Князьям нашим нынешним всё это было бы в науку…
Феоктист незаметно вздыхал. Не равняться ему в тех размышлениях с книжным Нестором. Древних пергаментов не читал, в греческом письме не силён. Едва одолел житие Бориса и Глеба, чтобы службу в храме отслужить достойно. Мудро написал Нестор о смирении молодых князей, что приняли смерть от руки старшего брата. Теперь все владыки наставляют своё стадо, а особенно своевольных можновладцев, что бог велел слушаться государей. За сие будет им дарован рай небесный, яко Борису и Глебу. То житие Несторово — доброе оружие, что держит силу державную. Теперь, может, и летописание Несторово станет таким.
— Мудр ты, брат Нестор, — изрёк. — Да поможет тебе бог в том деле…
Осень шелестела сухими травами. На плечи обоих черноризцев медленно спадала золотая и багряная листва клёнов, осокорей, дубов. Они размеренно одолевали расстояние между лесистыми холмами от Крещатого яра, через Перевище, к Печерскому возвышью.
Красно-пурпурное солнце уже пробивалось сквозь поредевшие ветви осеннего леса, усаживалось на чёрных сучьях, как огромное аистиное гнездо, и, покачавшись на них, скатывалось вниз, в чащу пущ. Уже черноризцы взошли на вершину каменистого Печерского увала, когда красный круг солнца начал катиться за горизонт. Кто знает, какие мысли всплывали в голове нового печерского игумена Феоктиста, но Нестору всякий раз солнце напоминало Ярилов день, в душе вспыхивала память о белом коне и его златокосой всаднице. Иногда ему казалось, что он видит её на белом коне вон там, на облаке, что плывёт к солнцу. Прости его, боже!..
На монастырском подворье стоял переполох. Метались по двору монахи, что-то шептали друг другу на ухо. Завидев Феоктиста и Нестора, замирали в почтительном поклоне. Тут уже знали о своём новом пастыре. Пресвитер Сильвестр первым кинулся к Феоктисту и пал ниц.
— Владыко! Не дай грешному рабу божьему изгрызть свою душу! Дай мне пергамент отца Ивана, владыко. Прославлю тебя, отче, и твоё игуменство достойно. И справедливого князя русского прославлю. Есть он у нас! Имеет право по роду сидеть на киевском столе. Вместо недотёпы сего…
Нестор аж оцепенел. Сильвестр хочет забрать пергамент у него, чтобы скинуть Святополка и снова освятить раздоры?
Феоктист молчал. Что ж он так тяжко раздумывает? Может, колеблется? Может, теперь, став игуменом, будет также заботиться о собственной славе?
Наконец Феоктист вздохнул.
— Ты, брат Сильвестр, грамоте и книгам обучен, но не мудрости государственной. Чтобы хронограф государственный писать, нужно ещё знать, для чего пишешь его. Кому он должен послужить.
— Правде, лишь правде!..
— Э-э, у правды два конца. Один служит тебе, другой — народу. Уразумел? Иди в свою келию, поразмысли, брат… — Феоктист вдруг сорвался в бег. Кого-то заметил. Нестор повернулся в ту сторону — отец Иван шёл к воротам. За ним следовали мечники. Суровый, насупленный, несгибаемый их Иван. Но откуда эти мечники? Что-то тут неладное…
— Брате Иване, что это?.. — кидается Феоктист к нему. Двое мечников перегородили ему путь.
— Не велено подходить.
— Имею от князя нашего милость, братия, — Иван взглянул чёрными глазами из-под бровей. — Вдогонку, видите, стражников мне прислал и велел жаловать своей лаской — немедля, говорит, в Туров собирайся. Чтобы и духу твоего тут не было!
— Как?! — в один голос вскрикнули оба монаха. — Вот так сразу?
— Вон и повоз прислал уже… Чтобы и духу… Вот только вас ждал. Брату Нестору хочу в руки отдать… пергамент… А теперь — в Туров. В заточение. Пойдём!
С изумлением следили за твёрдыми шагами отца Ивана. Словно спешил не в ссылку, а на совет государственный.
Возле раскрытых ворот стоял пароконный повоз. Когда заходили в обитель, не заметили его.
— Вот так… — вздохнул Феоктист.
— Помилуй его, господи, и укрепи сердцем…
— Ехать пора! — гукал сотник к мечникам. — Живее! Живее!..
— На ночь глядя… Допёк князю чем-то…
Монахи молча расходились по кельям. Нестор шёл последним. На душе было горестно. Великий князь киевский вот так с людьми расправляется… в их же доме… не в своём… Способен ли он чему-то научиться? Или его слепая душа недоступна для голоса совести, в которой мудрость умерших и бессмертие живущих?.. Прозреть душа может лишь тогда, когда она жива, когда недоступна ржавчине себялюбия. Видит господь, что не напрасны их усилия — поддерживать власть единого князя… Но мал душой властитель… в том беда… Малеют и люди вокруг него… малеет в людях и совесть и честь… Вырождается род сильных… Что же ждёт нас впереди? Какая будущность?
Тоскливо в тёмной келье Нестора. Лишь лампады под иконой тлеют тусклым светом, прорезают густую тьму осенней ночи, наполнившей обитель. Тишина тяжело вошла в душу. Очистила мысли от чужих слов, лиц, движений. И уже катилось перед глазами вечное колесо неутомимого солнца-светила… И сыпался на плечи золотой дождь осени… Поднял руку, будто желал поймать его… Дивна она, земная красота… Светит сквозь мрак и сквозь годы… Ради неё хочется жить. Чтобы упиваться душой и одолевать тяготы, несправедливость, злой умысел оглохших от себялюбия, равнодушных к собственной доле холопов… Чтобы терпеть это нестерпное, обидное, и всё же прекрасное житьё!..
Среди нас, люди, среди нас и радость, и горе, и величие, и низость, и честь, и бесчестье — вся суть бытия человеческого. И бессмертие его… Среди нас… И сила несокрушимая человека — среди нас. В самих нас. Как человек понимает себя, как видит себя в своей будущности, так и утверждает. Великие греки тем и были велики, что во все времена умели себя возвеличить нетленностью мысли и красоты. А лишь променяли свою мудрость на коварство, на великое раболепие перед загребущей-ненасытной властью, так и начали катиться в пропасть… в болото… в забвение… Ныне торгуют всем — красотой, мудростью, доверием, верой, своим богом Христом… его словом, лишь бы под себя подгрести всё больше народов порабощённых, лишь бы свою пасть набить золотом… И к Руси руки простирают… Не удалось через владык церковных — через диких половцев хотят накинуть на шею нам рабство. Не бывать тому! Русская земля найдёт в себе силы разорвать эти потайные сети… и великую хитрость… и свой позор… и уничтожить половецкую тамгу на своём теле…
Кто посмеет сказать, что мы обойдены судьбой?
Нестор зажёг от лампады толстую свечу, втиснул её в светильник на своём столе, развернул Иванов пергамент.
"Половцы же… людей разделили и повели — в башни свои к своим соплеменникам и сродичам, повели страждущих, печальных, измученных, зимой сковавшихся, голодных, жаждущих в беде…" — это были его последние строки.
Так и есть… так… Но всё равно: Русь не одолеть. Не сломить её, брат Иван! И об этом тоже нужно писать. Дух наш поднимать нужно несгибаемый, а не только плакать над недолею!
Нестор вынул из чашечки своё железное писало, придвинул каламар с чёрными чернилами, обмакнул писало. И рядом с отчаянными строками Иванова письма вывел: "Но ведь никто не посмеет сказать, что ненавидимы мы богом! Того нет! Ибо кого так любит бог, как нас возлюбил? Кого так почтил он, как нас прославил и возвысил? Никого!.. Более всех просвещённые были, владычью волю ведали и презрели её, потому и более других наказуемы. Се бо аз грешный и много и часто бога гневлю и часто согрешаю во все дни…" Писать ли или не писать о своих мыслях греховных и мятежных… о желаниях честолюбных… о своём хронографе… который бы стал наукой доблести всей земле… Одно дерзкое желание имеет Нестор-книжник: поставить народ русский на один конь с иными великими народами и просвещёнными… Так будет!..
Так он и сделает…
Из-за икон достал новый кусок чистого пергамента. Обмакнул писало в каламар и вывел: "Повесть временных лет Нестора-черноризца Феодосьева монастыря Печерского… Откуда есть пошла русская земля и кто в ней начал первее княжить".
Сие будет уже его летопись. Его хронограф.
"Се начнем повесть сию…"
За стенами кельи струилась туманом осенняя ночь лета 6602-го от сотворения мира и 1094-го от рождения Христа… Нестор начал заново сводить новый летописный свод во славу будущего своего народа… Будут здесь и писания Великого Никона, останутся и честные и печальные слова игумена Ивана. Но более всего прославит себя Нестор тем, что впервые покажет корни своего рода, что впишет собранные за многие годы старые свидетельства — и о старом Кии, и о походах князей на Царьград, на Хазарию, и о величии души своего народа…
Нет на небо ступеней, а через море — бродов. Так говорят. Может, для других их и нет, а для неё были. Всё было для неё — то великое золотое Солнце-Даждьбог, что давал тепло и ласку, и был свет высокого Неба и зелень яркая Земли. И были ещё песни. Княжна-Рута не знала, откуда они берутся в ней. Они входили в её душу, как воздух. А может, рождались в ней вместе с радостью белого дня, тёплого ветра, весёлого щебета птиц.
Коло моего терема, коло моего нового
Витая дороженька, топтаная стежечка.
Туда пошли молодцы, на гусельках играючи,
На гусельках играючи, песенки напевая…
Звенел её голосок в избе или возле избы целый день. Это летом. А зимой — у окошечка, за прялкой звенели дивные песни. Люби́на только вздыхала. Откуда оно берётся у девушки! С малых лет от бабки переняла те колядки, купальские и русальные песни. А поднялась на ноги, так уже пела такие, каких никто не слыхал.
Через бор, через бор, через тёмные леса
Серые гуси летели, меж собой говорили…
Люби́на то улыбалась странной речи тех гусей, то вместе с дочкой будто ходила протоптанной тропинкой вокруг какого-то терема, то вслушивалась в песню молодцов, то тревожилась за пастуха, который потерял своих воликов, играя на дудочке…
Иногда девушка замолкала. Сводила вместе тонкие шнурочки бровей над карими глазами. Смуток какой-то падал в них.
— Ма, а почему я Княжна?
— Потому что и есть — княжна. Мы все тут, в городе, княжьи люди.
— А Рута? Почему Рута?
— Потому что, как зельице, красива! Глаз радуешь людям. Девушка улыбалась. И через некоторое время выводила серебряным голосочком:
Посею я руту над ставком-ставочком.
А вырастет рута — сплету в веночки.
Пущу я по волне, пусть судьбу ищут,
Молодого парня ко мне привлекут…
Начиналась новая Рутина песня. Люби́на следила, как вьётся-плетётся посеянная рута, как она сплетается в венок, как и слова дочери переплетаются в песню…
Вот и вся радость у них.
Давно уже Люби́на покинула Красный двор Нерадца.