Вытащил из большого бокового кошеля платочек, высморкался. — Служи князю своему верно. Будешь в милости всегда пребывать. Кто ближе всего к могущественным стоит, тот скорее всего может достичь высоты державной. Умей лишь делать всё, чего вельможи желают. А главное — умей молчать. Береги уста свои — то вход в обиталище твоей беды и твоей чести. На любовь худородных людишек не надейся — они любят за доброту. Но доброта для мужчины — то злейшее зло. Не пускай её в сердце — погибнешь. Высосут её вместе с твоей душой и растопчут душу, не поблагодарив, словно тарпаны, и имя твоё на сор свалят…
Янь заморгал, слезами затуманенными веками, и добавил:
— Больше всего, Василий, бойся тех лакеев и поспешных холуёв, что возле властителя трутся. Они подбирают крохи с княжеского стола и потому хищны, словно псы голодные. И весьма лукавы в сердце. Сильнее всех кричат, что любят князя и что преданы ему, а сами — величайшие лживые словаки и изменники. Бойся их! Беги от них. Умей распознать их мысли за льстивой улыбкой и ласковым словом…
— Как страшно ты говоришь, Янь…
— Потому что мир страшен и хищен есть.
— То зачем быть в таком мире?
— А никуда от него не денешься. Жизнь — как твой Воронец: или ты сверху, или ты внизу, и на тебе будут ездить…
В широко раскрытых серых глазах юноши погасли радость и восторг. Дробно дрожали тонкие веки с густой щёточкой загнутых вверх чёрных ресниц. Сквозь загар щёк выступила прозрачная бледность. В эту минуту Воронец, что неподвижно стоял за его плечами, коснулся его руки мягкими чёрными губами. Гордята вздрогнул, но осевшая на душе от Яневых слов горечь не исчезла.
Юноша положил руку на горячую шею ворона. Под ней вздрогнула кожа Воронца. Ощущение полёта снова вошло в душу Гордяты. Мчать, мчать подальше от того страшного, коварного и лживого мира, где нет искренности, правды, честности…
— Сейчас будем трогаться, Воронец… — тихо произнёс Гордята. — Сейчас…
— Беги оденься, как подобает княжескому отроку. Возьми с собой мой меч… — Янь стал отстёгивать свой пояс с мечом. Пальцы у него дрожали… Вот и меч свой уже отдаёт… Ещё в Новгороде… ещё давно… В чадном свете лампад под иконами слепой Вышата протянул ему сей меч. "Твой час пришёл уже, Янь. Бери в свои руки меч Добрыни, и пусть он защищает тебя…"
— Береги его, Василий… Пусть он тебя защищает.
Голос у Яня сломался. Ибо навсегда отходит от этого суетного и жестокого мира. С великой жалостью отходит… И уж не будет ему в него возврата.
Гордята держал в руках тяжёлый Янев меч, и ему показалось, что от него в душу вошла тяжесть, коснулась сердца холодным лезвием… Ой, к добру ли тот меч? Отобьётся ли он им от того страшного мира и его сетей, в которые толкает его Янь?..
Дорога в Чернигов развеяла краткие сомнения Гордяты. Тишина лесов, лазурь озёр, вьющаяся тропинка, давно вытоптанная подошвами и копытами, гомон хлопотливой птичьей породы. Два утра встречал Гордята в пути. Дважды дивился родниковой чистоте солнца, что выплывало над лесами.
Воронец то летел галопом, развеяв чёрный хвост и вытянув шею. Тогда Гордята припадал к его горячей гриве и будто сливался с его телом. То шёл мелкой рысью, гордо подняв свою белозвёздную голову, — и тогда казалось, что конь со своим всадником плывёт, как чёрный лебедь.
Гордяте не верилось, что боярин Янь подарил ему этого красавца. Двадцать серебряных гривен! Это пять холопов, или двадцать волов, или сто баранов, или десять серебряных византийских чар… Целое богатство держит Гордята в своей узде… И на себе имеет дорогие одежды — голубая чуйка из бухарской алчи, золотом расшитая; а ещё шапка, куницей отораченная, а ещё сапоги из зелёной хзи, ногавицы из чёрной волницы… Словно не пасынок боярский, а высокородный княжич! Увидела бы его теперь злоязыкая Килька. Что сказала бы? Чей он сын есть?..
Была б мать — порадовалась бы ему. Но где она, мать его? Не помнит её вовсе. Когда-то Килька всякие глупости плела про неё. Может, от зависти к красоте Гайкиной. Конюхи-челядины рассказывали: дивной красоты женщина была. Но он не помнит её лица. Лишь голос вспоминается нежный, ласковый… "А у воробушка жена маленькая."
Скоро Гордята оказался на берегу Десны. Дорога его обрывалась на песчаном берегу, с которого видно было великий каменный град, что высился на глинистых возвышениях с златоглавыми храмами и теремами. Рядом, на этом берегу, стоял у пристани паром. Завидев всадника, паромщик замахал шапкой и стал отвязывать от столбов толстые верёвки. Гордята с конём едва сошёл на дощатый настил парома. Воронец упирался передними ногами,
настораживал уши, боязливо косился чёрными глазами по сторонам. Потом стоял неподвижно, как вкопанный, пока паром не причалил к другому берегу.
Сухощавый проворный паромщик, в забрызганных ногавицах, в серой от грязи полотняной рубахе, с растрёпанной копной седых волос на голове и короткой козлиной бородкой, привязал паром к высоким столбам, что держали собою настил пристани. Вдруг кому-то пронзительно крикнул:
— А отойди-ка, старая, с дороги! Видишь — княжич едет!
Гордята осторожно выводил коня на берег, не заметил, кто это шмыгнул возле паромщика и зашуршал в верболозе.
— Ги-ги-ги! — донёсся оттуда пронзительно-высокий, нечеловеческий гогот.
Конь и Гордята вздрогнули.
— А чёрти бабкой колотят! — выругался паромщик, а потом уже спокойно сказал: — Ты, княжич, не бойся, не бойся. Она тебя не тронет. А ты, ведьма, не цепляйся к нему. Видишь? Это добрый княжич едет. Он щедро заплатит… Не пугай его… Паромщик виновато моргал веками. — Старая баба… С ума сошла. Боится чужих, потому и убегает. Но она не тронет. Она никого не трогает.
Гордята прижался к Воронцу и всё ещё не решался тронуться. Вглядывался в верболоз, не появится ли там эта ведьма… И увидел.
Совсем с другой стороны, откуда он не ждал её увидеть, стояла какая-то мара. Лохмотья едва прикрывали её старческие, согнутые плечи. Чёрное землистое лицо пряталось под патлами седых волос, в которые вплелись репейники, сухие листья, стебли травы. Сквозь растрёпанные волосы впивались в него вытаращенные большие голубые глаза.
Паромщик подошёл к Гордяте.
— Не бойся, княжич. Она умалишённая. Сама людей боится. Только издали им гигикает. Всё ищет в воде какую-то Гайку. Бродит тут всё лето. Может, дочь её утонула здесь. Не разберёшь, что лепечет. А бывает, куда-то исчезает. Ну, думаю себе, утонула баба. Так через несколько дней снова возвращается сюда. Беда какая-то держит её тут.
— А как зовут её? — встревоженно спросил Гордята. Что-то далёкое, смутное шевельнулось в его сердце.
— Кто её знает. Эй, старая, как тебя зовут?
— Ги-ги-ги!.. — раскрыла она отчаянно свой чёрный беззубый рот, замахала руками, словно птичка, что не может взлететь.
— Вот и вся её речь.
— А про какую Гайку она говорила? — дрогнул голос Гордяты.
— Не разберу, голубчик. Сам я не здешний. Из Новгород-Северского добрался сюда весной. Да остался при пароме.
Гордята подвёл Воронца к воде. Слушал скупой рассказ северянина. Но больше ничего не мог узнать. Скачил в седло, тронул острогами бока коня. Воронец только того и ждал. Мелкой рысью бил копытами затвердевшую песчаную дорогу, что вилась меж оврагов и косогоров и вела к забралам града Чернигова.
Из-за какого-то поворота навстречу ему метнулась стая гончих псов. Гордята свернул с дороги, придержал Воронца. Вслед за гончими быстро вылетели всадники с луками за плечами и ощетинившимися колчанами при седлах. На их плечах сидели соколы. "Княжие сокольничие, верно, — догадался Гордята. — Князь Владимир на охоту собрался". Из-за кустов выскочила ватага конников в высоких шапках из куниц и соболей. Один из них мчался прямо на Гордату.
— Эй! — крикнул ещё издали. — Куда и зачем?
— К князю Владимиру я. Всадник тот был бородат, крепок, сидел в седле тяжело. В упор подъехал к Гордате. С удивлением оглядел его одежду, причмокнул языком от восхищения.
— Кто будешь?
— Гонец от Святополка, говорю же, — вызывающе зыркнул на него отрок. — Имею ему слово сказать.
— Так скажи.
— Тебе не скажу. Скажу князю.
— Я и есть князь.
— Хе! Какой ты князь? Князь не носит полотняной одежды. Ну-ка, сойди с дороги, а то хлестну кнутом! — Гордята поднял над головой свой кнут и изо всей силы сжал коленями бока Воронцу. Конь свечой взвился, захрапел, одним прыжком обогнул упрямого всадника, что не сходил с дороги.
— Эй, Славята, Борис, ловите того наглеца! Перехватывайте, а то убежит в лес!.. — кричал вслед бородач.
Наперерез Гордяте понеслось несколько конников. Гордята тронул острогами коня. Но ему навстречу откуда-то вынырнул рыжебородый силач и ещё издали метнул в его сторону петлю. Гордята тут же шмыгнул под брюхо Воронца, петля лишь свистнула над седлом.
Когда Воронец вынес к Десне, Гордята вылетел в седло. Остановил коня, поправил подпругу. И в эту минуту услышал над головой знакомый посвист. Откуда он? Мельком оглянулся, но в это мгновение зашморг перехватил ему грудь и свалил на землю. Парня тащили по траве, а следом за ним, опустив голову, тихо шагал Воронец.
— Что же ты, ослушник мой, не бережёшь дорогой рубахи? Да и шапку вон какую обронил! — щурил на него медово-карие глаза уже знакомый бородач. — Нерадец, где шапка моего гостя, найди. Нехорошо послу великого князя быть без шапки.
Рыжебородый всадник нагнулся из седла и копьём поднял Гордятину шапку.
— Лишь бы голова была, шапка найдётся, князь, — могуче прогремел из широких грудей густой голос Нерадца. — Вот она, шапка сия.
Юноша кусал губы. Давил в себе обиду. Так вот он, тот Нерадец, про которого говорила Килька? Там, на берегу Десны, витает имя его матери — Гайки… Но не спросишь ни у кого, уж она ли это… Здесь он видит живого Нерадца… Он ли это?.. И тоже не спросить…
— Чей же такой ловкий? — белозубо улыбался к нему черниговский князь. Гордята резко сорвал свою шапку с копья Нерадца и натянул её на голову по самые брови.
— Боярина Вышатича!
— Ого! Похоже, похоже. Его спесь, вижу, — примирительно пробормотал князь. — Ну, теперь говори, с чем послали.
— Со словом Святополка, великого киевского князя! — шмыгал носом Гордята. — Иди, говорит, скорее на помощь брату своему против половецких орд. Иди на Стугну… С ратями! — уже от себя добавил гонец.
— Угу… — опустил вниз глаза Владимир Мономах и погасил свою улыбку. — На Стугну, значит.