Подумать надо. А теперь — со мной поедешь. На охоту. С соколами. Ездил, небось, с князем своим?
— Нет… — искренне признался Гордята. — Не доводилось.
— Ать! Ать! — Мономах резко дёрнул за поводья своего коня и пустил его чвалом, догоняя псарей и сокольничих. Гордята придержал и своего Воронца.
Село Белозёрное находилось в семи поприщах от Вышгорода. Его белые хатки были разбросаны в широкой пологой лощине, которую издавна смерды распахивали плугами и засеивали пшеницей и рожью. По тем ровным, будто причёсанным боронами нивам перекатывались бархатные волны ветров. От них далеко уже отступили леса и дубравы, словно заманивали смердов-орачей подальше, пахать новые земли, выжигать новые заросли.
Внизу лощины протекала широкая, но мелкая речка. Обставленная старыми вербами и зарослями лозняка и камыша, весной она разливалась широко и многоводно. Тогда её берега обступали кремнистые увалы, что одиноко белели летом вдали от воды. Когда же половодье отступало, вода в русле текла тихо и светло, текла широким плесом по желтоватому рябому дну. В том плесе вечерами купалась Заряница, а искупавшись, шла к терему Солнца-Ярилы, рассыпав на почерневшее, будто вспаханное, поле Неба горсть золотого семени. Оно вспыхивало живыми огненными точками, что дрожали в ряби реки белыми звёздами…
Верно, оттого и название пошло — Белозёрное.
Осенью белые звёзды падали огненным дождём в плесо речки. Говорили сведущие, что и то каменье, к которому весной подступала вода, потому было белым. И река потому звалась Белявицей.
На высоком кремнистом косогоре, над рекой, стоял одиноко древний деревянный дом.
Но с того времени, как поселилась тут новоиспечённая боярыня Килька Осенева, подворье терема ожило, загомонило, завозилось. В конюшнях появились кони, в свинарниках захрюкали добрые поросята, в овинах заржали овцы, в хлевах — коровы… Всё то было перетянуто от белозёрцев. Поселяне с тоской вспоминали старые добрые годы, когда боги берегли их от стаи грабителей-здир. Но всё имеет свой конец, а прежде всего — добро. Смердская же доля была всегда коротконогой. Теперь белозёрцы вынуждены были клонить шеи перед новой судьбой.
Боярыня быстро богатела. И уже начала ставить в селе церковь. Руками своих подданных, разумеется.
За семь лет храм святого Юрия был воздвигнут. Килька помчалась к киевскому митрополиту, чтобы пригласить его освятить церковь и прислать сюда священника, но в тот день, когда запыхавшаяся от спешки боярыня явилась за валы стольного града, ударили колокола, возвестившие о смерти Всеволода.
Село ещё досматривало рассветные сны. Ещё трубы над хатами не выпускали в небо дыма, когда в него ворвалась серая стая степняков…
Уже когда солнце совсем поднялось над холмами, по улице села проторохтела двуколкой боярыня. Село догорало. Никого не встретила из белозёрцев и удивилась. Приближаясь к своему дому, она изумилась ещё больше. Над каменистым возвышением, где было её подворье, стоял чёрный столб дыма.
Тонко и тягостно голосил кто-то над сожжённой землёй. У церкви. Живые люди… Есть живые люди у неё!.. У каменных стен храма жалось одно к одному несколько белозёрцев. Обнадёженно кинулись к ней.
— Что будем делать, матушка? Ни кола ни двора…
— Не ведаю…
— Боярыня, езжай к князю. Проси хлеба какого… Дети с голоду погибнут, — подступала к Кильке старуха с ребёнком на руках.
Килька согласно кивнула головой. Она поедет… Она скажет новому князю, что надо делать, чтобы спасти людей от смерти. Без этих людей, без смердов-хлебопашцев оскудеет вся земля.
Прежде чем добиваться встречи со Святополком, Килька примчалась к Яню Вышатичу. Он поможет пробраться в светлицы княжего терема. И сам слово замолвит! Но дворяне сказали: боярин Янь в церкви святого Михаила. Там собрались братья-князья и ведут междоусобицы. Все знатные киевские мужи ныне там.
Разгневанная Килина решительно расталкивала плечом толпу бояр и дружинников, отроков, княжеских племянников и князей, что заполнили до краёв Михайловский собор. Протиснулась к алтарю. Перед царскими вратами стоял в золотых ризах игумен, строго и упорно тряс головой, подняв над собой золотой крест. Перед ним виновато горбился долговязый тёмноволосый мужчина. Килька сразу догадалась: Святополк! Рядом с ним уверенно поглядывали на окружающих Владимир Мономах и его румянощёкий юный братец Ростислав, который прискакал из Переяслава…
Недовольно, отрывисто гудели их голоса.
— Не надо было сажать в посольскую избу половецких послов! — укорял Владимир Святополка. — Хан Итларь, ханы Китан и Тугоркан желали больших даров. Надо было немного дать, не всё… Надо было уступить пока что…
— Чем? Русской землёй? — вскипел Святополк, и на его влажный лоб упала прядь слипшихся волос.
— Так сейчас и надо идти всем против половцев. Надо идти всей землёй, чтобы все князья шли. Зачем разводить распри? — гудел рядом со Святополком голос нового киевского тысяцкого Путяты Вышатича.
— Целуйте крест на тех словах! Целуйте! — Игумен подсовывал к лицам князей свой крест, но только Святополк приложился к нему губами.
— Пусть Мономах нас ведёт. Мы ему верим. Мономах!
— Целуйте крест, чада мои. Оба и ведите. Скорее надо выступать!.. Поганцы губят землю нашу, — игумен спешил примирить князей-соперников.
Килька узнала среди голосов тонкий звонкий голос Яня Вышатича. Протиснулась к нему.
— Воевода Янь, воевода!
Боярин аж дёрнулся плечами.
— Какой я тебе воевода? Воеводой ныне брат мой, Путята.
— Не знала, боярин, прости… — Припала к его плечу виском, будто не в храме всенародно стояла, а в покоях боярских. — Ищу тебя повсюду. Помоги мне… Беда! Земля моя разорена. Сёла сожжены. Люди в полон забраны, а те, что остались, умирают с голоду. Одолжи мне из своих амбаров. Век не забуду. С нового урожая и верну.
Вышатич сверкнул глазами в стороны.
— Вижу, хозяйкой умеешь быть. Но — нет у меня лишнего. Сама знаешь: всюду голод.
— Так я тебе новым зерном оплачу за тот хлеб! — Килькины глаза сверкнули чёрными угольками.
— Зерном? Но ведь оно отсыреет в амбарах… А я на торгах ныне серебра возьму, сколько захочу.
— Так у меня, боярин… нет ныне гривен. Всё сгорело.
— То, коли нет, чего просишь? Нет и у меня ничего. Иди отсюда.
— Не пойду! — бледнея, прошептала Килька. — Пока не дашь хлеба.
— Не дам. Иди себе.
— Пожалеешь, Янь… — зашипела злобно ему в лицо.
— Отступись, ряба жаба!
Килина даже подпрыгнула от той обиды. Но сжала губы и стала впопыхах выбираться из храма. То она теперь для него ряба жаба?
Примчалась к Яневу двору как обезумевшая. Встала посередине, взялась в бока.
— Эй, вы, дворяне! Гриди! Бравлине! Велел боярин запрячь пять повозов и зерном засыпать. Чтобы одна нога тут, а другая — там. А-а, это ты, Гордато? Или ты уж, пожалуй, Василием зовёшься. Красный, кра-а-с-ный парень! А ну помогай и ты! Твой боярин добр ко мне! Не забыл мою службу верную!.. Одолжает до нового урожая. Голодных людей буду спасать!
Гордята кинулся помогать дворянам. Эта клятая Килька хоть кому голову заморочит, а своего добьётся. Сила ведьмовская в ней какая-то играет… Захватив с собой несколько возчиков, Килька быстро исчезла из Янева двора.
Когда боярин вернулся домой, его ошеломили вестью о Килькиной дерзости. Не знал только боярин, что того зерна Килина не довезла — повозы разграбили ватаги погорельцев.
Через несколько дней после примирения в храме святого Михаила дружина князя Святополка выступила из Киева в Триполь. Под Киевом к ней присоединились дружины Владимира Мономаха и Ростислава.
Но, верно, души их ещё не остыли от взаимных обид. Беда, когда судьба других зависит от заносчивых и хитрецов, что жаждут греться чужой славой и чужим замыслом. В глазах гордого Владимира Мономаха густела тоска. Это он должен бы вести всю русскую рать против половецкой степи. Разве он не самый достойный из внуков Ярослава Мудрого? Учился у своих великих пращуров княжить. Как старый Святослав, всю жизнь свою провёл в походах. Отец Всеволод сам никуда не любил ездить — его посылал: и против половцев, и в земли свои за данью, и против мятежников, и против смутных князей. Владимир Мономах не жалел ни своей жизни, ни тяжких трудов — всегда с победой возвращался. Потому что сам за всем смотрел — на воевод не полагался: и сторожу ставил, и ночью караулы сам проверял, спал рядом со своими воинами, подложив седло под голову. Земли свои лелеял. Знал, что от земли и от людей богатства его растут. Учился мудрости и у князей великих, и у монахов, и в книгах. Готовил себя к великому княжению осмысленно.
Должен был возвеличить своё время и землю Русскую вознести выше, чем стояла она при великом Владимире и при мудром Ярославе. Ведь он — продолжатель царского рода Мономахов. Имел право по крови взять в свои руки державное кормило и в Византии. Когда бы судьба ему улыбнулась, он соединил бы Византию и Русь. Вот тогда весь мир лежал бы у его подошв…
Потому Владимир себя не жалел, закалял тело и сердце. Уже с тринадцати лет начал водить дружину. А ныне — у этого за плечами сорок. За это время не единожды проходил насквозь земли вятичей, кривичей, смоленян; освобождал от ляхов Владимир и Берестье… В Польшу ходил — до Чешского Леса, ляхам в помощь. Был в Турове, Новгороде, Полоцке, Переяславле-Залесском… Ходил войной на башни половецкие, на Одреск, Чернигов… Бился с Олегом Гориславичем, с Борисом, с Всеславом Полоцким… А сколько ханов в плен брал! У одной Белой Вежи взял четырёх Багубарсовых братьев лютых, Осеня, Сакзя… На Стугне бился с Тугорканом до вечера, под Халепом; у ханов половецких — Глеба и Итларя — челядь забирал многажды… Одних бил, других принуждал себе служить. Вот как Читаевичи, что ходили с ним на Минск, против Всеслава. После того же, когда Янь Вышатич давил смуту в Полоцке. Не оставили в том Минске ни челядина, ни скотины…
Теперь снова он идёт на Стугну. И знает, что все смотрят с надеждой на него, Владимира Мономаха, а не на Святополка. За всю свою жизнь Святополк ни разу не выходил в Степь. Может, и половца не видел. Где там! Сидел то в Новгороде, милостью бояр новгородских, то в Турове, среди топей. Теперь этот князь должен ставить русские рати против невиданных им никогда врагов, должен показывать, куда какому полку заходить, где лучше пробиться сквозь строй вражеский!..
Мономах знает, что Святополк будет оглядываться на него.