Именно после смерти князя Всеволода по земле прошла тяжкая хворь — нежить, что скосила половину людей. Дед и бабка ушли в царство Пека. Нерадец помчался куда-то в миры, потянулся к Мономаху. А Люби́на с Рутою пошли жить в отцовский дом. Уже покривленный, остриё подпёрто столбцами, крыша просела, перекладины сгнили… А всё же свой дом, и правда в нём своя… Измученная душа Люби́ны отдыхала. Столько лет изводилась в слезах и унижении. Жила, как жаба под колесом. Теперь надежды снова наполняли её. Дочка подросла, скоро зять появится в хозяйстве. Будут жить они, как люди…
В свою пятнадцатую весну Рута больше всего пела мечтательных песен. Они пришлись по сердцу васильковским девушкам, и вся округа скоро звенела её напевами. Именно тогда на Красном дворе объявилась дружина с князем Владимиром Мономахом. Приехал князь черниговский на охоту, говорят. А заодно вычистить амбары и кладовые от всякого зерна, что княжие тиуны собрали с данников-горожан. А может, Мономах хотел вблизи рассмотреть Киев? Может, ждал, что киевляне позовут его к себе?..
Снова возле терема шумели игры, хороводы. Дружина княжеская пировала, праздновала от радости, что после половецкого похода осталась живой. Нерадец расхаживал среди дружинников, словно павлин с распущенным хвостом. Дружинники подносили ему вино в серебром кованом турьем роге. А черниговский посадник лишь губы кривил. Напоминают ему, каким он был здесь ничтожным, в этом Василькове? Он теперь жаждал забыть этот град и своё правление в нём. Не было тут у него радости. И близких никого не было. Забыл и жену свою законную Люби́ну. И дочку… Не спрашивал и о матери… Исчезли — так и исчезли. Люди для того и появляются на свет, чтобы потом бесследно исчезнуть с него…
На другой день услужливая челядь привела на Красный двор Руту. Пусть послушает князь дивные песни этой девушки. Она сама их сочиняет. Словно чародейка! Может, и есть она какая-то волхвиня-колдунья. Чернобог порой и ныне высевает своё семя и пускает своих чад меж людьми — ворожеев, колдунов, чародеек… Чтобы будоражить людские души сомнениями, неуверенностью, навевать мечты о неосуществимом и недосягаемом… Рута с опаской оглядывала вознесённые к ней головы дружинников. В их зрачках сверкало колючее недоверие, ядовитое насмешничанье. Песни? Сама сочиняет? Это смуглая худоногая девчонка? А что ещё придумали васильковцы, чтобы развлечь их?..
Девушка уставила глаза в землю. Её пальцы быстро перебирали кончик тёмной косы. Босые ноги приминали мягкий спорыш. Как она может петь для этих жирных и хмельных морд? Вон кто-то икнул от объедания, другой развязывал на животе пояс — не вмещалось всё съеденное здесь. Ещё один — догрызал поросячье рёбрышко. Чавкает, аж по бороде течёт… Разве он поймёт нежность песни, что манит куда-то в золотое вечернее небо, в далёкий вирий, к недосягаемой чистоте?
— Пой, Рутка, развлекай князя пресветлого! — гудели вокруг неё дворяне, льстиво улыбались Мономаху, что неподвижно сидел на подогнутых под себя ногах, держал перед собой турий рог. Князь вдыхал его пьянящий дух, мягко прищуривал глаза. Его золотая серьга в правом ухе тускло отсвечивала, качаясь в нетерпеливом ожидании.
— Эй, Нерадец, плохо управлял в граде. Люди своего князя не слушают. Чья это девка?
— Мономах отставил от себя турий рог, ткнул им в сторону Руты.
Нерадец туго сморщил толстую кожу на лбу, распахнул отяжелевшие веки над глазками.
— Не припомню, князь. Тут их каждый год созревает, словно земляники в лесу, этих девиц. А я уж столько лет на посадничестве в Чернигове, спасибо тебе вовек.
Кто-то из челяди наклонился к Владимиру.
— А это твоя Рута, князь. Княжна-Рута и прозывается. Дочь той несчастной Любины. Ты же Нередцу её в жёны отдал.
Ай, забыл?
Нерадец только заморгал толстыми веками. Удивлённо шевельнулись дуги его бровей. Верно, в его сердце, изъеденном тщеславием, ожила какая-то память.
Владимир Мономах удивлённо взглянул на своего приближённого.
— Что ж ты, Нерадец, не почитал свою жену, князем тебе данную? — остановил рукой своего посадника, что поднялся было на ноги.
— Больше всего я тебя чту, князь… — пробормотал Нерадец. — Над всеми…
Мономах снова прищурил свои медово-карие глаза, погладил рукой бороду и сказал:
— Но, кроме того, должен чтить и мою милость к тебе… и родных моих… Сколько тебе лет, Руто?
— Пятнадцать, — тихо ответила девушка.
— Жениха имеешь? — Князь наклонился грудью вперёд. Рассматривал Руту. Такая ясность и тихая покорность светились в её лице.
— Нет, князь. Мы очень бедны. Кто захочет в нищету влазить?
— О! — удивился Мономах её старческой рассудительности. — Тогда выбирай сама себе жениха. Вон сколько отроков и дружинников у меня. Приглянется кто, будет по сердцу — бери. Приданое — за мной.
Рута аж рот раскрыла от неожиданности. Со страхом оглянула княжеских воинов, что валялись на траве после сытой трапезы. Глаза синие, голубые, серые, карие, безцветные… кололи её, смеялись и издевались, ощупывали её худое жалкое тело, рвали на ней бедненькую полотняную рубаху. Матушка родная, зачем ей такой позор? Зачем такое издевательство? Не хочет она никого из этих мерзких пересыщенных морд… Бежать отсюда… Скорее бежать… Опозорили жизнь матери, теперь и её хотят сломать!..
Рута отступила назад. Наткнулась босыми ногами на ещё не погасший костёр с поседевшими углями. Отчаянно вскрикнула, упала на землю, схватила ногу руками и болезненно заскулила, как побитый щенок.
Дружинники весело хохотали. А из Рутиных глаз капали слёзы. Кто-то легко коснулся её плеча. Сочувственно сказал:
— Не надо, Руто… Не плачь, голубка. Возьми меня к себе в мужья. Ты мне будешь по сердцу.
Рута подняла испуганные глаза. Кто этот дружинник? Голос его так ласкает душу… Никто из мужчин к ней так нежно не обращался.
Кудлатая чёрная голова, блестящие продолговатые глаза, словно сливы, смуглые скулы. В тех глазах затаённое ожидание и страх… Но усы… Усы того дружинника — как чёрные клешни рака.
Она мигом закрыла лицо ладонями.
— Славята, не трогай девушку. Видишь, — усов твоих испугалась. Тьфу! Вот такие усищи вырастил… На смех людям…
— Да что ты её тут спрашиваешь? Возьми за ручку, отведи домой да и поговори по дороге…
— А наш Славята добрую пташку поймал. Княжну! Какое ж приданое за неё даст Мономах?
— Какая она княжна? Княжна-Рута — и всё тут… Дикая травка. Кто захочет — растопчет, кто захочет — сорвёт, в веночек свяжет или так выкинет…
— Теперь наш Славята доскочит и чина, и земельки.
— Распустили свои жала!.. — Славята люто сверкнул чёрным глазом на завистников: — Пойдём… — дёрнул девушку за руку. — Не слушай глупых разговоров…
Её горячая тонкая рука мелко дрожала в широкой, мозолистой ладони Славяты. Действительно, напугали девушку. Такую тоненькую, глазастую, как отроковицу… Что-то нежное кольнуло в душе бывалого воина. Нужно всё-таки поговорить с ней — ладно чтобы всё было. С её согласия. Как-никак за её спиной князь Мономах.
Светило солнце в глаза. Светило в душу. Весь мир радовался и грел её. Грели сердце добрые, ласковые мужские глаза.
Сидели они на большом сером валуне, на берегу озера. Смотрели, как красно купалось солнце в его волнах. Как всплескивала рыба в заводях. Как прозрачные звонкие сумерки сияли над землёй. Рута наконец успокоилась.
— Не бойся меня, Руто. Я тебя в обиду не дам, — тихо говорил парень. — Не хочешь — не бери меня в мужья. Это я так сказал… Чтобы никто тебе ничего дурного не сделал. Знаю наших…
Рута повернула к нему голову. Внимательно вглядывалась в глаза. Как звёздная ночь. Ничего не может разобрать в них. Манящие какие-то и таинственные.
— А ты кто? Дружинник?
— Я — Славята. Лишь отрок княжеский. До дружинника ещё не дорос.
— А меня… вправду взял бы в жёны?
— Если б захотела…
— Мы с мамой — самые последние бедняки. Живём в овраге. У нас есть лишь две курицы.
— Поставили бы новый дом. Я умею ставить дома из самана. Это надо глину перемешать с соломой и кизяком.
— Мама давно зятя ждёт.
— А ты? Хочешь иметь мужа себе? Такого, как я. Буду тебя любить.
— Не знаю… — отвернула лицо.
— Тогда, — Славята вздохнул, — я подожду. А ты подумай. — Хотел погладить девушку по тёмной косе. Но отдёрнул руку назад. Ещё напугает её… Помолчал, а потом снова заговорил: — Есть у меня братец младший — Борис. А мать наша в половецких башнях. Отрада-Ула. Хан Итларь когда-то взял её себе в жёны и назвал Улой. А отца своего не знаю.
— А я… только сегодня… узнала… про князя… Мы вроде бы все княжие люди. А оно, видишь… Ладно. Пойду домой. Мама ждёт… Добрый ты… Только… старый.
— Старый? Ещё тридцати лет нет! Самое время…
— Не знаю! — заливисто рассмеялась Рута. И побежала тропинкой к оврагу.
Бежит, сердцем улыбается. Отца своего нашла. Князя!.. Ох… Даже страшно… Верно, и маме страшно было, когда она ей не призналась в этом. И ещё жениха имеет… Славяту! Смешно…
Мурлычет что-то под нос. Какая-то песня уже сама на волю просится…
Ой в поле ветер веет,
моя доля в гости едет.
Где же ты, судьба моя,
где ж ты задержалась?
Иль ты в поле жито жала,
иль в лесу грибы искала…
— А ты всё поёшь, доченька! — встречает её у калитки мать. — Это уже о чём?
— О судьбе, мама, что послала мне жениха. Кра-а-асивого, с вот такими усами.
— Ой, беда ж какая… — встревожилась Люби́на. Даже лицо её побледнело.
— Почему беда, мама? Отрок Славята, у нашего князя в дружине. Скоро и дружинником будет.
— Где ж это он взялся?
— Отец… князь подарил…
— Ой! — схватилась за сердце Люби́на. — Какой князь?..
— Владимир Мономах. Видишь, а ты мне не сказала… Я ведь княжна! — весело смеялась Рута.
— Так почему радуешься? Что хорошего в том? Вот в какой помойке живём… И тому рады… Подальше от можновладцев, дочь, от всех князей и их прихлебателей. Они только обездоливают людей… Мы — чёрной кости, смерды… Вот наш род. Единственный род!
— Всё-таки, мама, я княжна. Но ты не думай, я не буду тянуться к тем боярам и князьям. Я не стану просить их милости, мама. Славята мой добрый. Вот только старый, — вдруг загрустила Рута. — Но хозяин будет нам в доме.
— Да сколько ж ему? — встревоженно заглянула в глаза дочери Люби́на.
— Говорит, скоро будет тридцать лет.
— Не беда. Лишь бы тебя любил и уважал.
— Сказал, что будет любить…
— Пусть боги помогут тебе, Руто…
Как шла я улочками, живут люди парочками, а я, молодая, живу одна, не видела себе добра… &mdash