Все воеводы и меньшие князья будут смотреть на него, внука царя Мономаха и Ярослава Мудрого… И летописцы когда-нибудь напишут о нём правду… Если, конечно, великий князь киевский позволит… А если не позволит, то не дождёшься ты, Мономах, славы во веках за твои подвиги и доблестные труды. Лучше возьми и сам о себе напиши… Или какому летописцу своему доверь дело сие. Тогда и потомки сумеют оценить твою подвижническую жизнь, а более всего то, что сумел себя взять в узду, подняться над желанием заслуженной чести. Малый человек не способен подняться над собою. Потому он мал и в деяниях своих… Он же, Мономах, во всём хочет быть великим…
Владимир пристально и привычно вглядывался в степь, где ветер гонял тёмные волны по шёлковой ковыле, его натренированный глаз охотника замечал то зверя, не успевшего ещё скрыться от рати, то птицу, что вспархивала из гнезда и беспамятно хлопала крыльями над незваными и нежданными людьми. А мысль сама по себе кружилась, узелками вязала верёвку воспоминаний, смиряла его душу. На память приходили святые отцы и их умиротворяющие поучения: "Не состязайся с лукавыми, не завидуй творящим беззаконие, ибо лукавые будут истреблены, послушные же господу будут владеть землёй…" И ему надо быть послушным своей доле или воле господа — тогда будущее для него обнадёживающее! Терпи же, Владимире Мономах, терпи… И воздастся!
Давно уже миновали дубравы, берёзовые рощи и боры киевских околиц. Подходили к берегам небольшой тихотекущей речки Стугны, на которой стоял ряд городков, хранителей подступов к Киеву, — Васильков, Красное, Триполь. На одном её берегу оставались зелёные чащи и дубравы, на другом — начинались холмы, обрывы, раздолье для степных ветров. Весенний ярко-бархатный простор упирается здесь в голубизну небес. Напоённый солнцем пьянящий воздух от благовония степных трав… Проминаются под копытами седой полынь, и рута-мята, и чабрец… Шёлком стелется кудлатая ковыль. Русская степь… Окроплённая кровью русичей, засеянная их белыми костями, словно белым каменьем. Стонешь ныне, Степь, под копытом орды половецкой. Стала чужой, враждебной. Зачем губишь силу русскую?.. Зачем насылаешь орды диких кочевников, что губят нивы, селения, города… Вот миновали древние валы за Триполем. Неизвестно когда, неизвестно кем насыпанные они против дикого Степа. Проходят ныне русские рати меж ними — дивятся. По левую руку — вал, по правую — ещё выше. Через весь зелёный простор тянутся. Может, ещё против гуннов насыпали их русичи, а может, против аваров. Теперь никто того не ведает. Теперь тут гуляет воля половецкая. А русскую славу ветер разносит…
Одно небо знает всё. Но оно слишком безбрежное и бездонное. Немыми нависли с него белые пушистые перины облаков. Будто лебеди плыли по синему морю и вдруг уснули. Гуляй-вітры где-то притаились за гребнями валов.
В вышине повис ширококрылый орёл. Купается в необъятном просторе, покачиваясь на могучих потоках горячего воздуха, что струился от земли, а может, вещевал, что на этих просторах скоро снова прольётся русская кровь… горячая кровь…
Вдруг орёл сложил крылья и камнем ринулся вниз. Но на полдороге снова расправил их и повис над длинной вереницей всадников. Может, прислушивался к песне, что поднималась вверх и будто тужила в безнадёжии…
Гей, туман яром по долине, да по крутой горе, гей, тоскуешь ли ты так по мне, как я, сердце, по тебе?..
Гей, тоскует отец, тоскует мать, да ещё тоскует весь род, гей, что ты меня, молодую, в чужую сторону завёл…
В серебристой дымке дали блеснула против солнца голубая полоска.
Стугна!.. Вот она, сегодняшняя граница половецкой неволи, из-за которой нахлынули на их землю чёрные смерчи. Будто чувствуя напряжение, что вдруг вошло в души всадников, по сытым бокам конских тел прошла дрожь. Кони насторожили уши, шаги их стали осторожными и дрожащими.
Рать Святополка остановилась. Гулко колотилось сердце в груди великого князя. Впервые вывел столь великую рать против лукавого и быстрого, словно ветер, врага… Где он? За Стугной ждёт их? Или уж за спиной у них обошёл трипольские валы? Где Мономах? Волочится в задумчивости в хвосте своей дружины… Не спешит на совет…
Святополк нетерпеливо разворачивает своего коня. Его небольшие тёмные глазки шарят по лицам бояр, что сбились кучкой перед ним. А где боярин Поток туровский? Путята и Янь Вышатич с сыном? Наверное, умчались к Мономаху…
— Поточе! Яню! Где делись? — озирался вокруг себя Святополк, пока не услышал голос Потока:
— Я ту-у-т!..
Отлегло от сердца. Не оставили его перед боем.
— Что будем делать, князь? На тот берег идти или на этом половцев ждать? — подъезжает воевода Путята.
— А что там, на другом берегу?
— Белые башни хана Китана и хана Итларя.
— Откуда ведаешь?
— Мономах сказал. Степь он знает…
Святополк сердито почесал себе грудь. Мономах сказал! Он всё знает!.. Вот только не сказал, что делать им дальше. Мономах хочет, чтобы это сказал он, Святополк. Значит, ему и решать.
— Пойдём на тот берег, — сказал Святополк. — Разгромим ихние столи́чные башни, и всё. Будут долго помнить русскую силу. А? — сказал и сам поверил, что это возможно. Ведь ему нужна была сейчас лишь победа, лишь поверженные бунчуки половецких ханов, из которых он сплетёт себе венок славы. Он готов стать на колени ради той победы. Просить и Небо, и Землю, и Ветер, и Вседержителя… Одутловатое бородатое лицо Путяты наливалось недоверием к словам Святополка.
— Надо спросить у Мономаха… И у бояр разумных…
Снова Мономах!.. Его верный боярин тоже склоняется к Мономаху… И его клонит…
— Аль не я великий князь? А? — дёрнулся Святополк стременами и грозно сверкнул глазами на Путяту Вышатича.
— Ты, князь, велик по роду. А Мономах умом… В таком деле, сам ведаешь, надо всё взвешивать, надо знать… И тебе так же… если хочешь усидеть на киевском столе. Запомни.
Святополк прикусил язык. Вот как заговорили с ним киевские бояре! Вот как… ставят ни во что… столкнут со стола одним движением руки! Будто клопа, раздавят!.. Э-э, нет, он не такой глупый, чтобы против рожна переть. Хотите, чтобы вами правил тут Мономах? Идите к нему… Пусть расставляет полки по своему замыслу… Победа будет — ему, великому князю, припишут. Поражение — на Мономахову голову свалят… Ведь правителей, пока они правители, никто никогда не обвинял в бедах, в которых они виновны.
Святополк искривил тонкие уста. Пора уж тебе, Святополче, научиться государственно мыслить и управлять людьми, опираясь на их желания… Сему учат мудрые книги греческие… Разве ты их мало перечитал когда-то?
Уже уверенно подъехал к Мономаху. Спрыгнул на землю, кинул повод в руки своему отроку Гордяте-Василию, что следовал за ним тенью.
Возле Мономаха толпились воеводы и бояре. Влюблённо заглядывал ему в глаза младший брат — Ростислав. Сиял юными блестящими глазами и девичьим румянцем. Молодой князь горел жаждой битвы и подвига. Он был ещё в том возрасте, когда неудачи и ложь не успели посеять в его сердце ядовитых зёрен недоверия и оберегов, когда мир смотрел на него лишь добрыми глазами, обещая радость и везение. Владимир Мономах смотрел на него с тайной завистью — узнавал прежнего себя и с горечью усмехался — теперь уж никогда не почувствует такой юношеской окрылённости. Всё чаще чёрная зависть, обида змеёй шевелится в сердце. Вот и Ростислав. Пока что он сам не ведает своей будущности. Пока что и желания его не определены. А придёт время — и он сам поймёт или другие подскажут, что он, самый младший и самый крепкий внук Ярославов, может потеснить своих старших братьев с киевского стола (как это сделал когда-то их батюшка Всеволод), и все те древние законы, и вся правда русская умолкнут, как молчали они при Всеволоде. Увы… Всё ещё впереди…
Мономах приветливо встретил Святополка. Видишь, старший, а сам подошёл к нему за советом. Страх ли, может, советники пригнали его…
— Будем думу держать, брате… Святополк уловил в глазах
Мономаха тень довольства. И гордость. Округлил глаза: заметил на плечах черниговского князя бармы[78] царя Константина Мономаха. Зачем надел их перед боем? Напомнить всем о своей высокородности? Или, может, ждёт смерти в бою?
Безумие стиснуло грудь Святополку. Он снова вскочил в седло, яростно вонзил в бока своего жеребца шпоры. Буланый свечкой взвился перед Мономахом.
— Лихой мучает тебя, брате, — насмешливо молвил Владимир, будто не понимая причины ярости своего брата. — Завча-а-сно! Слазь, иди сюда. Будем думу думать…
— А что думать? — взялся в бока Святополк, не сходя из седла. — Через Стугну — и на башни. Вихрем! Поскорее их охомутать! Вот и вся дума. Пока не ждут нас… пока всех орд своих не собрали вместе. Поодиночке их побить….
— Гм… — насмешливо блеснули мёдовые глаза Владимира. — Ско-о-рый ты, вижу. Но в Степь смотришь вполглаза. Сколько дружины у тебя? Три тысячи. А сколько половцев? Не знаешь? Ростислав, скажи…
— Тридцать тысяч! — выдохнул Ростислав.
— Откуда знаете? — удивлённо вытянул шею Святополк.
— Гм… Всяк то знает, кто живёт поблизости орды и с малолетства ведает, что такое орда. Пока за рекой стоим — половцы не знают нашей малой силы. Надо слать к ним послов и заключать ряд на мир.
— Ми-и-р! — Этот Мономах того и нацепил на себя бармы ромейского царя из жемчуга, чтобы унизить его, осрамить перед всей землёй… А может, чтобы поехать на переговоры с ханами. Зачем тогда шли сюда?.. Даже благосклонные монахи напишут, что убоялся князь Святополк половцев. И будет позор ему и роду его. И будет поношение в церквах…
— Имеем, брате Владимире, великую победу добыть…
— Погонешься за великим — и малое потеряешь… — Мономах отвернулся. Этот упрямый недоумок будет губить напрасно людей и Русь… ибо ему нужна победа. Конечно, нужна! Кто против этого, но всё же…
— Не боюсь погубить своей жизни, брате… И ты меня не толкай на измену. Угадал, а?
— Напрасно гневаешься… Не о твоей жизни речь, князь. — Из-за спины Святополка выступил Янь Вышатич. — Речь идёт о том, чтобы за нашу кровь и за наши жизни пришла победа. Надо уметь поступаться малым ради великого.
— Сие слово разумных мужей? — Святополк оглядел склонённые головы бояр, что тесным кругом обступили братьев-князей.
— Сие слово Яня Вышатича… — Янь скосил в сторону глаза.
— А что скажут мужи туровские? — Святополк поймал взглядом боярина Потока.
— Нам нужна победа, князь.