларь понял неприязнь в глазах Нередца. Кинул ему вслед:
— С тобою поедут Козел Сотанович и его батыры. — Хан поднял над головой руку. Из-за его спины вышел сухонький, остроглазый Козел. Поклонился хану, что-то прошептал ему на ухо. Итларь удивлённо отшатнулся: — Ойбай!
Козел Сотанович сложил руки на груди и склонил в почтении голову. Словно что-то утверждал. Хан требовательно поднял руку вперёд. Из соседних повозов отделились двое половцев. Они вели на верёвке Славяту.
Нерадец аж глазами заморгал. Откуда он тут появился?
Итларь больно дёрнул Славяту за чуб. Парень лишь скрипнул зубами.
— Отпусти его, добрый хан. Это отрок князя Владимира,
Итларев смех был трескучий, словно скрежет сороки.
— Это мой конюх, гость, мой раб. Он когда-то давно убежал от меня с моей женой, белой боярыней. А теперь он убегал от твоего князя. Тайно, ночью. За непослушание расплатится… Кех-кех-кех…
А через несколько дней дружина Мономаха выступила из Чернигова. Позднее Владимир Всеволодович написал об этом: "И вышли мы на святого Бориса день из Чернигова и ехали через полки половецкие, около ста человек, с детьми и жёнами. И облизывались на нас половцы подобно волкам, стоя у переправы и на горах, — бог и святой Борис не выдали меня им на поживу, невредимыми дошли мы до Переяслава…"
Хатина старого подольского гончара деда Бестужа прижималась к высокой круче под Киевской горой. Оттуда брал начало гончарный конец ремесленного киевского Подола. Неизвестно, какой из прадедов Бестужа построил тут эту хату и вырыл в круче глубокую яму, в которой и обжигал горшки. Может, ещё тогда в этой круче была та белая глина, из которой делали месиво для всякой гончарной мелочи. Но теперь глину приходилось таскать мешками или в корзинах на плечах из-под кручи Боричева спуска. Старый Бестуж ту работу теперь переложил на двух своих младших сыновей — Радка и Микулу. А двое старших сидели возле гончарных кругов. Целыми днями тарахтели те деревянные колёса, на которых из-под рук Кирика и Брайка вырастали крутоплечие важные горшки, пузатые макитры, длинношеие кувшины, дебёлые корчаги, ушастые кружки, высокие и низкие мисы и полумиски… Всё то добро дед Бестуж относил под навес и выставлял на длинные полки сушить. А уже потом ставил на широкий черень гончарной печи и начинал обжигать… Это было величайшее таинство, сопровождавшееся заклинаниями, причитаниями, шептаниями.
Гордята уже знал, что когда дед Бестуж надевал свою праздничную рубаху и подпоясывался кожаным поясом, в избе нельзя было говорить громко, напевать песен, хлопать дверями или рубить что-то топором. Старая Бестужиха, баба Святохна, останавливала забывчивого строгим молчаливым взглядом, от которого по спине разбегались мурашки. В те дни Гордята забивался во вторую хату, где стояли гончарные круги и где всегда было влажно от замешанной кучи глины, которую кусками клали на круг сыновья Бестужа. Они тоже осторожно крутили те круги, тихо переговаривались, словно чего-то опасаясь. И вправду, от того, как обожгутся горшки да макитры в печи, какого будут цвета и как зазвенят в руках покупателей, зависел достаток их семьи.
Всем торгом того мелкого товара хлопотали Святохна и старшая невестка Купина. Это была дородная, румянощёкая молодица, которая сильным певучим голосом умела перекричать чуть ли не весь подольский торг, что собирался возле старого капища Волоса, на берегу Почайны. Купина восседала на высоком табуретике возле горы тех румяно-боких, словно поджаренных горшков и кувшинов и своим звонким зазывом обещала наибольшие блага, какие может принести человеку купленная у неё посудина.
— А подойдите-ка сюда, молодицы и девицы! Не минуйте своей доли! Выбирайте лучшее горшочек! И печёт, и варит! Муж не нарадуется, дети не налюбуются от той вкуснятины. Так всё умлевает! А возьми, сестра, в руки — как звенит! Словно серебряный! А вот и крышечка к нему. Берите, берите, это опаны! А то — кружки! Лагвицы! Мисочки! Выбирай, что сердцу твоему улыбнётся…
Гончарный товар деда Бестужа знал весь Киев. За ним приходили даже с других торгов — с Житнего, Сенного, Волосского…
Гордята, как и старшие сыновья Бестужа, тщательно налегал грудью на кусок глины и беспрерывно толкал ногой нижнее колесо, которое было насажено на общую ось с верхним кругом, на котором умелые руки гончара вытягивали из того куска бока и венцы глиняного изделия… Нехитрое то искусство гончарное, но не всем даётся в руки. Лишь терпеливым, у кого глаз острый и пальцы гибкие. О! Пальцы… пальцы… За три года, что Гордята жил у Бестужей, убежав от боярина Вышатича, те пальцы его стали от сырой глины сморщенными, аж синими.
Но не покидал Бестужей. Гончарствовал. Прилип к гончарному кругу. А может, больше к гончаревне, русокудрой Милее, что светила к нему синими глазками и ясными румянцами на щеках. Он не знал, что об этом ведали все в семье старого Бестужа, кроме него. Но молчали. Кто знает, что выйдет ещё из этого заброды. Сорвётся и снова куда-то убежит… Как убежал из дома боярина Яня Вышатича… Говорят, был там в почёте. У князя Святополка служил при дворе… Чего бы это было бежать от достатка и ласки?
Гордята не знал, что на него смотрели здесь с осторожностью. Косился исподлобья на Милею, краснел до ушей, когда она вбегала в избу, хлопая пятками по полу и развевая широким подолом рубахи.
— А это что будет? Вот такое пузатенькое. Кружка? А это — с ручкой — кувшин! А это — с двумя ручками, макитра какая-то… А что на ней рисуешь — снопики, сети, листочки?..