Что это будет, Гордята?
— Чаша для чародейства.
— Ой… Зачем?
— Чтобы люди знали, когда в поле выходить, пахать когда, а когда начинать жать.
— Ой… Где взял? — Глазки Милеи светятся к нему любопытством и доверием.
Гордята тщательнее надавил на круг, но произнёс:
— Килька отдала.
— Какая ж это? — Голос у Милеи погас. На глаза набежали слёзы.
— Та, что мать мою знала. И что когда-то забрала меня от бабы Ниги.
— Где же она теперь, та Килька?
— На дворе у крамаря Ивана служит. Челядью стала. А была — боярыней. У боярина Яня забрала когда-то хлеб из кладовых — обманом взяла. Так боярин князю Святополку на неё пожаловался. Все земли у неё отобрали. Я заступился, сказал, что тот хлеб голодным людям пошёл. Тогда боярин так разъярился, что велел меня избить на конюшне. Меня и избили… Потому и ушёл от него… Сам ушёл.
Гордята толкал ногой нижнее колесо гончарного верстака и чувствовал, как под его пальцами оживает глина. Кладя на верстак тот кусок глины, никогда не знал, что выйдет из него — лагвица тонкошея или ухастая макитра. Но хотел, чтобы старый Бестуж его похвалил: "А наш Гордята снова придумал дивную штуку! Смотрите, сыновья. Учитесь у него". Все сбегутся, будут охать да ахать. А ему — оттого радость. Потому что Милея посмотрит на него широко раскрытыми голубыми глазами, полными восторга…
Гордята счастливо улыбался. И пусть старый злющий боярин Янь забудет, что когда-то у него жил Гордята. Теперь он знает, почему мать его убежала от этого седого ворона. У-у, какой лютый, безжалостный зверь сидит в его душе… Какой жестокий и безрадостный мир вокруг него… Ни к кому нет ни добра, ни искренности, ни правды…
После тех кнутов, какими наградили его конюхи Яневы, Гордята подался в Васильков. Хотел расспросить людей о своём роде. Сторонились его люди. Лишь добрая тётка Вербава поведала ему про бабу Нигу, про мать Гайку Претичеву и про какого-то парня, что её спас. Рассказала и про злого Нередца и боярина Яня…
Долго плакал мальчик. Угасло что-то в его горячем сердце. Чувствовал себя осиротевшим и обиженным. Не мог возвращаться теперь в старую жизнь, потому что она забрала у него веру в людей. С тех пор почувствовал, что спустился с каких-то призрачных вершин на земную твердь. Теперь он знал свой род. Свой гордый смердский род. Знал свою отважную мать. Добрую бабу Нигу. Знал, что его дорога отныне пролегает среди таких же людей…
Гордята долго шатался по киевским торжищам, по Почаевским спускам, где-то что-то воровал, чтобы не умереть с голоду… Где-то кому-то помогал… За это ему давали кусок хлеба… А потом подобрал его дед Бестуж — Гордята несколько раз помогал ему грузить горшки на повоз. Так и оказался он в гончарне.
Скоро встретил на торгах и Кильку — продавала из-под полы бабину чародейскую чашу. Едва выпросил обратно.
Увидев ту чашу в руках мальчика, Бестуж улыбнулся всем лицом. Когда-то ещё дед его делал такие чаши для идольских капищ и волхвов. По узорчатым звёздочкам на их боках люди отсчитывали дни весны, лета и осени. Подсчитывали, в какие дни выше всего солнце в небе, когда наступает дождливая пора, а когда приходит засуха. Всё то нужно знать хлеборобам. Но потом христианские попы объявили эти чаши злобным волхвованием и всюду перебили их. Лишь кое-где старые люди сохранили тот многовековой календарь, как и свои древние обычаи. Сказал старый Бестуж: "Прячь, сын, ту чашу от дурного глаза… Прячь!"
Вот так и прячет Гордята единственное добро бабы Ниги. А это надумал сделать ещё одну. Мелее подарит…
На пороге хижины появился дед Бестуж. Кашлянул в кулак, повёл бровью к сыновьям:
— А ну, ребята, идите погуляйте. У меня тут разговор… с Гордятой…
Гордята удивлённо поднял на него глаза. Ногой остановил колесо верстака. Руки замерли на глине.
— Хотел за Милеей… спросить. Если что — перечить не буду. Ках-ках!.. — в кулак откашливается Бестуж. — Только жить у нас негде. Теснота!..
В Гордяту будто кто всыпал горсть жара.
— А я свою хату поставлю. Возьму денег в долг. Попрошу Кильку. Она достанет…
— Ках-ках… — задумчиво морщит лоб Бестуж. — В долги легко влезать. А вот вылезать…
— У меня есть шапка кунья. Когда-то… боярин мой подарил… Заложу её…
— Горячишься, вижу… Ну-ну…
А назавтра Гордята бегал на торжище, где в тесных вонючих закоулках жались друг к другу покосившимися стенами вросшие в землю хижины. Тут стоял смрад — от не высыхающего болота и помоев…
Ещё с давних времён, когда старый князь Святослав разбил Хазарию, в Киев переселились купцы из далёкого Итиля и Саркела. Часть их поселилась за Золотыми воротами, на Горе. Там жили богатые хазарские и иудейские купцы и ростовщики. Они не пускали туда тех, кто пришёл позже в Киев, — ту ремесленную и торговую мелочь, голытьбу многодетную, которая бежала от гонителей своих — мусульман из Хазарии и христиан из Византии, а позже и от европейских крестоносцев. Эти селились на Подоле, возле многолюдных торжищ.
В тесных хатах, на дворах, под заборами копошилось много голопузой детворы. Верещали, дрались, гонялись друг за другом; галдела, казалось, вся улица.
Где-то здесь, говорила Килька, стояла лачуга её хозяина, ростовщика Ивана. Иван немного торговал солью, которую привозили из Торских озёр и из Крыма обозы греческих и иудейских купцов. А больше всего он зарабатывал на ростовщичестве. У Ивана была большая куча детей, Килька не могла даже сказать сколько. Каждый вечер она пересчитывала их головы перед сном и постоянно сбивалась. Один вечер насчитала девять, другой — двенадцать, а через некоторое время — за столом сидело уже пятнадцать голов. Спрашивать у хозяев не решалась: прогонят за такую недотёпность. Куда деть ей свою уже седую голову?
Служить боярам не могла — её знали как высокомерную боярыню Всеволодову, которую разжаловал Святополк, как воровку, что обокрала знаменитого и доброго Яня Вышатича.
Приходилось в наймах добывать свой век. Тяжёл был теперь Килькин хлеб.
Заметив издали Гордату, Килька выпрямила одеревенелую спину — стирала в корыте одежду голопузой ребятни.
— Тётушка Килина, помоги. Одолжи денег кучу1, хату хочу ставить.
— Целую кучу? Нет у меня столько… Сам знаешь. Можно попросить у Ивана. Но чем будешь отдавать?
— Делаю горшки… И Бестуж поможет.
— Ге-е, сколько лет будешь отрабатывать своими горшками! Всю жизнь…
Килька поправила прядь седых волос, что выбилась из-под чёрной косынки. Рука её была уже старческой, морщинистой…
Куча — 5 гривен; гривна — слиток серебра приблизительно в 160 г. (киевская гривна), равняется 25 кунам, 20 ногатам, 50 резанам.[84]
— А у меня… есть шапка кунья! Отдай Ивану. Вот она! — Гордята вытащил из-под рубахи шапку.
— Кунья? — Глаза Кильки оживлённо засверкали. Видно, напомнил ей этот осколок прежнего быта былое… — Так иди к нему сам.
— А ты слово за меня замолви. Скажи, Килька…
— Замолвлю, голубчик… Только и ты меня не забудь… Какую медницу брось и мне… Знаешь ведь…
— Да и не только медницу!.. Я гривну если что.
На другой день старая Килька разыскала Гордату. Принесла ему в долг денег — пять гривен. Под резаны…
Загудели на дворе старого Бестужа дудочники и гусляры. Взвился над кручами перезвон девичьих голосов.
Отворяй, батюшка, ворота,
едет на посад сирота,
Ныть сердечко,
как ножом режет,
что батюшки уж нету…
На заручинах Гордяты веселился весь гончарный конец Подола. А у Гордяты на сердце камень залёг… Вокруг будто мир переменился. То ли солнце померкло, то ли небо потускнело. Оглядывал иными глазами хату. Была она сырой, тёмной, с перекошенными окнами, вросшей в землю до самых окон. Даже свежесть Милеиных щёк не разгоняла тоски на сердце от того зрелища.
Про себя считал: имеет долга пять серебряных гривен и сверх того должен каждый год платить полторы гривны, пока не рассчитается…
Как тот сокол на привязи, которого подбрасывают вверх и за верёвку тянут назад…
Для Гордяты началась новая жизнь.
Стиснув зубы, целыми днями крутил гончарный круг. Аж в глазах рябило. Даже во сне. Иногда ему снилось, что те горшки, кувшины, лагвицы, корчаги наполнялись его кровью, и он ощущал во всём теле пустоту… Оно становилось лёгким и немело — в нём ведь не оставалось ни капли его крови! Тогда Гордята во сне кричал. И от того крика просыпался… Горечь и безнадёжие наполняли его душу. Может, оно такое и есть — жизнь человеческая? Может, та горечь и та безнадёжность и мать его задушили? Теперь бы он понял её…
С тех пор как половецкие башни кочуют в Поднепровье, такой позор ещё не видел народ половецкий. Самая младшая ханум грозного хана степей — Итларя, дочь могущественного переяславского князя Мономаха — убежала из его большой белой башни. Убежала с конюхом, которого надо было ещё тогда, под Черниговом, повесить на осиновой ветке или придавить камнем ко дну Десны. Ханум убежала сама и унесла с собой в чреве ханское дитя…
Итларь известил брата своего Китана. Небывалый позор! Была бы просто наложницей, рабыней, как когда-то белая боярыня, не так бы переживал за свою честь. А тут — жена, которую ему дали как залог мира с русичами.
Итларь сидел в своей опустевшей белой башне, как пойманный ястреб. Не откидывал полога, не велел поднимать войлочный навес наверху юрты. Морозный воздух и без этого выстуживал его душу.
Сидел в полутьме, в полной тишине. Так яснее плелись мысли…
По закону своего рода должен был, поймав обоих, убить. Но ведь вышло так, что тот конюх-раб Славята и Рута давно, верно, сговорились и уговорили пленников, чтобы молчали. Молчали и половецкие люди.
Когда кочевье перебиралось на другое место, за Сулу, они тогда и исчезли. Пока шли, пока ставили свои башни, никто не думал присматривать за женой хана, которая уехала вперёд со своей челядью и рабами. Великая ханум — великая повелительница орды. Кто посмеет за ней следить? Её имя звучало тут рядом с именем Мономаха, от которого замирали степи.
Лишь через несколько дней нутукчины — распорядители кочевий, — что гнали вслед за башнями скот за Псёл, догадались, что юрта великой ханум пуста.
Боялись сказать Итларю. Боялись кары. Но кара настигла всех. Сначала досталась она пленницам-челядям. Все они были русинки, упрямые и молчаливые. Молчали, когда им сыпали за пазухи жар. Молчали, когда их привязывали косами в кучу и сталкивали в прорубленные на Суле проруби. Потом били кнутами нутукчинов и всех, кто не сказал вовремя о побеге. Последней вкинули в прорубь старую колдунью Отраду-Улу.