Подперла кулаком щёку, печально качала головой. Женская доля, не ласкова ты к ним… А за что грызня, и позор, и муки такие терпеть? За какие великие грехи? Да и малых не наберётся, чтоб всю жизнь вот так караться. Всё больше за доброту и за доверчивое сердце те муки принимает женщина… Вон хотя бы Гайка Претичева… Уже и забыли её в Василькове. Или Ни́га Короткая…
Нерадцева мать. Сошла со света старуха, никто и могилы не знает. А кому зло какое сделала? Всю жизнь работала тяжко. Но к людям всегда оборачивалась добрым сердцем. Так же не нашла счастья и в Претичевой избе. Только и осталось, что присказка о ней: живут бедняки, как в Претичевой избе. Или: полно беды имеют, как в Претичевой избе. А избы давно уже нет. Развалилась. Глина раскисла, расползлась, бурьяном заросла — лопухами да лободой. Пустошь… Лишь совы по ночам там садятся на одичавшие яблони и груши. Светят глазами и молчат.
Может, в них переселились души тех, кто жил на том месте? Тоскуют они по недожитым своим годам. Вот и прилетают.
А ещё говорят, будто души те стонут жалобно на русалочьи дни. Летают они над колосящимися нивами, прозрачно-невидимые, хлопают в ладоши, качаются на ветках.
А Рута уже напевает про тех русалочек и про ту кузнецову дочку вспоминает:
— Ой там русалка Гаина гуляла, жемчуг-ожерелье на себе рвала…
— А цур ей, дочка, не вспоминай ту несчастную Гайку при избе! Не накликай её к нам… Беда ходит её следами…
Имя Гайки снова напоминало ей Нередца. Слава богам, ушла она вовремя от него — погубил бы, проклятый, и душу её. А так — жива её душа. Радуется счастью дочери. Видишь, дождалась! Князь… зятя ей доброго дал… Не забыл, значит. Вспомнил… её, Любину, вспомнил… Эх, не жалеет она ни о чём… Тогда была счастливой. Может, и он был ею осчастливлен. Может, никто его так искренне не любил, как она, простая девушка… всем сердцем… всем своим существом…
Люби́на стала хлопотать по дому.
Сухой шероховатой ладонью украдкой смахнула слезу с щеки. Стиснула крепко, до боли в зубах, свои уста. Чтобы не вырвалось из них ни звука, ни вздоха. То всё её, то единственное её, сокровенное… Она и дочери того никогда не скажет… Никогда!.. Всё же и у неё была капля женского счастья. Пусть боги пошлют его побольше её ребёнку…
Не пришлось дружинникам Мономаха долго пировать на зелёных васильковских лугах. Из Чернигова примчался гонец: Олег Гориславич привёл половцев под Чернигов. Не хочет больше сидеть в далёкой Тьмуторокани, жаждет забрать стол отца своего, Святослава, а Мономаха выгнать. С тем Гориславичем пришли хан Итларь, и хан Китан, и греческий царевич Девгеневич, который называет себя сыном царя Романа Диогена…
Помчался Мономах с дружиной своей к Чернигову. Лишь курева вслед чёрными столпами вставала. А уже под Черниговом стояли иные столбы — из дыма. Сизый едкий дым висел над всем задеснянским горизонтом, над высокими песчаными холмами, где стоял детинец града — острог. Возле городских ворот серела земля — как вороньё, облепили её тысячные стаи половцев.
Мономах понимал, что черниговцы ждут его помощи.
Ночью дружина Мономаха переправилась через Десну, и гонец провёл её подземным ходом в город. Горожане не спали. Ждали князя. Борис, что оставался на княжеском дворе с малой дружиной, рассказал о неожиданном нашествии. Каждый день половцы брали приступом валы Чернигова по пять раз. Облака коротких стрел с подожжёнными пучками из конопли огненным ливнем сыпались на соломенные и деревянные крыши строений. Город горел. Не осталось ни одной не сгоревшей улицы. Олег Гориславич прислал своего посла — половца Козла Сотановича.
В гриднице зажгли свечи. Мономах устало сел на лавицу. Тело его ещё дрожало от ночного перехода по подземелью.
На пороге тихо появился гонец. Невысокий, кучерявый, зоркоглазый, с крутыми скулами на бронзово-тёмном лице, с редкой острой бородкой. Широкие полотняные порты волочились по земле. На ногах — кожаные постолы с загнутыми вверх носами.
— Чего хочет князь Олег и его половецкие помощники? — строго насупил брови Мономах к послу.
Козел Сотанович отвечать не спешил. Сложил на груди смугло-тёмные жилистые руки с розовато-белыми продолговатыми лунками ногтей. Поклонился почтительно. На его плечах колыхнулось чёрное шёлковое корзно.[82]
— Мой хан Итларь, все другие ханы и их друг коназ Олег шлют тебе поклон.
Мономах заёрзал на лавице.
— Вижу я, какой тот поклон! Город уже полностью спалили!
Борис нетерпеливо засопел носом, но промолчал. Мономах жевал кончик уса.
— Мой хан Итларь знает, что у тебя, князь, служат его люди — Славята и Борис. И ещё другие есть, и половцев много есть. Он за то имеет на тебя гнев.
Князь Владимир выпустил кончик уса из уст. Сердито задвигались жёваные мышцы.
— У хана Итларя и у других ханов тысячи русских пленников. Передай: я ещё больший гнев имею на них!
Козел Сотанович лишь прищурил узкие глаза. От того они превратились в щели.
— Хан Итларь, и хан Китан, и их друг русский коназ Олег справедливо говорят тебе: не по праву сидишь в Чернигове. Иди прочь отсюда. Это вотчина Олега Святославича. По роду.
— Тогда, — Мономах засмеялся, — я пойду в свою отчину по роду, в землю своего отца — Переяславщину. Буду соседом твоих ханов, Козел. Буду воевать половецкую степь. Согласен?
— Не будешь воевать. Мои ханы тебя побьют. Ты один.
— Мне поможет великий князь Святополк, брат мой.
— Не поможет, — сочувственно вздохнул посол. — Святополк ныне наш родич. В жёны взял дочь великого Тугоркана — Тотуру.
— Тугоркана? — аж подскочил Мономах.
Половец с удовлетворением поклонился. Борис прошептал на ухо князю:
— Святополк на том помирился с Тугорканом. Теперь они отступились от Торческа и Триполья.
Мономах положил свои усталые жилистые руки на стол. Хмурил в раздумии лоб. Козел Сотанович улыбнулся.
— Князь Мономах также может на том помириться с моими ханами. Дать Итларю в жёны свою дочь — и будет ряд. А за обиду коназа Олега отдать ему Чернигов. Не по закону держишь. А если не хочешь на том мириться, возьмём своё право силой.
— Подожди же, проклятый хитрец! — растерялся князь Владимир. — Отдам я Олегу Чернигов. Пусть будет так. Пусть будет так. Но… дочери у меня нет для хана! Старшая, Евфимия, — жена венгерского короля Коломана. Младшая, Мария, — жена греческого царевича Леона Диогена. А больше нет дочерей…
Козел Сотанович тихо блеснул белозубой улыбкой.
— Тцьо! — цокнул языком. — Не будет тогда мира между нами. Будет война. Вели-и-кий разор русской земли будет… Думай!..
Владимир Мономах понял: знают же, проклятые злодеи, что у него нет дочери, потому и придумали такое требование. Ведь им нужен этот разор… нужно разграбить русскую землю… Большой ясыр взять!.. Лицо князя покрылось буро-красными пятнами. Правда русской земли и завещание деда Ярослава на стороне Гориславича. Мономах держал за собой по праву отчину свою — Переяславщину, и не по праву отчину Олегову — Черниговщину…
Сказал же, умирая, Ярослав: отдаю стол свой в Киеве старшему сыну Изяславу, а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду — Переяслав, а Игорю — Владимир, а Вячеславу — Смоленск… И каждый пусть не переступает границы брата своего…
А он, внук Ярослава, с помощью своего отца Всеволода, выходит, переступил то завещание. Теперь правда должна восторжествовать. Или силой половецкой, или его доброй волей. Лучше пойдёт сам в свою разорённую половцами Переяславщину. Ему хвала будет. Вытеснят — позор будет… Что ж… лучше идти добровольно… Но теперь доконают его там. Этот хан Итларь и доконает. Не дал, скажет, дочери своей, не захотел породниться с ним, как это сделал Святополк…
— Князь… — подступается боком к Мономаху Нерадец, сверкая в ухе своей, как и у князя, золотой серьгой. — Отдай Итларю дочь свою Васильковскую, Рутку-певунью… Ту, что Славята хочет себе взять.
Владимир встрепенулся. Так ведь есть у него дочь! Ну и Нерадец!.. Ну и посадник!.. А думал, что в его мозгах давно уже все мысли высохли…
— Дело советуешь, посадник! — весело хлопнул по плечу Нередца князь. Оглянул всех, кто стоял рядом. — Где Славята? Позовите его. Он ещё не взял брака с Руткой? Не успел?
— Где уж было успеть! — заворочались дружинники. А до того стояли молча, словно в стены вросли. Да Славяты среди них не было. Видно, застрял где-то во дворе… И как же он забыл о Руте? Ничего, Славята немного рассердится, да новой девицей утешится. А хану Итларю честь будет: княжескую дочь держать в своих башнях… Не хуже самого Тугоркана!..
— Скажи своему хану, мудрый половец: даю Итларю дочь свою в жёны. Самую младшую, самую красивую! Княжну-Руту. И поёт она — как соловейко. Пусть твой хан резвится возле молодой жены, как жеребец, да песни её слушает. Только пусть не трогает моей земли. Тьфу, сатана козлиный, или Козел Сотанович, как тебя там, пусть над вами небо рухнет…
Козел Сотанович сокрушённо покачал головой.
— Добрые слова сказал, князь, а зачем бранишь нас?.. Нехорошо князю ругаться… Тцьо-тцьо… За молодую жену очень благодарим. Будет мир между нами. И лад… Как говорят русские…
— Видишь, как научился по-нашему языком болтать! Очевидно, от наших пленников научился…
Козел Сотанович отступал к порогу. Радостно блестели его глазки. Будет он иметь добрый хосен[83] от своего хана за такую сделку! Будет иметь добрый табун овец и стадо коров. И пленных русских даст ему хан Итларь… Правду говорили его отцы: мудрые слова разрушают все стены! Чего не осилит сабля, то осилит слово…
Нужно скорее бежать отсюда назад… Нужно суметь теперь всё обещанное забрать из цепких рук своих ханов. Да быстрее загнать свой скот на дальние пастбища, чтоб никто не увидел и не услышал, что у тебя есть такое богатство. Тцьо-тцьо, Козел Сотанович, беги!..
Половец растворился во тьме. В воздухе лишь осталось его довольное: тцьо!
— Нерадец, скажи Славяте, пусть утром скачет в Васильков и привезёт Руту сюда.
— Неразумно рассудил, князь, — засопел Нерадец. — Славяту нельзя посылать. Полюбил девушку — сбежит с ней. И к Итларю не следует его посылать — хан заберёт его к себе, как беглого пленника. Я сам поеду в Васильков. Отвезу хану девку — и назад.
— Согласен! — облегчённо вздохнул князь. И уже второй раз за сегодня подумал, что судьба не зря подсунула ему когда-то этого Нередца-Тура. Правду говорит посадник. Всё правда…
Мономаху, однако, было горько на душе.